Всё сказанное ниже о нахождении в госпитале документально подтверждено во многих ведомствах города Филадельфия, штат Пенсильвания. Экспертиза признала произошедшее несчастным случаем. А записи выше этого абзаца никоим образом не могут быть предоставлены для оспаривания официального заявления. Это как в известном мультике: “Альбом предназначался только для рыб”. Просто у меня кукундер поехал от тонн обезболивающего и частых наркозов. Благодарю за [понимание].

Следующее, произошедшее за пару секунд я расскажу со своего тогдашнего понимания времени. Глаза как будто были внутри черепа, они были прикреплены к задней его стенке. Был сплошной чёрный экран. И вот его озарила вспышка и молниеносный гул. Удар был такой силы, что сравним наверно с тысячью апперкотов, но я остался на ногах, потому что уже стоял в позе для стрельбы. Сила была столь велика, но нашла себе выход через такую маленькую площадь, что меня как будто проткнули иглой. Я открыл глаза. Мишень расплывалась. Выпал патрон. Меня начало сильно шатать, сила падала как у героя игры, который встал на поверхность, отбирающую жизнь. Смерть. Я увидел её во всей её безобразности. Это чёрное неизменное бытие. Она предстала передо мной в виде дождливой ночи. Мою жизнь символизировала толстая кирпичная стена, а пролетевшая снизу вверх пуля лопату, которая чирканула по стене, но не пробила её. Я решил стрельнуть в висок, чтобы прекратить муку. Боль была приглушённая, как будто не во мне, а где-то рядом. Я очень расстроился, что в револьвере больше нет патронов. Так сильно хотелось себя убить наверняка; но сил чтобы зарядить уже не было. Тут я наконец вспомнил, что вот-вот умру. Стало так обидно, что ОН не поверил в меня, ведь я был искренен, не была места лжи. Из-под подбородка хлестала кровь, можно было набрать ладоши за пару секунд. Я потрогал дырку во лбу левой рукой и со злобой откинул пистолет. Я посмотрел в проход. Там виднелся мой инструктор. Он понял не сразу. Последнее, что я смог подумать, пока ещё стоял – зато сделал до конца.

Я понимал, что вот-вот умру. Мысли совершенно не могли сконцентрироваться. Я не помнил ни друзей, ни маму, никого. Я просто ждал. Подбежал мужик, который выдавал мне наушники, и с криками начал затыкать мне дырку во лбу, чтобы хоть из неё кровь не била. Мимо меня выбегали испуганные посетители. В ближайшей кончине не было и капли сомнения. Я думал, что это та самая деятельность мозга после общей смерти организма, которая идёт ещё пару минут. Этот мужик кричал как полоумный “Stay with me!” Причём он большее ударение делал на предлог. “...пизда! Чувак, мне пришла пизда. - с иронией подумал я. - мы не в вашем фильме, и я скоро отъеду.” Пуля перебила нижнюю челюсть на две независимые части, пробила нёбо, носовую перегородку и вылетела чуть выше сочленения носа со лбом.

Я лежал и чувствовал как выбитые зубы были где-то не на месте, язык не чувствовал совсем, думал, что отстрелил его. Пока ещё были силы, силился написать своей кровью на полу слово PAIN. Кровью получилась только первая буква, но они поняли меня и сказали, что не могут ничего дать до госпиталя. Они что, смеялись надо мной? Какой госпиталь! Я совершенно не мог дышать, как будто получил под дых, в носу была кровавая каша. Они спросили, был ли это суицид – естественно я ответил, что нет. Это не было суицидом! Я хотел жить! Они поблагодарили меня, за то, что сказал, что сам выстрелил, видимо это уменьшало количество их проблем; а они как и я думали, что мне уже крышка. Тут я совершенно перестал чувствовать тело и уже не мог пошевелить даже пальцами, хоть и пытался. Я улыбнулся про себя и подумал – уж лучше теперь умереть, нежели остаться в живых таким. Готовился к отлёту, или к чему там. К следующим толками: тем, которые тут не знамы. Думал – вот сейчас и узнаем как раз, вокруг чего развели всю эту пляску.

На моё удивление я никак не отрубался, меня вынесли по узким лестницам в карету скорой помощи. Боковым зрением я увидел дневной свет. Какой же он яркий. В машине немного полегчало и я смог снова написать про боль. Санитар попросил прощения: он тоже ничем не мог помочь. Стало даже обидно, что так долго не могу умереть. Тут меня завезли в госпиталь; срезали майку, стянули обувь и джинсы; и я даже смог ещё раз отрицательно повертеть головой на вопрос о  суициде. Тут на меня надели маску с наркозом и я начал засыпать. Конечно думал, что это в последний раз. Промелькнула мысль “спасибо”.

Я очнулся, но даже не придал этому такого мистического значения. Зрение было очень расплывчатым. В комнате кто-то находился. Мне показалось, что это человек в чёрном плаще, который светится. На самом деле это стоял Ангел, а свет падал из окна и поэтому ещё сильнее размывал его черты. После сильного напряжения зрения удалось его разглядеть; он очень жалел меня и покачивал головой с явным расстройством. “Не жалей меня! Заслужил!”  Подумал я и отрубился. Вообще первые двое суток мне предстали в миксе из отрывков реальности и коктейлей, из которых морфин был самым слабым компонентом.

Следующее, что я помню, это как полицейский и доктор говорят обо мне. Самое основное из разговора было мной схвачено: врач сказал, что мозг не задет и мамка в Россию оповещена. Они назвали меня счастливчиком. После этого я с облегчением вырубился.
Только на третьи сутки я наконец-то понял что и как. Был весь в капельницах, в горле трубка для дыхания, на руке автоматический тонометр, который измерял давление каждые полчаса, на ногах пневматические массажёры во избежание кровяных тромбов, в члене катетер. Не было лишь искусственной вентиляции лёгких; оказывается была, но только первые двое суток. Тогда пришла в голову мысль – а как же меня питают? Наверно через капельницу. Я даже не особо помнил, что временами у меня становилось очень тепло в области желудка, временами даже жгуче. Только после я увидел, что у меня в боку торчит ещё одна трубка, через которую в меня и заливали питательные растворы и обезболивающее. Меня спросили про страховку. Естественно её не было.

