Sic transit Gloria mundi.*

Он появился на свет слабым, почти умирающим. Новорожденного даже крестили  в спешке, наскоро обмыв от околоплодной слизи и кровищи, чтобы не отошел в мир иной нехристем.  Мама не хотела, папа не старался – всё было против него. Однако волчонок выжил и сделал недурственную карьеру. Бывший священник, истовый богослов, опальный гений, удивлявший самого Папу Римского и посвятивший что-то там австрийскому королю, непонятый и забытый.

Стоит, пожалуй, описать один из самых таинственных этапов его жизни, чтобы понять, какой ценой ему давались столь сложные произведения. Пока историки спорят с биографами, а почитатели таланта бьются головой о стену исторической несправедливости, мы одним глазком заглянем в мастерскую этого великого человека.

***
    
– Да что же за день такой? Всё из рук валится, твою мать! И чего я в цирюльники не подался?!

Ни в чём не повинное кресло отлетело в угол кабинета, сбитое с места мощнейшим пинком. Мебели вообще частенько доставалось в такие минуты. У хозяина снова что-то не получалось, и он срывал бессильную злость на предметах интерьера. Однажды, ни с того ни с сего поджёг портьеру. А потом, гомерически хохоча, стал на неё мочиться. После порвал в лоскуты и велел выбросить.

– Чёрти что происходит. Надо валить из этой жопы! В Венецию ехать или в Рим – устал я вельми. Не пишется в этой дыре!

Антон Джованович в исступлении метался по комнате, теребя рыжие свои кудри, и поминутно подбегал к рабочему столу в попытках что-то записать. Черкал размашисто, но тут же бросал перо и снова начинал свои хаотичные движения. Чёрная полоса творческих неудач преследовала его с момента прибытия в Германию. Требовалось как-то переломить ход событий, и лучшим способом, как ему казалось, было бы написание чего-то великого. Такого, чтобы и после его смерти многие поколения восторгались гениальностью творения.

Да, он был в меру тщеславен. Без всяких заигрываний и ложной скромности признавал свой талант и не слишком этим кичился. После позорного отрешения от сана ему оставалось лишь преподавать и сочинительствовать. В творчестве Джованычу благоволила муза, но последние дни стали сущим кошмаром. Лишь Аня с Полиной заставляли его бороться и удерживали от самоубийства. Окружив его заботой, дамы не только следили за здоровьем друга и наставника, но и скрашивали бессонные ночи, не давая впасть в депрессию. Церковь подобного не одобряла и частенько теперь, тут и там ходили какие-то странные сплетни. Жена с недавних пор стала смотреть косо.

Впрочем, это не слишком обременяло. Гораздо сильнее задевали шутки черни о происхождении. Сын цирюльника, сожительствующий с дочерьми парикмахера – как это пошло и прозаично. Однако же, Анна прекрасно пела, компенсируя узость диапазона большим артистизмом, милым личиком с похотливым ртом и невозможной кротостью нрава. Главным её достоинством была сестрёнка Полли – вот уж где была потрясающая узость и эластичность.

Джованыч с ностальгической улыбкой вспомнил их последний псилоцибиновый трип…

…Полли в голубом парике, с повязкой на лице, стоит на четырёх мослах посреди спальни и стонет: «Артемон! Артемон! Надо спасать Буратину – у него ключик Карабаса!!!». А он, навалившись всем телом, корячится над её белоснежным задом и рычит – «Ав, Ав!!! Хозяйка, Буратина сгорел в танке под Прагой, изведай моего ключика!!!». Анечка ходит вокруг и выводит заглавную партию из Юдифи Торжествующей.

– Антончик, кушать пора, – раздался звонкий женский голос с первого этажа, вырывая мастера из омута приятных воспоминаний. – Макароны стынут, котик!!! Спускайся немедленно.

– Иду, крошка, уже иду! – прокричал он в ответ.

– Вот же курица несмышленая, – добавил уже тише. – Сколько раз просил не отвлекать, когда я пишу.

Джованыч не мог подолгу злиться на своих девочек – обе были слегка туповаты и непритязательны, но имели особую сноровку в постельных утехах. Многое он им просто прощал, потому что не мыслил своей жизни без них. Полина действительно ухаживала за ним в периоды обострения астмы, расцвечивая томные вечера багрянцем крестов на костюме медсестры. Он обещал, что когда-нибудь отвезёт их в Рим.

