«Мой называй Геня Чю. Мой покамест мала багандыр. Мех на  шапка только с два песда. Шаман Мултуз говорит торопис- нет, три рука зим только, не якут, чай, дикий, а сам турар бодум семь хвостов шапка носить, чюрька, блят. Ну, мой ещё олень ебай, нерпа ебай, многа разный зверь ебай, а песда-курдюк всех слаще.
Скотойбище наш бестин чортоар велик улус-аршин. Только сильно тундра глушь. Два лун до Белмек-аке тайга шипко быстро ходи. Там караван-сарай вотка пей, три жёлтый камень всего. Но мой пойти не канава лежи чьможелтамордый, мой учиццо хати шипка. В Бады-Сагаан отец Глеб приезжай бир харын каш. Там коптилка трясти, песни пой, красивый халат носи, ай-бакши, у красавица Эрискюль такой нет. Больна нравейся!  Сказай: «Учись, Геня. В божьки слова истин бальшоой. Улус возвратай - шаман Мултуз нет совсем. Только Геня Чю тывалан билир про сильная белая бога». Мой шипка старайся будет.
Мой живи теперь хоорай большой чум. СемянарЫ адынар. Железный колотушка бей бум-бум рано вставай. Писай буква учу. Бату-тушка пустой книжка дай, сказай: « Всё писай, сыне, херек кандыг. Зверька видать нет – сактып алыр помнить будешь».

Раскосый дьячок суетливо перекрестился мелкими беличьими движениями и раскрыл дневник примерно на середине.

    «И будет воздаяние мне – рабу божьему по слову господню и святого Матфея и Марфы и Елизаветы и Иезекили, свят-свят-свят, за грехи мои помине господи, ибо червь я и дщерей человечьих вожделея, прелюбодействовал я в душе своей, зане желаниями нечист и помыслами зело волен, а то паки нежели нехристь какой и от семени рода тувинского грешен еси. Светоча твоего, бози милостив будь, аки херувимы небесные и снизойдут до раба твоего, кои пакости диаволовы не искушат да изыди навеки сотона и антихрист и враг во человецех».

    Дьячок огладил куцую бородёнку, задумчиво поцокал языком и неразборчиво забормотал что-то, часто и заискивающе кланяясь висящей в углу иконе святого Терентия и всех святых упокой. Затем, вернувшись к дневнику, он пролистал еще десяток-другой страниц.

«А кощунниц же тех, кои бесстыже и оные с визгами диавольскими и бесовскими попущениями возрассудь , и восчини суеглумию маловерных сих истребления и казни лютыя, и страшныя, и геены огненныя, и вечныя страдания, и язвы, и ненависти, и растерзания зверьмями дикими, и вырывания плоти, и побивания  до смерти от любви твоей и всепрощения, ибоблагостен».

    Постояв некоторое время в задумчивости, диакон Геннадий отнял от груди диплом о рукоположении в сан, протёр подолом подрясника мутные очёчки, нацепил их на плоскую переносицу и, раскрыв дневник на последней чистой странице, написал:

    «Аз есмь раб божий. Иже сторицею паче от деяний и  воцерковленны буде засим Христа господа аллилуйя, бо помилуй мя, деворадуйся, спасения ради свЯтого юже оптиной юдолью да прельщены будут, да не исогрешимыми, кои в кущи райские волею царя нашего небесного и свЯтых защитников безо всяко искуса и навета и заповеди нам давши от человецев волею тя обретши веки вечные и всяческого благолепия исполать. Бо сие вяще изгнищет и благословения князь наш единый на небеси и на земли,  како во руце божьей знамение Христово отныне и присно и вовекивековаминь».