Только с того дня я более-менее помню происходившее. Удалось научиться смотреть не открывая глаз. Это когда ты представляешь себе, что открываешь глаза, хотя физически они остаются закрыты. Даже в самые свои жёсткие состояния мне не удавалось это. Теперь же как раз плюнуть. Мог даже разглядывать микробов на халатах медсестёр. Это единственное, что меня забавляло в то время. Остальное же было невыносимо. Время тянулось раз в сто медленнее, ночь полностью поменялась с днём. Мне почти неделю не удавалось понять какое время суток идёт, когда на часах был восьмой час. Ни разу не угадал. Когда думал утро, спустя пару часов начинало темнеть. Потом внезапно рассветало. Можно было засечь на циферблате время в семь пятнадцать, закрыть глаза, прокрутить в голове все мысли, всё прошедшее; открыть глаза и встретить семь сорок. Какая оказывается пустая была у меня жизнь. Вместо того чтобы купаться в любви, я утонул в ненависти. Было невыносимо скучно. Боли как таковой не было; меня можно сказать промывали наркотой. Только когда меняли повязки, я начинал ненавидеть ситуацию, боль и медсестёр.

В отверстие под подбородком вставили пластиковую пробку, чтобы она держала форму и не давала срастаться тканям. Между пробкой и моим подбородком был проложен смазанный бинт. Его меняли дважды в сутки. Хотелось умереть при каждой его замене. В дырке во лбу был бинт без пробки, но он успевал пропитываться моей кровью и врастать в меня. Когда его отрывали, я как мог сжимал кулаки и прижимал руки к кровати, чтобы не начать бить людей, которые за мной ухаживали. Нащупал свой рот и нос. Оба были как-будто игрушечные и чужие. Никакой чувствительности; только запёкшаяся кровь комками в носу и уголках рта. Говорить я не мог. Только показывал пальцы или писал пальцем на простыне. Они часто меня не понимали и я злился. Часто мне делали откачивание мокроты, нос всё равно запёкся, поэтому моя дырка в шее стала единственным моим кормильцем в плане воздуха. Они откачивали специальным приспособлением сгустки крови прямо из пластиковой трубки, иначе я начинал задыхаться. Это было очень неприятно, как будто маленький пылесос засовывали в горло. Было и больно, поэтому каждый раз перед новой откачкой я жестами просил сестру подождать  и обхватывал себя обеими руками за корпус, начиная сжимать его. Так было немного легче. Тем более так я обезопасивал персонал от своего рукоприкладства.

Мне говорили покажи один палец если ты в госпитале, и два если дома. Мне приходилось задумываться даже над такими вопросами. И то иногда показывал два. Меня переспрашивали и только тогда я исправлялся. День на четвёртый за мной ухаживал парень лет тридцати. Он спросил у меня про страховку(кажется это он первый дал мне ручку и бумагу, а может и нет) и когда узнал, то ушёл искать похожих на меня людей из Чикаго, которые когда-либо попадали в этот госпиталь. Он объяснял мне, что мне оденут браслет с чужим именем и так страховка покроет счета. Было так интересно наблюдать за его этой беготнёй. Люди сверху жопу рвут, чтобы развести нас по разным баррикадам, а этот паренёк ищет ходы, чтобы мне помочь. Позже он менял мои повязки и делал это грубовато; я понимал, что там по-другому никак, но легче от этого не становилось. Я стонал и ворочался как на сковороде; отчётливо представлял себе как бью его в лицо: удар, два, три; вот оно уже похоже на кашу, а я его всё метелю и метелю. На самом деле кулаки с неимоверной силой продавливали поверхность кровати. Если б я умел орать, то меня было бы слышно на несколько улиц вокруг. Но о существовании своего языка я просто напросто забыл. Его не было.

Я написал ему на бумаге, что не могу терпеть боль; он принёс шприц на две унции, заполненный почти чёрной жидкостью. По-моему он заправил меня в четыре часа ночи(за окном была ночь). Это был самый сильный раз, когда меня так торкнуло. Меня просто выбило из болезненного и страдающего тела. Я отъехал на пляж. Было настолько на всё наплевать; даже мысль пробежала – а что, я себе вроде в голову стрельнул? – Это того стоило. Да за такую штуку можно каждый день в головы стрелять. Меня так колбасило, что не было ни одной проблемы. Помог рассвет, который в шесть утра в один момент озарил всю палату ярким оранжево-жёлтым светом. Он ещё сильнее помог мне поверить, что я сидел в шезлонге на пляже и пил сок через трубочку. Причём пляж был на крыше госпиталя, потому что с него был точно такой же вид на центр. Пришла доктор и увидев моё состояние, ушла. Она дёргала руками у моих глаз; я на секунду увидел её, как бы загораживающую пляж. Её взгляд показал, что она даже и не думает от меня чего-то добиться. После ухода докторши меня с ещё большей силой кинуло в пляж. Как будто я был камушком из рогатки, метко пущенным в шезлонг, но вовремя отвергший инерцию и просто оставшийся сидеть на удобном месте. Кое-как меня раскачала следующая медсестра часам к восьми.

В тот день впервые увидел своего хирурга, о котором ещё впереди. Он пришёл со своим учеником. Спросил вижу ли я? Кивнул. Оба ли глаза работают исправно? Снова кивок. Вижу чётко? Снова положительный ответ. Он сказал “удивительно” и ушёл. Потом мой врач(который поначалу вёл меня) сказал, что я сказочный счастливчик, и шанс получить такие минимальные увечия был один к ста двадцати. Спросил специально ли я так умело стрельнул и назвал меня “Nice Shooter”. Я ему написал, что это была ошибка. Он недоверчиво кивнул и ушёл. Этот доктор был уже седоватый, но подтянутый и сильно смахивал на одного немецкого порноактёра старой школы. С ним вечно приходила его помощница лет тридцати пяти с ярко накрашенными губами. Она вела себя по дружелюбнее; он же был не очень-то добр.