Обедали в молчании. Антон Джованович был сосредоточен и хмур. Женщины, чувствуя, что любимого что-то гнетёт, уставились в тарелки и даже между собой не смели перешёптываться. Тишину нарушал лишь слаженный звон вилок о фарфор и фривольные провокационные выкрики попугая Карлуши.

– Giù potenza giudeo-oligarchi!** – кричал «попка» и бил крыльями о прутья клетки.

– Viva la fornicazione e il peccato***, – продолжал он.

    Эскападу Карлуши буднично игнорировали, зная по опыту, что сей мизантроп может любого развальцевать на чистом базаре и опустить в «хомячки», а смельчак, посягнувший на лавры великого дискутёра,    будет неизбежно размазан в мелкозернистое говно. Крутой нрав попугая вызывал уважение и некоторую зависть даже у Джованыча. За это пернатому прощался грех сквернословия и выдавался усиленный паёк.

    – Ссыте, падлы?  – нахохлившись, думал попугай. – И правильно, я любому тут обосную, кто он есть, даже мыло ронять не придётся. Совсем уже с ума посходили, скоты двуногие. Один Мальвину дрючит, вторая задницу с  дверью в светлое будущее путает, а третья вовсе кукушкой двинулась, саунд-треки для порно исполняет. O tempora! O mores!

    Насытившись, Антон Джованович негромко и элегантно рыгнул, выражая свою благодарность кухаркам (кричалку про поваров, которые «вкусно варят нам» еще не придумали). Послеобеденная леность разливалась по телу и усыпляла, навевая всякие приятные думы об отдыхе в компании двух прелестниц. Нужно было срочно заставить себя отвлечься от греховных помыслов. Резко встав из-за стола, мастер сурово поглядел на подруг:

    – Я иду работать. Ко мне не заходить, никого не впускать, под дверью не тереться, иначе смычком выдеру, ясно?

    Барышни дружно закивали, не смея произнести ни слова. Что такое смычок в руках виртуоза, обе знали не понаслышке.

– Вот и славно. И чтобы как мышки мне!

Композитор ретировался в кабинет, прихватив чистый бокал и бутылочку сухого вина со стола. Его ждала тяжёлая работа над очередным гениальным произведением, которое должно будет потрясти мир и оказать влияние на всю историю музыки.

Он и подумать не мог, что через двадцать примерно лет умрёт в нищете и будет похоронен где-то на чужбине, а имущество его опишут в счёт погашения долгов. Несмотря на гениальность, почти два века о нём никто не вспомнит – ни современники, ни потомки, всё его творческое наследие будет двести с лишним лет пылиться в каких-то чуланах и антресолях.

Без этих знаний жизнь казалась волшебным концертом, в котором ему выпало играть главную партию.

***


– Ну, одним то ушком можно послушать, а? Два с половиной века ждал ведь.

– Разве что ненадолго, у нас правила строгие, сам понимаешь.

– Да я только туда и сразу обратно!

– Время пошло.

Призрак Вивальди возник посреди огромного концертного зала, незримо паря над сценой. Оркестр как раз доигрывал коду четвёртого «зимнего» концерта. Это был триумф! Если бы духи могли плакать, Джованыч залился бы самыми настоящими слезами. «И вот сейчас солист должен на скрипочке так, та-ти-та-ти-та-та сделать и альты вступят – дыр-дыр-дыр», – умилённо вспомнил он.

«Твою симфонию, когда же мы что-то нормальное играть будем? Ровные пацаны вон с Металликой выступают. Дайте Танича уже, суки, от Вивальди у меня пальцы болят», – скорбно  думал контрабасист.

Солирующий скрипач закрыл глаза и на одном дыхании выдал нагромождение последних нот. Он только что увидел грустное лицо коллеги, и ему стало хорошо: «Играй давай, говно консерваторское, а то премии лишат. Я вот –  звезда, а ты сперва добейся. Гыгыгы».

Когда окончательно стихло эхо финальных аккордов, зал аплодировал стоя. У многих в глазах стояли слёзы, а успокоенная душа Джованыча возвращалась на небеса.

________________

* Так проходит мирская слава (лат.)
** Долой власть жидо-олигархов (итал.)
*** Да здравствует блуд и порок (итал.)