Сейчас осень.
Обычная, серая промозглая осень. Как тогда, помнишь, братан?
Мы ещё отмечали твою днюху, пили портвешок на этом самом берегу, курили и
плевали с парапета в воду. Ты ещё подначивал меня переплыть реку.
"Ты же мастер спорта по плаванью", - так ты говорил...
"Ну давай, докажи мне, что это круто" и смеялся своим хриплым смехом. Как
ворон каркал.
А я кричал, что тебе-то уж точно не светит переплыть, куда уж. Только и можешь
меня подъёбывать, да лысиной своей собак распугивать.
Потом мы опять смеялись и я даже и не знаю теперь - весело или натужно,
всё-таки неоперабельная стадия рака, химиотерапия, лекарства и всё остальное -
те несколько месяцев, что тебе оставались - добавляли ли они веселья?
Мы оба всё прекрасно понимали, наверное, и старались облегчить друг другу
жизнь, пускай и таким сомнительным юмором.
Один лысый, измождённый болезнью полутруп и я - бывший мастер спорта,
лишившийся руки по пьянке.
Кому из нас было легче? Тебе, с осознанием грядущей смерти, неотвратимой как
зима, дыхание которой чувствовалось уже сейчас от реки? Или мне, понимая, что
жизнь у меня будет ещё длинной, но глупой и бессмысленной?
Так или иначе, глупые шутки о слабостях каждого были нашими вечными
спутниками. Они стали нашим бегством от реальности, средством от страха и
неопределённости.
Пожалуй, братан, тебе было проще. Ты точно знал, что твоя слабость имеет
чёткие сроки окончания - месяц, другой. Наверное из-за этого я в какой-то
момент не выдержал и закипел.
Я кричал, что ещё пару месяцев и тебе будет насрать, а я, долбанный калека,
даже не смогу нести твой гроб и, если бы была возможность, я бы махнулся не
глядя с тобой местами.
А ты, как-то резко посерьёзнел, насупился и сказал мне, что я мудак. Что
жизнь, она хороша любая и что ты теперь это понимаешь как нельзя ясно. И что
это портвейн говорит во мне, а не разум, и что ты ни за что не стал бы
меняться, просто потому, что слишком хорошо знаешь, что это такое. Если бы
просто отдать руку, чтобы жить, говорил ты, то хоть обе, но меняться - это
слишком подло по отношению ко мне. Но, уже смеясь добавил ты, мудаку этого не
понять.
Да, братан, я мудак и я нихера не понял. И я-таки не смог нести тебя в
последний раз. Я по-мудацки просрал руку и я по-мудацки просрал тебя.
Вместо того, чтобы рассмеяться с тобой, я разозлился и крикнул, что ты прав, я
и с одной рукой хоть куда и, скинув ботинки, нырнул в реку. А ты, почти сразу
нырнул за мной в эту ледяную и, как оказалось смертельную воду.
Да, брат, это купание стало для тебя последним, хоть мы и пробыли в воде
каких-то минут десять. От этого купания мы оба схватили воспаление лёгких,
которое твой уставший организм не перенёс. Ты умер через пять дней, а я даже
не был на твоих похоронах, валяясь в больнице. Хотя мог бы сбежать, но что бы
я сказал твоим? Что я мудак? Что тебе всё равно оставалось всего ничего?

Прошёл год, братан.
На улице снова осень, как тогда, в твой день рожденья.
Я сижу на парапете, пью портвейн, курю и плюю в серую
воду.