Может я чего и напутаю в точной последовательности. В общей сложности меня прокатили по пяти, или шести палатам. В последней я был до самой выписки. Это была самая долгая палата в моём распоряжении. Три недели я был в ней не гостем – хозяином. Итак, предстояла первая операция на челюсти, а тут произошёл вот какой случай. В мою последнюю перед операцией ночь, моей медсестрой была чёрная женщина лет сорока. Ей предстояло поменять мои бинты и помыть меня перед операцией. Я писал ей целые поэмы, о том что при замене бинтов мало одного морфина – он не справляется; в итоге я испытываю нечеловеческую боль. Она не поверила. Мне даже помощник хирурга как-то приходил типа на практику и приносил мощную штуку в тоненьком шприце. Вот она меня выбивала. Даже во время замены самого болезненного бинта в челюсти, я мог вполне отвлечься от происходящего. У неё же не было волшебных препаратов, зато была настойчивость и я приготовился к испытанию.

Она принесла маленький приёмничек, поставила его возле раковины, настроила на какую-то нейтральную для меня волну вроде песен Майкла Джексона; притащила двухлитровую бутылку дешёвой содовой и пачку печенья. Зачем-то сильнее включила мне подачу питательных растворов и приступила. Она отрывала прилипший к крови пластырь и я выл про себя от невозможности стерпеть такое, при этом максимально пытался вдавить голову в подушку, как-будто таким образом мог убрать её из зоны рук медсестры. Мне ещё нельзя было по времени давать новую порцию морфина, поэтому она бинтовала меня на остатках предыдущей, которой уже явно не хватало. Она попросила показать силу боли от одного до десяти; я показал десять дважды. И снова со всей силы сжал кулаки. Иногда задерживал дыхание, иногда наоборот учащал, пытался максимально абстрагироваться от боли. Не получалось. Она начала плакать. Я отчётливо видел как она вытирала слёзы тыльной стороной ладони и иногда отходила закинуть печеньку и запить её глотком газировки. Почему-то я увидел её молодой, как она ведёт маленького сына в школу, потом его уже взрослого сбивают на машине, или убивают в очередной перестрелке. Мне даже и в голову не пришло, что ей настолько жаль меня. Когда оставалось совсем чуть-чуть, то я приподнялся с подушки и толкал голову навстречу ей. Боль уже настолько пронзила моё тело, что даже не было разницы в её силе, даже пятки я ощущал, как будто в них были воткнуты иглы; наверно боль из-за собственной силы не смогла сосредоточиться на таком маленьком участке, как мой подбородок, и разлилась в каждую клетку организма. Сестра заметила это и похвалила меня, ей было намного легче при таком положении головы продеть новый бинт между плотью и пробкой.

Голова упала в изнеможении на подушку. Дырка во лбу была менее болезненной. Да и менять её было удобнее. Закончив, медсестра меня похвалила, себе закинула печеньку, а мне влила морфина. Боль, которая была на девять с половиной минимум, пошла на убыль, но дойдя примерно до трёх застопорилась. Она меня купала, а в комнате работал кондиционер. Купание было почти завершено, когда мне в правый бок вступило. Я насторожился. Понял, что это может быть. Начал надеяться, что не то и отпустит, пройдёт. Тем временем сестра меня уже одела и оставила на кровати. Как же мне вступило. Точно! Почка. Вот это сюрприз. Почка сразу перетянула на себя всё мою возможность воспринимать боль; на челюсть её уже просто не осталось. Причём схватило так сильно(по десяти бальной шкале сорок), что я даже не смог объяснить сестре, что именно со мной, да и она ни хрена не могла понять. Я позабыл про все свои провода и шнуры и раком встал на кровати, и быстро-быстро дышал. Боль не уменьшалась ни на грамм. Если бы не сама она, то я бы отключился от усталости, но не мог. Это продолжалось с трёх до пяти утра.

Солнечные лучи начали несмело прогонять темноту из палаты. И тогда хоть на секунду получилось отдохнуть – я увидел насколько красив центр во время рассвета. Как синее стекло небоскрёбов заигрывает с оранжевыми лучами и они, отражённые, летят освещать более низкие каменные многоэтажки. Но это прошло в момент, наконец я понял и написал на тетради, которую мне дал помощник хирурга, что в 2008 у меня были камни в почках. Медсестру как током ударило, было видно как ей стало стыдно, что я уже два часа карачиюсь тут на кровати меняя позы, в надежде спастись от такой сильной боли. Она в миг связалась с урологом и ей разрешили влить мне ещё шприц морфина. Я получил возможность дышать. Как же мне стало легче. Хоть боль ниже четырёх и не опускалась. За мной уже пришли санитары с каталкой для операции на челюсти, но поняв, что не пригодятся, ушли.

Меня посетила доктор, отвечающая за меня и докторша из урологии. Посовещавшись они решили меня не оперировать. Приехали две симпатичные медсестры и сделали мне рентген прямо на моей же койке. В канале из правой почки в мочевой пузырь обнаружили два небольших камня. Меня решили перевести в другую палату. Морфин пёр так, что кроме боли, которую он не мог заглушить, я ничего не понимал. Меня повезли по больнице. Привезли как мне показалось в лифт и ещё добавили морфина. Я думал – какой странный лифт, тут и имя моё написано на телевизоре. Мне даже дали пульт вызова сестры, но я так и не вкурил, что нахожусь в новой палате. Пришла моя медсестра на тот день и начала меня изучать: оторвала со лба пластырь(в ответ на это я показал ей фак), хотела сорвать пластырь с подбородка, но я не дал. Мне казалось, что она работает в службе доставки по госпиталю, а я всё ещё так долго не мог попасть к себе. Потом я от усталости вырубился. В палате был туалет, дверь его была приоткрыта. Мне же показалось, что это дверь на пожарную лестницу, с которой кричали люди, пытавшиеся спасти меня, потому что я застрял в лифте. Я увидел дверь из палаты и понял, что только сам могу выбраться, тем более они всё громче и громче начинали кричать. Я встал еле-еле, но капельницы не дали мне дойти до двери; их едва хватало отойти метр от кровати. Тогда, не долго думая, я сорвал с себя все провода. Резко так. Из дырок от них пошла кровь, но мне было плевать; пошёл к двери и тут зашла моя медсестра. Она чуть в обморок не упала от моего вида. Кровь уже дотекла до ладоней, а я всё никак не понимал, что же происходит. За мной пришли санитары везти меня на сканер, а я в крови. Натали(а именно так звали сестру в тот день) быстро приводила меня в порядок. Она ругалась. За меня её могли очень сильно наказать. Я ни хрена не понимал: ни почему она злится, ни почему она меня приводит в порядок, ни почему санитары пялились в палату из коридора.

