Вначале мы просто дружили. Он таскал за мной виолончель, а я смеялась. Инструмент был большой, но не тяжёлый, смех же был необычайно лёгкий и чудесный. Детский такой смех.

Потом мы поссорились. И стали друг друга ненавидеть. И даже внимания друг на друга не обращали. Поскольку всё наше внимание сосредоточилось на прыщах. На маленьких противненьких прыщиках. Ну, и на прочих радостях подростковой жизни.

Потом, когда прыщи попустили, мне вдруг захотелось, чтобы он вновь меня заметил. Он об этом мгновенно догадался и заметил. И нам, таким образом, стало казаться, что мы друг друга любим. Юношеской любовью. То есть он-то юношеской, а я-то девичьей. Бывает и такая, да.

На практике это выглядело так. После уроков мы шли ко мне домой и закрывались в моей комнате. Я хваталась за смычок и два часа кряду «выпиливала» ему увертюру из «Цирюльника», усиленно при этом артикулируя. А он в это время представлял мне лермонтовский «Маскарад» в лицах . Ну, то есть да, в одно лицо он это делал. Такая как бы предварительная классика. Иначе говоря — «пилотная». Преприятный концерт у нас получался, вот что я вам скажу.

Потом наступали каникулы, и мы уезжали к нам на дачу. Целыми днями купались в речке, гуляли в лесочке и возвращались под вечер голодные и счастливые. Поужинав, располагались на ковре у холодного камина и предавались мечтам. Точнее, претворяли эти мечты в жизнь. Какие мечты претворяли? А о чём могут мечтать шестнадцатилетние влюблённые? Натурально, о ебле. То есть я хотела сазать — о кульминации концерта для виолончели с «Маскарадом». А если не о кульминации, то о Китае, например. Да, о Китае, что тут удивительного. Нам мечталось, что вот-де, есть на свете какой-то такой Китай. И в этом Китае в эту самую минуту тоже разлеглись у камина двое шестнадцатилетних, он и она. И что они души друг в друге не чают. И что, короче, эти двое точно такие же, как мы. Только он китаец. Ну и она тоже того.

Потом прошло два года, и любимого друга забрали в армию. Я рыдала, как две Ярославны. А спустя пять месяцев вышла замуж. И ладно бы за китайца, так нет же, за нашего. За обыкновенного московского обормота. Зачем я за него вышла? Что мне могло показаться? Или,  быть может, померещиться? Никто ничего не знает. Очевидно, звёзды так сложились. Во всяком случае, к возвращению солдата со службы я уже успела развестись, и солдат, как честный человек, сделал мне предложение. Сделал — и в кусты. На свадьбу не явился, из города пропал. И если вы думаете, что эта его пропажа была изощрённой местью мне — вы правильно думаете. Да, товарищи, он хотел мне отомстить и отомстил. Гандон штопаный.

А потом меня будто прорвало. За короткое время я трижды ходила замуж. Как сама утверждала — по любви. И трижды возвращалась на исходную. По сложившимся обстоятельствам. И всякий раз что-нибудь с очередным избранником разделяла. И оставляла у себя. В одном случае это была машина. В другом квартира, и тоже большая. С третьим избранником разделить особо было нечего, но ведь не зря же говорят, что с облезлой овцы хоть шерсти кусок. И я, ничтоже сумняшеся, оставила себе его красивую и звучную фамилию. С приставкой «Тер» и чёрточкой-дефисом.

Была ли я коварна? Безусловно. Имела ли в своих брачных комбинациях корыстный интерес? Несомненно. Принесла ли невыразимые страдания брошенным мужьям? Бесспорно. За исключением последнего, которому всё на свете было решительно похуй. То есть абсолютно всё — от пресловутого мороза до меня включительно. Даже приставка «Тер» к собственной фамилии, и та ему была похуй.

А что же любимый солдат? Друг, то есть, детства? Как он ко всем этим брачным увертюрам отнёсся? Каким образом отреагировал? И что вообще сделал? Да ясно что — продолжил представлять классику. В самом полном объёме. Слава вечному концерту! Слава упругому смычку. А познакомились мы, как сейчас помню, на новогоднем утреннике. Я кружилась Снежинкой, а он, кажется, Зайчиком скакал. Годика по четыре нам было.

