Это исходный текст "Абберации добра", который был заслан в своё время под именем Местный.
«Как же за ухом зудит! Все-таки счастье – это почесать, когда чешется. А нельзя: все высшее командование здесь. Сам главнокомандующий войсками стратегического назначения прибыл. А значит, сиди по стойке смирно и мастери доброту в глазах, в которых от золота генеральских погон уже рябит. В честь запуска ракеты на завтрак сегодня даже ливерная была. Из какой только тухлятины ее делают? Есть ее – все равно, что подкопченный кал кушать. Вроде и пахнет сносно, а распробуешь - говно говном. Наигнуснейшая дрянь эта ливерная. Изжога у меня от нее во всех внутренностях и запах изо рта препротивный. Люди рыла воротят от космонавтки Советского Союза. Но все лучше, чем та каждодневная баланда,  которой меня тут потчуют.     
Полковники вокруг главнокомандующего чуть ли не гусиным шагом ходят, мелкая майорская шелупонь не успевает пресмыкаться. Майор Пряхин, отъявленная гниль и ракалия, бегает по ЦУП, улыбается мне подобострастно, а сам в противогаз меня на беговой дорожке одевал и в живот ногами бил, чтоб бежала скорей. Сынок у него, Васенька, инвалид парализованный, со второго этажа выпрыгнул с парашютом самодельным, хотел, как папка, летчиком быть. Приболел теперь мальчонка, напоролся пахом не сук. Вот майор злобу-то на подопечных и вымещает. Гнида в фуражке.     

Готовили меня к полету долго. В датчиках приучали ходить, кнопки нажимать и прочие сложные фокусы делать. Майор Пряхин больше всех лютовал на тренировках. Голодом морил, спать не давал, семью свою я, почитай, и не видела.  Бывало, посадит меня в центрифугу, а сам водку уйдет пить. Так я и верчусь, пока не допьет, а это и на следующий день бывало. На утро и он, и я в блевотине - жуть. Дольше всего с ассенизационным устройством провозились. Попасть в космическое очко трудно очень. В невесомости опорожняться – это вам не гостям в тапки срать. Тут высший пилотаж нужен, чуть зазевалась - и поплыло. Ну, не хватать же его на лету, в самом деле. А если понос? Потом  в иллюминатор смотреть невозможно. В него голубую планету должно быть видно, а картинка получается, будто мы натурально Землю-матушку засрали. Хоть это от правды и не далеко, а видеть неприятно. Так что приходилось гадить в спортрежиме - по двенадцать раз в сутки.       

Хорошо, хоть лечу не одна. Под моим присмотром мыши белые, пальма в кадушке, бактерии разные, инфузории в туфельках. Хозяйство большое, за всем следить надо. А дома трое деток без глазу осталось. На кобеля моего Сидора надежды никакой, баба в дверь, а он – в Тверь, потаскун ушастый. Разобьюсь ежели, сиротки мои по миру и пойдут. Как представлю, что они в мороз еду у прохожих клянчат, ползая на брюхе, так сердце бешеным стуком и заходится. Но отказаться не могла. Я ведь партийная. Кто, спрашивается, стратегический паритет обеспечивать будет?

Главный, Сергей Палыч, сегодня по лицу меня потрепал и говорит тихо: «Леся, я очень хочу, чтобы ты вернулась». А у самого половодье в глазах. Душевный он мужчина. И приласкает, и теплым словом обогреет, и вкусненьким угостит. В тюрьме сидел, а добрый. Не окрысился человек, вкалывает на дважды сажавшее его государство и не жужжит. Жалко его, конечно, горит мужик на работе, очень вину свою искупить хочет. Вот вместе с ним и поднимаем страну, выводим ее на космическую орбиту.     

Старт уже скоро. Сейчас меня в кабину отведут, и прощевайте родимые берега и избушки, Русь моя советская. Свидимся ли еще когда? Какая ни есть, а родина. Перекрещу тебя взглядом с севера на юг, да с запада на восток. От вмерзших во льды пингвинов - до узбекских дынь, и от Молдавии - до Сахалина. Аминь, коммунистушки, бывайте, православные. Если Бога встречу, привет от вас передам. 

Ну, все - датчики пристегнуты, люки задраены, как-нибудь долетим. Вот и отсчет пошел, тридцать семь, тридцать шесть... Грохочет все вокруг, надрывается. Очень страшно, хоть я и не трусливой породы. Страшно всем бывает, но кто-то сжимает кулаки, а кто-то сфинктер.

А еще больно мне делается, как подумаю, что вот-вот первая ступень отвалится и на землю упадет. Там ведь суслики. Вылезет какой-нибудь пушистый бедолага на солнышке тельце свое погреть, в даль смотрит, усиками шевелит, а тут ему металлолом этот ржавый на голову – бамс – и травма не совместимая с жизнью. Или инвалидность. Она тоже с жизнью плохо совмещается. Очень мне зверушек жалко, до слез прямо. Никто о них и не думает, лес рубят, щепки летят.

Три, два, один – поехали! Пять секунд, полет нормальный. Десять секунд, полет нормальный. Оё-ё-ёй! Какой он нормальный?! Почему так жарко?! Кажется, попахивает жареной синей изолентой. А-а-а-а-а! Бежать некуда, и это самое страшное. Я умру! Умру через несколько секунд, а мысли такие глупые в голову лезут. Интересно, а я у Сидора первая была? Он у меня – да. Нос у него такой холодный был. Вот и огонь. Выбить люк в соседний отсек, там парашют. Нереально! Ай! Как же больно - мордой об дверь. Действительно – нереально. Дым выедает глаза. Я задыхаюсь. Предсмертный ужас парализует меня. Все! Горю! Отлеталась! Суууууууки! Выпустите меня! Неееет! Вот он тоннель,  белые одежды… Ангелы… Голоса знакомые…»

- Карл Иванович, у Местницкого снова обострение. Сегодня к вам в шкафчик залез, закрылся изнутри и сжег три истории болезни. Потом выбраться оттуда не мог и разломал все в пух и прах. В космос летал и такой бедлам устроил. 
- Сегодня под чьей личиной?
- Под видом собаки Лисички.
- Вот сука. Готовьте к операции. На лоботомию последняя надежда.