Меня повезли на сканер. Снова вмазав перед тем обезболивающим, но не морфином(я написал, что хочу другое). Мне казалось, что морфин спровоцировал почку, хотя это было всего-лишь совпадение. На сканере меня просветили как промокашку. Женщина, что сканировала меня вышла из своей кабинки с лицом, как-будто она увидела приведение. Она с животным страхом в глазах спросила – что со мной произошло? Я показал жестами, что несчастный случай. Она такого ещё не видела. Впрочем как и все врачи этой больницы. Никто не верил в меня. Они сначала бегали вокруг меня, как вокруг небывалого чуда, как мне потом сказали, у меня стружки от раздробленных пулей костей были разбросаны по поверхности мозга. В дальнейшем их почистили. Врачей больше удивляло не то, что я остался в живых, а минимальный ущерб. Пройди пуля на полсантиметра вглубь – я бы умер от кровоизлияния в мозг. Если бы всего два миллиметра глубже случившегося – остался бы навсегда идиотом(неясной степени) с дыркой в несколько квадратных сантиметров во лбу. А если бы хоть полсантиметра наружу, то пуля полностью вынесла бы всю часть лица от верхней губы и до глаз; носа не было бы совершенно. Теперь про отклонения вбок – два-три миллиметра в любую из сторон и не было бы глаза и надбровной дуги с выпавшей стороны. Пуля прошла в месте сочленения носа со лбом, там есть швы сращивания костей, и поэтому там не такая высокая прочность. Иначе вынесло бы кусок черепа с пол ладони. Так вот пуля пронзила мою голову как нож тёплое масло и помяла железную балку крыши. Что тут ещё говорить.

Меня повезли в хирургическое отделение урологии. Врач(100%-й еврей) сказал мне какое-то слово по-русски, после чего долго объяснял как они решили проводить операцию. Было решено вырезать камни через канал уретры, для этого необходимо было вставить в член какой-то зонд, дойти из мочевого пузыря в канал между ним и почкой и электричеством расщепить камни; после чего достать. Я сказал – действуйте. Как будто был выбор. Весь день до этого боль не отпускала меня. Это было похоже на камень в несколько тонн, который положили мне на бок; он не двигался и соответственно не становилось легче. Я сел на край кровати, спустил ноги на пол и представил на месте боли огромную жабу, которая не хотела уходить. Я сконцентрировался на ней, и начал мысленно лупить её со всей силы, попеременно меняя руки, ноги; мутузил её безжалостно, очень быстро нанося удары руками и как можно сильнее ногами(больше бил правой ногой). Она квакала, была недовольна, дёргалась от ударов. И вдруг мне стало легче. Я преодолел её – бок отпустил. Уставший и измотанный я залез на кровать и уснул. Позже мне принесли новое обезболивающее и оно помогло совершенно.

В операционной было очень холодно. Я перебрался с каталки на операционный стол, после чего забылся от наркоза. Очинался после операции долго. Мне казалось, что все мы(а оперируемых было несколько человек, друг от друга нас загораживали лишь шторы) гуляем по подвалу древнего замка, разглядывая его богатую коллекцию картин. Меня и пёрло и было больно, и в туалет хотелось, и всё подряд. Наконец я смог открыть глаза. Меня приветствовал доктор “меткий стрелок”(он тогда ещё не отказался от меня). Я объяснил ему, что хочу удовлетворить малую нужду, он дал мне пластмассовую утку и я, погрузив в неё член, начал мочиться. Они удалили камни, а чтобы стенка канала заживала, воткнули по всей его площади пластиковую трубку, внутри которой уже и текла моча. Я разрыдался в голос. Боль была нестерпимая, казалось, что я высыкаю розочку от бутылки из-под шампанского. Я рыдал, вертелся, но не останавливался. Доктор, увидев мои мучения, влил мне ещё дозу морфина, как только я закончил. Немного попустило. Оказывается он пришёл на операцию для своих целей: пока наркоз не прошёл, но с почками разобрались, за дело принялся он. Он вычистил мне нос, напрочь забитый сухими кровяными сгустками, связал проволокой верхнюю и нижнюю челюсти. Я рыдал в голос когда мочился только потому что теперь мне более менее распределили зубы во рту – раньше это была бесформенная каша. Да и язык оказался на месте(не совсем), лишь кусочек его сгорел от проходящей вскользь пули. Маленький его кусочек навсегда покинул хозяина, а весь оставшийся отстрельнул назад и до сих пор не приобрёл былой чувствительности. Если потрогать его, то он до сих пор как обожжённый и на прикосновение как будто бьётся током. Есть мышцы, которые натягивают язык к передним зубам, поэтому он может высовываться наружу. Мой уже нет. Пуля порвала эти самые мышцы; теперь язык глубоко внутри моего рта. Он не вернётся на место. Меня привезли в мою палату, к моей медсестре.

