***

Играет песня группы 6000000000 себя “I hate myself and I want to die”:

Один, три, два...Один, три, два...

Четвёртый ходит по комнате. После песни начинается шоу “Получи пизды”. Это новое шоу. Два претендента на победу нарываются на избиение и тот, кого отвалтузят сильнее – получает десять штук бакинских помимо оплаты лечения. Подобные шоу уже запрудили экран. У обоих парней скрытые камеры.
Показывают первого. Он заходит в дешёвый кабак, подходит к самому здоровому быку и спрашивает его на ушко: “Тебе нравится, когда в тебя кончают?”

Заставка программы. Показывают второго паренька. Он заходит в ресторан среднего звена. Подходит к столу, за которым сидят четверо солидно выглядящих братков. Подходит к тому что с краю, начинает тянуть его за локоть и кивая головой в направлении выхода, говорит: “Пойдём-пойдём, отсосёшь мне!”

Выпрыгивает ведущий, машет граблями и кричит – продолжение после рекламы!

***

Мошонка ходит по кухне и пьёт ананасный сок. Хуй сидит и смотрит телик в зале.

-Знаешь, Мошонка, брат: мне кажется, что концовка в Даун Хаусе взята из «Подростка» Достоевского. Там внебрачный сын Версилова говорит: хочу стать миллионщиком, а потом отказаться от всего, и чтобы никто не знал; только я сам и жил бы этим чувством. Ушёл бы в пустыню тогда.
-Зачем ты так много стал читать?
-Чтобы соответствовать поговорке “Хуй знает”. Хочу всё знать. Кстати там же сказано про Версилова, что таких людей на все времена России перепадало не больше тысячи, и типа такие мыслители много полезнее для неё, чем те даже, кто ведут железные дороги по стране. Такие люди верят в бога, потому что им необходимо наличие кого-то выше себя. Только поэтому и верят.

Раздаётся звонок в дверь. Мошонка открывает; на пороге стоит сосед и спрашивает:
-Знаете что-нибудь из библии? Иду сегодня монашку...ну это самое. Не хотелось бы выглядеть полным профаном.
-Да Хуй знает. - растеряно говорит Мошонка.
-Да, знаю, - подхватывает Хуй, - И жёг людей сильный зной, и они хулили имя Бога, имеющего власть над сими язвами, и не вразумились, чтобы воздать Ему славу.

Мошонка с соседом переглянулись, сосед крикнул “ништячок!” и быстро исчез.

-Ну ты выдал, Хуй.
-Бог хотел жить; потому поселился в нас.

Мы начинаем смотреть телевизор Хуя. На экране на лавочке сидят Третий и Четвёртый. Они сидят на бродвоке Брайтон-бич.

-Я принёс тебе подарок. Вот. - И четвёртый протягивает красную куртку с пришитым в кармане компасом.
-Спасибо, брат. Она. У меня тоже есть тебе подарок. Это тот самый револьвер. Я выпросил и купил его в тире. Там один патрон. На память. Знаешь, мне очень жаль второго. Я никогда его не знал и всё же. Он был мне роднее брата.
-Знаю, вы слишком поздно отцепились друг от друга.
-Фос, ты обещал рассказать интересную историю.
-Точно. Выхожу я из...ну ты знаешь. И подходит ко мне тётка и говорит, что она Таня и спасла тогда тебя, ну то есть меня. Говорит ещё, что многое нужно мне рассказать и вряд ли я смогу поверить во всё это. Типа она стала за сорок, а мне так и есть меньше тридцати.

-И что?
-Дал ей сапогом в живот и все дела. И домой пошёл. Вечно на нас, дураках, кто-то в рай проехать хочет. Во-первых тётка той ночи – это жизнь. Аллегория, которую я тебе подсказал. До выписки ещё. Это в её половых губах мы вечно копошимся. Эта горе-аферистка не знала же, что не было никакой тётки. Копаемся, а нам и противно, и забавно, но во всё время не покидает вопрос – а что же дальше?

-Кто же она такая? Если хотела тебя развести?
-Да вспомнил её. Это дочь уборщицы. Та старая кашолка слышала, что я человек интересный и с квартирой. Думали перепадёт чего. Вспомнил как ужаленный сидел в палате, а она мне рожи глупые корчила. Недооценивают нас.
-Я тут подумал: а где мой зуб?

***

Мы смотрим следующую серию “Типичной семейки”. Тот же парень сидит на остановке, та же девушка подходит и целует его. Протягивает ему пакет и говорит:
-Это от бабушки. С повидлом.
-Спасибо. - он убирает пакет в рюкзак. - Как дома?
-Мама хочет познакомиться с тобой поближе. Бабушка ей про тебя все уши прожужжала. Мы сейчас пойдём к деду в больницу.
-У тебя дед есть? - и парень стыдливо сжимается.

-Конечно! Руку тебе мечтает пожать. Он набедокурил вчера в палате(показывается дед, которого разозлили действия медсестры и он поднимает халат, виден эрегированный член нереальных размеров, сантиметров в шестьдесят; он обхватывает его у основания левой рукой, а правой оттягивает за залупу назад. Отпускает и она метко бьёт бедную медработницу в лоб, та летает как шарик в игре: бьётся о стены, пока наконец не вылетает в дверь. И врачу передай – кричит вдогонку дед).