И вот теперь, то есть совсем недавно, я к нему закатилась. Прямо среди ночи, без предупреждения, как поэтесса Вера Инбер, вся в жёлтых завитках волос. И решила денька три погостить, раз уж он всё равно «обмывает» только что законченый ремонт. Не в одно же лицо человеку праздновать. Прогостила в итоге не три дня, а целую неделю, и ни капли не пожалела. Всё было отлично. Тихо так, по-дружески. Без рывков. Единственная странность заключалась в том, что в каждую из семи проведённых здесь ночей мне исправно являлся писатель Юрий Казаков. Уже после всего, когда мы с моим «лицедеем» поворачивались жопа к жопе. Вот только повернёмся, а он тут как тут — явился. Казаков-то. Во сне, разумеется. Явился, помолчал, а под утро исчез. Следующей ночью та же история: явился, постоял, ушёл. И ни ползвука. Главное, я ведь ни разу его до этого не видела, ни на фотографиях, ни вживую. Понятия не имела, какой он вообще из себя, этот Юрий — блондин ли, брюнет, или, к примеру, с проседью? Книжки его да, читала, и с большой приятностью. Он у меня рядом с Кавериным стоит, шкаф № 6, третья полка сверху. И вот на таком благожелательном фоне такие непонятные явления. К чему бы это, интересно? А впрочем, хуй с ним.

Проснувшись на восьмое утро, я резонно подумала, что пора бы уже отсюда выкатываться. И быстро-быстро двигаться в сторону Сретенки, чтобы лечь там в одиночестве и что-нибудь сочинять. Подумала и решила: сегодня же еду. Вот прямо сейчас вылезаю из постели и еду. Или нет, сначала умоюсь, позавтракаю — а потом сразу в путь. А может, заодно и пообедать? Он так вкусно готовит. Особенно утку по-пекински. Хотя утка обычно на ужин бывает. Что ж, решать так решать: еду немедленно. Немедленно после ужина. В крайнем случае, завтра утром. Вот так, и никак иначе.

Улыбнувшись своим мыслям, я пошевелила пальцами ног и сказала:

— Немедленно вылезай из постели и иди готовь завтрак. Ты так вкусно готовишь.

Он тоже пошевелила пальцами ног и тоже улыбнулся. Каким-то, наверное, своим мыслям:

— Ты находишь?

— Да, — говорю, — я это нахожу.

— Спасибо.

— Пожалуйста.

И мы снова дружно улыбнулись, каждый чему-то своему. А может быть, чему-то общему, как знать. Потом закрыли глаза и долго так лежали, молчаливые и улыбающиеся. Я даже слегка задремала. Потом всё-таки разомкнула веки и сказала:

— Это и есть твой хвалёный потолок?

— Ага. Согласись, он великолепен. Или тебе не нравится?

— Да, — говорю, — не нравится.

— Почему?

— Просто. Я вообще к потолкам отношусь скептически. Так, передираю с них какую-нибудь приключенческую хрень, не более. Я полы уважаю. Чтобы встать, так встать. И чтобы обязательно мягкие, чтоб в три пальца ковёр.

— Персидский?

— Ты мне зубы не заговаривай. Идёшь завтрак готовить или нет?

— Нет.

Вот, думаю, мужчина. Почти молодой, а полностью бессовестный. Но всё равно, я так его люблю, так люблю. Ну, то есть мы в основном дружим, да ведь дружба-то любви не помеха. И как всё-таки замечательно, что он на мне тогда не женился.

— Слушай, зайчик, а всё-таки, почему ты тогда на мне не женился?

— Чтобы любить тебя вечно. Или, если угодно, чтобы не возненавидеть. По-настоящему не возненавидеть. И не начать потом тебе лгать. Всю оставшуюся жизнь.

— А я думала, ты мне просто мстил.

— Ну что ты, снежинка, как я мог.

Вот ведь, думаю, гандон. Врёт и не краснеет.

— Спасибо, — говорю.

— За что?

— За то, что не мстил.

— Пожалуйста.

Хороший он, думаю, мужик, хотя и гандон. Не то что некоторые.

Хороший мужик нехорошо крякнул и сказал:

— А ты знаешь, я ведь тебя сейчас обманул, — деревянно так сказал.

— Насчёт чего? Насчёт мести?

— Да. Я ведь действительно тебе мстил.

— Я знаю. И всегда знала.

Он снова крякнул, но промолчал. А я прижалась к нему крепко-крепко, почти как тогда, на ковре, перед незажжённым камином. Затем вылезла из постели, быстренько привела себя в порядок, собрала манатки и покатила домой. Чтобы залечь в библиотеке и сочинять, сочинять. Крепкую женскую прозу, а как же.