Натали мне очень понравилась, правда она была громковата и слишком резва. Оказалось, что у неё отец с Украины, но она его никогда не знала. Тогда я наверно совершил ошибку, хотя может и нет. Я показал ей как вставляю один патрон, кручу барабан и далее. Странно, но она стала относиться ко мне ещё лучше, в её взгляде появилось уважение. Это был единственный раз за всё моё пребывание в госпитале, когда я сказал человеку из персонала, что же произошло. Может морфин совсем страх отбил; не знаю. Но это точно не было мне в минус, как я узнал позже(более месяца с момента поступления в госпиталь), они с самого начала держали меня за суицидника. И всё равно лечили. Как же я им благодарен. Они сразу же сравнили мой возраст и татуировку на предплечье. Приехавшие друзья были застигнуты врасплох: полицейский с самого начала оказал на них прессинг и сказал, что это самоубийство, не иначе. Они, будучи в шоковом состоянии, согласились. Когда они пришли в первый раз(то есть я уже помнил их визит; хоть они меня навещали ещё в первый день), то первое, что я написал пальцем на простыне, было “простите”. Они улыбнулись, сказали, что всё хорошо; мамка знает и любит меня.

В той палате я впервые понял, что остался в живых. Это было дней через десять после моего прибытия в госпиталь. Палаты оборудованы мультимедийной системой, которая включает в себя телевизор дюймов в сорок, компьютер с доступом в интернет и несколько папок с музыкой релакс на жёстком диске. Тогда я включил одну из папок и из пульта(в нём же и был динамик) вырвались звуки пианино. В тот день у Натали была помощница, практикантка из университета. Я попросил её пододвинуть кресло к окну. Бедняга играла в пятнашки с огромной кроватью и креслом, кресло никак не хотело пролазить к окну; только путём многократных перемещений ей удалось пододвинуть кресло впритык к окну. Всё это время я стоял у двери, держась за капельницу на колёсах. Она посадила меня и накрыла пледом. И вот в таком состоянии я сидел, смотрел в окно на красивое здание через дорогу и плакал. Плакал просто потому что мог. Музыка была очень красивой, а я живым.

На следующий день меня в очередной раз повезли на какую-то процедуру; во время поездки моему взору предстал телевизор, по нему шла реклама какого-то напитка: в стакан летел кусочек льда, ударялся о его края и попадал в жидкость, которая в свою очередь щедро выплёскивалась наружу и текла по стенкам стакана вниз. Вряд ли меня кто-то поймёт. Как же мне хотелось пить...через рот.
Потом я проходил кучи тестов, проверок, сканирований, всего. Пришёл доктор Хэффелфингер(мой спаситель; не меньше), когда я в очередной раз слушал эту музыку. Доктор удивился моему бодрому состоянию. Он и подумать не мог насколько я был рад, что остался в живых. Доктор уверил меня, что заживление идёт быстро и я сильный пациент. На это я уверенно кивнул, чем даже немного удивил его. Правда доктор попытался скрыть удивление моей уверенности; ведь хороший настрой уже полдела. Он начал говорить быстро, пришлось написать ему, что я русский и не понимаю его речь. Он стал говорить помедленней. Доктор сказал, что с моей проблемой могут справиться только в трёх заведениях на всю Филадельфию и он один из тех, кто реально может это сделать. Он спросил, хочу ли я увидеть свою томограмму? Я ответил отрицательно. Доктор всё равно достал телефон, нашёл на нём мою фотографию и показал. Как же это было ужасно: пуля просто пробороздила в моём черепе канал; он начинался с полнейшего разрушения нижней челюсти, потом шёл через верхнюю, нёбо и потом разрушал носовую перегородку и выходил через лоб. Я заплакал и отвернулся от доктора и его помощника. Мне было стыдно, что у меня кости превратились в кашу. Сама по себе картинка была ужасна, тем более это картинка моей(!) головы.

Он поспешил успокоить меня. Сказал, что это возможно. В операции нет ничего сложного, просто восстановление займёт полгода, может год. Ну то есть, - исправился он, - не так уж это и просто, но мне под силу; правда. Тут произошло именно то, что навсегда привязало меня к нему. Я попросил немного подождать его и стал корябать в тетради(всё моё нахождение в госпитале прошло исключительно на английском языке; за семь недель, проведённых в его стенах, я встретил лишь двух русско-говорящих членов персонала; конечно всё буду писать уже по-русски): “Доктор, у меня сейчас лишь одна мечта – я хочу пить. Просто быть в состоянии пить.” Он прочитал, подскочил и чуть ли не криком ответил мне – ты будешь! Молниеносно пожал мне руку и поспешил из палаты. На его глазах появилась еле заметная мокрая пелена.

Больше недели я ещё ходил с этой трубкой в члене. И каждый раз, когда ходил в туалет, то хотелось оторвать член и выкинуть подальше от себя. На нём была какая-то плёнка, к которой крепилась чёрная нитка, за которую в нужное время из моего члена вытащили нечто похожее на соломинку для питья коктейлей.
Хочется отдельно рассказать об одной медсестре. Она получила меня(по-другому и не скажешь) в ночь перед операцией на почках. Да. Она была после Натали. Так вот эта сестра готовила меня к операции на челюсти, но её отменили, поставив сначала почки. Эта не большенькая девушка, в метр шестьдесят максимум, ковыряла меня как заправский мясник. Она мне объяснила, что в её задачу входит вытащить из меня ту самую злополучную пробку, которая уже почти две недели жила под моим подбородком. От одной мысли меня кинуло в дрожь. Я всячески умолял её не делать этого. Несколько страниц исписал просьбами. Она пошла навстречу – дала обезболивающее и только через час, когда его действие максимально эффективно, начала разделку. Сестра вытянула бинт, это было ещё полбеды, но когда она начала ковырять пробку, чтобы вытащить её из меня, даже видавшему виды мне, показалось, что всё это мне кажется, и никакой это не госпиталь. Просто мне выдали билет в ад, где я и буду проходить свою переподготовку. Вечно. У неё никак не получалось. И тут она залезла на меня, как при позе наездница, так что я оказался у неё между ног, и начала тянуть сильнее. Я отрубился; честное слово. Впервые.