Четвёртый выключает телевизор и садится поудобнее.

-Кто же мы? Когда мы вроде выяснили. Теперь – кто мы? Люди. Верно. Мы все идём по просёлку(видно просёлочную дорогу с густым лесом по бокам от неё; потом она перемещается таким образом, что трансформируется в координатную ось) Он представляет собой некоторой ширины дорогу, точнее линию. Ось абсцисса. Ширина ему дана, чтобы мы помещались внутрь. Всё, что скачет по ординате – уже отклонение. Причём те, кто чётко в нуль идут по ординате, не любят отклонений в обе стороны одинаково. Или вот: вы знаете игру сапёр? Наверняка. Так вот в ней каждая ячейка представляет собой что-то: есть двоечки, троечки, нулёвочки, а есть бомбы. И вы не спрашиваете почему они именно бомбы, потому что так надо. Вот и люди – это запрограммированные кем-то ячейки. И не стоит удивляться, что некоторые из них взрываются от неаккуратных прикосновений.

Мы близоруки(стены комнаты исчезают и пол вместе с диваном на огромной скорости несётся вверх; за облака. Останавливается, когда внизу ничего уже не различимо), из-за нашей близорукости не видим основы своей. Откуда пошли мы. Так и стоим на платформе силясь разглядеть даль под ногами. Из-за третьего мне пришлось предстать перед Самим. Он добрый, правда не любит фамильярности в свой счёт. Третьего пришлось выбивать с путей. Они со вторым ехали на одной дрезине, поэтому пришлось сбить его наземь с неё. Вообще всё, что было написано третьим – это всё под мою диктовку. Времени у нас было много. Я часто навещал его под препаратами, мы сидели с ним на пляже, общались. И параллельно я рассказывал ему что написать. Он и сам понял неизбежность этого. Я так и не признался, что стрелял я. Он бы так не смог.

Теперь он приходит ко мне. Ирония. Помню его рассказ о прогулках. В тот раз мы сидели в парке. Когда он впервые пошёл гулять по югу центра Филы, места в принципе знакомые, но вот сопровождало прогулку нечто странное. Он шёл по улицам и знал какие дома будут впереди, но не мог идти спокойно, постоянно срывался на бег и с усилием останавливал себя. Ему казалось, что они убегут от него. Их не будет больше. Но дома оставались на месте и он плакал от счастья. Как будто играя в прятки, из-за угла выглядывал на очередную улицу. Она приветствовала его и он шёл по ней, разглядывая дома, небо и облака. Небо было настолько красивое и родное, что хотелось втянуть его ноздрями. Он дышал полной грудью и иногда от удовольствия расставлял руки. Дойти до тира в тот день он так и не смог. Только увидев стадион, на котором читал “Понедельник начинается в субботу”, он испытал нестерпимую дрожь и страх, и повернул на север по Девятой улице.

Зимой тринадцатого года он ездил в Бостон. Когда ехал в метро ещё на пути к автобусу, то взгляд его перебегал с крыши на крышу зданий подобно тому, как первоклашка пальчиками бежит по подоконникам школы, переходя из кабинета в кабинет во время перемены. Он бежит пальцами по поверхности, перепрыгивая оставленные портфели и пакеты. Так и бежал взгляд третьего, лишь иногда сбиваясь с привычного ритма, зацепившись за пик очередной церкви. Тогда он как бы очинался и такая глупая грусть просыпалась в нём. Грусть о том, что это когда-нибудь будет без него. Он ясно понимал, что это всё его, родное, это общее. Этого не отобрать никогда. И это сопровождала странная жадность перед будущими поколениями, которые так же будут радоваться и горевать на этих же улицах, а те будут хранить их тепло и ненависть и по-своему участвовать во всём окружающем. Он рассказывал, что в Бостоне его за двое суток больше всего поразил секундный звук. Конечно это гигантский город, верх технологий, современности и урбанизации. У него даже сложилось впечатление, что весь смысл человечества, то ради чего оно живёт – урбанизация.

Люди остались как и были тысячелетия назад, но посмотрите на наши города. Мы их как будто построили для кого-то, как-будто кто-то придёт и поселится в них. Наша миссия будет закончена. Так вот его поразил кашель бездомного. Такой короткий и пронзительный как выстрел. Кхык! И всё. Снова тишина. И было в нём столько безнадёжности, что его вылечат когда-нибудь; но была в нём и сила, которая мгновенно остановила его. И за ним ничего больше не последовало. Бездомный этот сидел в кафе и просто ждал закрытия, за окном было минус десять и пронизывающий ветер. Вот такие мы, люди. А самое главное, что есть у нас – это свобода. Избитая-преизбитая.

Я не знаю, что это, но наверно чувствую. Мне кажется, что это не есть что-то правильное и истинное. Скорее это что-то личное. Когда мне хочется свободы, то это возможность делать свой выбор. Правильный или нет, уже не важно. Даже если кто-то сможет устроить мою жизнь в сотню раз лучше, чем это смог бы сделать я сам, и даже тогда не исчезнет полностью недоверие к тем, кто над. Свобода – это проявление чего-то животного в сути человека. Наверно поэтому нам и не удаётся её достигнуть, потому что всё больше пытаемся отодвинуться от животных.