Когда я очнулся, то обнаружил себя положенным на подушку в таком состоянии, что гной с моего рта стекал мне на грудь. Она подложила несколько подушек как подставку для головы. Сама же медсестра в этот момент настраивала параметры капельницы. Единственное, что я смог откопать в своей памяти на тот момент, так это факт неудавшейся попытки вытащить пробку. Я попросил тетрадь и ручку, и написал ей “ты же так и не вытащила пробку! так почему я сейчас перемотанный снова?” Она посмотрела на меня и сказала, что смогла: оказывается она её вытолкнула через лоб. То есть эта щуплая девчушка смогла протолкнуть пробку через мой мёртвый рот, сквозь дырку в нёбе, преодолеть отсутствие носовой перегородки и вытащить её в конце концов изо лба. В какую-то секунду я превратился в абсолютное уважение к ней. Сколько же в ней было силы. Больше, чем в каком-нибудь гигантском бойце. Сотворить такое с пациентом; вот это смелость. Если честно, я влюбился в неё. Если к Натали я относился скорее как к старшей сестре, то в Дженифер я влюбился по уши. Я представлял как вылизываю её с ног до головы(тогда я ещё не знал, что навсегда утратил возможность лизать что-либо); каждый сантиметр её тела. В этом не было никакой пошлости, просто хотелось быть её псом, благодарным псом. Как не пасть на колени пред такой мощью? Я так и видел как купаю её, потом на руках несу на кровать, кладу на живот и начинаю вылизывать всю, начиная с пальцев ног.

На следующий день, когда она пришла, а у меня уже была трубка в члене, я попросил её помочь мне. Я встал раком на кровати, опустил член в утку и начал ссать, стоная и шипя при этом. Она стояла за спиной. Я пожаловался ей на невыносимую боль; в ответ на это она начала объяснять как мне разрезали член, добрались до канала...я прервал её. Мне было неприятно слушать про это. Ко мне заглянула Натали. На минутку; спроведать. Я был ей очень рад. С Дженифер за два дня у нас успели сложиться весьма интересные отношения. Она иногда приходила, когда не было вызовов от других пациентов, и читала мой неграмотный английский. Оказалось, что ей тридцать один год, но выглядела она максимум на двадцать семь. Вообще у неё внешность актрисы. Она мне напомнила Дженифер Энистон; ей польстило такое сравнение. А вообще я ей чаще писал послания типа “Jen, хоть ты старая и толстая, но я всё равно люблю тебя!” Она уссыкалась, читая такую бредятину. Даже вырвала этот листик и понесла показывать другим медсёстрам в смене. Я слышал как они гоготали из коридора. Однажды и она заставила меня засмеяться, это был первый раз с того дня. Как-то я написал ей: “ты умеешь читать?”, она заржала и спросила меня: “а ты боксёр?” Голова тогда походила на мумию; подбородок был перемотан ещё больше – из-за отсутствия пробки челюсть провалилась на пару сантиметров. И вот в этом состоянии я начал скрипеть на её шутку; именно скрипеть – я чувствовал как все мои проволоки не пускают моим эмоциям вырваться наружу. Смех вышел дурацкий, но искренний. Потом её перевели в другой отдел и я сильно загрустил о ней.

На смену Дженифер пришёл озорной парень Винни. Это был паренёк лет тридцати двух, весьма юморной и своеобразный. Он часто напевал песенки, пока менял мне повязки. Кстати он делал это аккуратнее всех. На тот момент я не испражнялся более двух недель и Винни заметил на это “да ты полон дерьма, дружище?” Мне принесли какой-то мощный препарат(обычное слабительное мне вливали ежедневно): это была груша с раствором в ней. Естественно её содержимое надо было выливать непосредственно в задний проход. Винни сказал, что запросто поможет. Я постеснялся и решил попробовать сам. Прочитав инструкцию, я улёгся на живот, насколько позволили капельницы и трубка в желудке; и вставив в задницу грушу, надавил на неё что было мочи. Мне показалось, что я выдавил её всю без остатка, на деле же оказалось, что лишь половину. Остальное выкинул в мусорку. Я уже нормально ходил, и каждый вечер обходил свой немаленький седьмой этаж. Пришёл Винни и поинтересовался насчёт успехов. Узнав, что всё в порядке, он ушёл.

Примерно через полчаса я почувствовал позывы, коих не было уже более двух недель. Никаких ошибок — я хотел срать. Пошёл в туалет, отстегнув себя от капельниц(внимательность помогла мне запомнить настройки капельниц и основные операции с ними; иногда я себя отсоединял, чтобы свободно передвигаться по палате) и сел на унитаз. Они в больнице явно больше стандартных. Тут началась такая боль, что мне пришлось пожалеть о том, что не принял перед этим обезболивающего(в тот момент меня как на убой кормили жидким оксикодоном). Как же мне начало рвать жопу, и передать невозможно. От столь долгого бездействия, прямая кишка явно потеряла в пластичности. Я посмотрел в отражение в воде унитаза: жопа настолько широко раздвинулась, что лезший из неё катях по размеру был сопоставим с языком внутри рта. Разница была в несколько раз. Меня просто разрывало от боли, а говно всё никак на могло долезть до выхода и выпасть в прохладную воду унитаза. Дверь в туалет я оставил на всякий случай открытой – мало ли. Но как мне не хотелось, чтобы в такой момент зашли забрать мусор, или мыть полы. Наконец говно упало, наверно по плотности оно было как резина(не щупал); видимо этот катях играл роль затычки. После его падения пошло легко; как обычно. Из меня долго лилось говно, по консистенции близкое к поносу, но всё же посуше. Высравшись, я почувствовал сильнейшее облегчение; до этого живот уже болел и разрывался на части. Я смыл, но не помогло. Говно было настолько липкое, что вода никак не могла уволочь его за собой. Тогда только я понял зачем там сверху был ещё один кран типа душа, но на уровне пояса. Он ставился в горизонтальное положение и из него вода сильнее размывала нечистоты. Спустя только три таких смыва унитаз стал чистым как и до.

Теперь небольшое отступление про Ангела. Как я уже заметил, первый, кого я увидел после отключки при поступлении в госпиталь, был Ангел. Это имя лютеранского священника, который присутствовал при моём поступлении. Он признался, что когда увидел меня(дыра во лбу выглядела особо устрашающе, да и нижняя челюсть была как в дешёвых ужастиках), то подумал, что меня привезли на органы. Других версий не было. Всё лицо было к засыхавшей крови. Он сказал, что меня сразу подключили к искусственной вентиляции лёгких, вставили катетер, а я лежал и дёргался, как-будто под электрическим током. Ангел не верил, что я проживу больше суток. В тот момент, когда я впервые увидел его, он молился за меня. Он заметил мой взгляд, полный бездонного гнева. Ангел назвал меня бойцом, раз я выкарабкался из такого состояния. Когда спустя несколько дней он увидел меня сидящим на кресле, то был очень рад. Ближе общаться мы с ним начали лишь после того как полицейские отдали мне мои вещи: мои вечные джинсы, почти наполовину покрашенные моей кровью; часы деда, ремешок которых стал менее эластичным из-за засохшей крови; рюкзак в пятнах; и абсолютно чистые кроссовки. Когда я заходил в тир, сам не знаю почему, но в один задний карман джинсов положил медаль второй мировой, а во второй пять центов девятнадцатого века. Их тоже вернули. Кстати, полицейские вернули мне и все документы. Только печенье не вернули. Скушали наверно заморские печеньки. Даже смешно стало. А медаль и монету я подарил Ангелу. На память.

Когда же он узнал про два миллиметра, отделявшие меня от мучительного будущего, то удивился ещё сильнее. Он сказал, что я могу и не верить, но это бог меня спас. Я ничего не сказал ему, но как можно было не верить? Я даже понял почему именно так всё произошло. Почему ОН оставил меня. Если бы патрон не выпал, то я смог бы потом доказать себе, что это удача. А так – это самое обычное чудо. ОН поверил в меня. Я отдался ему, поставил его тогда превыше себя. И он простил. Разве необходимо существование предмета веры, чтобы абсолютно искренне верить в него – писал Ницше. Именно это и произошло. Я поверил в него вплоть до самоуничтожения. И был прощён. Все в госпитале удивлялись темпам моего выздоровления: оно шло в два раза опережая намеченный график. Разве смел я сомневаться в том, что мне теперь есть зачем жить? Поэтому и делал всё, что мог, дабы быстрее выкарабкаться на следующий этап выздоровления; потом на следующий. И так много раз.

Ангелу я не сказал про это. Но мы с ним по долгу общались(я писал в тетради). Он оказался начитанным: мы говорили про Сталина, Троцкого, Достоевского, Гитлера. Он всё никак не мог поверить, что всё это я читал и знаю многие моменты не по передачам из телевизора, а из первоисточников. Иногда я его уже просил уйти, потому что сильно уставал. Да и голова ещё не вошла в свой рабочий режим.
Иногда я вспоминал, что сделал. И долго плакал. Как я мог стрелять в себя? Как?! Это ужасно! Становилось по-животному страшно. Теперь бы не смог. Это точно. Наконец-то получилось осознать такую простую истину.

Надвигалась главная операция: восстановление нижней челюсти. Пришёл тот же помощник доктора Хэффелфингера и объяснил мне что к чему. Оказывается пуля настолько раздробила и сожгла нижнюю челюсть, что восстанавливать её было попросту не из чего. Предполагалось вырезать кусочек бедренной кости, или недалеко от лодыжки, рядом с камбаловидными мышцами. Всё зависело от решения доктора. Это он маэстро, – сказал помощник, - как решит так и будет. На операцию меня увезли в шесть утра. Примерно в полседьмого я ушёл от наркоза. Вернули в палату меня в пять двадцать вечера.

Очнувшись, я увидел изменения в уже сложившемся вокруг меня оборудовании: теперь ко мне подключили ещё один вакуумный насос, который откачивал жидкость из ноги. Ногу же от самого таза и почти до колена украшал глубокий шрам. Железные скобы хоть и стягивали его, но всё равно в него можно было бы просунуть линейку. Казалось, что скобы вот-вот не выдержат, и моя нога раскроется как туго набитый чемодан. Было неприятно, но я осознавал, что нога то моя. Деваться было некуда. Шланг от насоса ещё ограничил мою и без того не царскую подвижность. Чуть выше шрама из ноги торчал маленький пластиковый пузырь с защёлкой как на тюбике зубной пасты, туда и подключался вакуумный насос. Внутри же пузыря постоянно находилась кровь вперемешку с сукровицей и с уже засохшими кусочками. Когда меня возили на процедуры, то отключали уже и от этого насоса, а защёлка предотвращала вытечку жидкости. Вот тут признаться я и дал слабину. Пять дней я провалялся как говно, без каких-либо улучшений состояния. В голову закралась мысль, что только для того мне и было позволено выжить – чтобы испытывать такое сейчас. Когда чувствуешь улучшение, то идёшь к нему навстречу; когда же неделю проваляешься без изменений, то уже и не знаешь что к чему.

Я не видел смысла выздоровления. Швы на челюсти напоминали  авоську. Она была прошита так часто, что походила на кусок дорогого карбоната, который перетягивают бечёвкой. К тому же она опухла и стала больше своего размера почти в два раза. Каждый день так же меняли повязку на лбу. Челюсть оставили в покое, но я не чувствовал, что мне повезло. Вот тут я понял, что может быть хуже – меня отдали команде интернов. Эти ребята примерно в пять часов каждого утра приходили компашкой человек в шесть-восемь. Самый старший из них срывал пластырь с моего лба и я, рыдая(больше от обиды, нежели от боли) представал перед ними во всей наготе. Было намного хуже, чем если бы я сидел голым перед всем классом в школе. Теперь можно было видеть даже нутро моей головы, в которую никому никогда не удастся заглянуть, как я до этого думал. Я сидел, ныл и недовольно показывал пальцем на дырку во лбу. Они цинично писали в блокнотах моё состояние и уходили. Оставалось только двое, которые и меняли повязку. Всю ту неделю мне по утрам повязку меняли молодые доктора, а не медсёстры. Практика.

В то время я начал смотреть на себя в зеркало. Мои серые глаза стали как никогда яркими. Почти синими. Я оттягивал нижнюю губу и смотрел на свои нижние зубы. Дёсны походили на подошву дорогих ботинок: они были прошиты в несколько слоёв. Мне показалось, что если за раз вытащить из моего рта все нитки, то можно запросто вышить коврик с надписью “Добро пожаловать” и положить его у входа в мою палату. И верхние и нижние зубы опоясывала проволока, которая, когда ко мне возвращалась чувствительность челюсти, раздирала губы изнутри и не давала забывать о себе.
На один день ко мне вернулась Джен. У неё была помощница индуска. Дженифер была очень рада, что я уже без дырки в нижней части лица. Как же мне тогда было хуёво. Единственное, чем тогда(на протяжении первых дней десяти) был переполнен мой мозг – так это подсчётом приёма обезболивающего. Его давали раз в четыре часа и надо было прогадать так, чтобы с утра, часа в четыре, получить очередную дозу. Иначе не исключался факт обоссаться от боли при каменнолицых интернах. Все они были примерно моего возраста; плюс-минус год-два. Однажды главный из них увидел у меня кожу на губе и сорвал её резким движением. Меня переклинило; не знаю, как я не ударил в его лицо. Что-то остановило, но как же он был близок чтобы отхватить.

Однажды боль была настолько сильна, что я лежал и только и ждал целый час следующей порции. Состояние было на грани психического срыва. Нижняя челюсть тянула в три стороны. Теперь она состояла из трёх независимых частей, которые не особо ладили между собой; выворачивались зубы. Между средними зубами можно было вставить палец – настолько челюсть разъехалась в стороны. Так вот лежал я и ждал спасения. Джен вколола. Вот-вот – думалось мне. Дело в том, что в тот день меня так швыряло, что я был уверен, что в коридоре соорудили кинотеатр; скорее мне даже казалось, что там и был кинозал. С высоким потолком, креслами. Мне не удавалось себя переубедить, что там как и всегда коридор госпиталя. Оксикодон не сработал. Не сработал и всё. Тут меня волной просто вынесло из моего тела; и я, одетый в костюм с галстуком, вышел из здания. Я пыхтел преодолевая боль, а когда был уверен, что нахожусь не в себе, было немного легче. Не буду рассказывать где я гулял в те моменты, а то подумаете, что и вправду отъехал мозгом. Скажу лишь, что я видел вас. Вас много. Остановитесь. Единственное, что мне пришло в голову, чтобы преодолеть боль – так это не валяться свёрнутым в калач, а сесть на кровать. И боль уйдёт, она забоится такого врага. Пока поднимался, смеялся как идиот, развернулся и сел. Вызвал по пульту помощь. Прибежала девчонка. Попросил обезболивающее. Она убежала спрашивать; когда вернулась через пару минут, то сказала – нельзя: до следующего приёма ещё два часа.

Последующий час я даже вспомнить не могу. Меня выкручивало и ломало всего так, что имя своё забыл. Не было ничего: ни госпиталя; ни наркоты, которая могла мне в принципе помочь; ни докторов; ни даже меня самого. Была только боль. И вот она уже решала, что со мной делать. Она жонглировала мной, как хотела. В каком-то забытии я снова нажал на пульт. Пришла Дженифер, и увидев, что я сейчас просто потеряю последнюю связь со своим телом, вколола оксикодон раньше времени. Теперь он помог. Я наконец-то начал обретать осознание себя самого; что именно во мне и образуется эта самая боль, а не что она единственная сущность, ради которой всё вокруг и крутится. В изнеможении я вырубился.
Когда мне становилось чуть полегче, то не верилось, что процесс выздоровления может проходить именно так. Казалось, что врачи напутали чего и боль больше, предполагавшейся ими в сотни раз. За это время поменялось две или три палаты, в промежутках между уколами я только и мог писать медсёстрам: “почему так плохо?” Все успокаивали меня, но это было всё, что они могли делать. Через семь дней после операции ко мне пришли две девушки из отдела физиотерапии. Они сказали, что мне необходимо ходить. Иначе я уже не поднимусь. Одна взяла и прогулялась со мной по коридору, одной рукой придерживая меня, другой толкая капельницу. Мы прошли шагов двадцать в одну сторону, развернулись и вернулись в палату. Я упал на кровать и не мог отдышаться. Тем более резанная нога не особо меня слушалась. Мне предстояло посещать занятия каждый день. Это совпало с неделей интернов.

Спать тогда я не мог, потому что сгустки крови напрочь забивали мои дыхательные пути. И поспав часа два, я еле-еле умудрялся потом отдышаться. Медсёстры бегали и постоянно делали мне откачку сгустков, которые напоминали сопли, только были бордово-красного цвета. Чувствовалось как они проникают в мои лёгкие и я тону. Всю неделю я спал ровно по полтора часа в сутки. Сестра, которая тогда вела меня, была строгая и не давала обезболивающее чаще разрешённого времени. Примерно в полночь я получал свою дозу и мигом ложился спать на бок. Гной постоянно тёк у меня изо рта, поэтому так я предотвращал возможность захлебнуться им. Спал не больше полутора часов. Просыпался от сильнейшего удушья и звал сестру откачивать мокроту из горла. Действие обезболивающего проходило к тому моменту. Ведь я лежал боком и упирался челюстью в подушку, отчего она начинала неимоверно болеть. Рядом со мной лежала отсасывающая трубка, через которую я откачивал гной изо рта без помощи медсестёр. В день набирался полный бак в литр. Машинка откачивала гной и слюни, выделение которых зависело уже не от меня. Они выделялись в ответ на постоянное дыхание через рот. Нос был по прежнему лишь аксессуаром лица. Он не выполнял ни единой функции. Иногда трубку в горле закупоривали, чтобы я привыкал к меньшему поступлению кислорода и тогда я дышал только через рот; губы сохли как в мультфильме.

Я вставал около двух часов, отключал себя от капельниц и шёл в туалет. Там я вставал перед зеркалом и максимально открыв рот, вычищал из него гной механически. Мне дали специальные щётки, которыми я и чистил между зубами, язык и шишку. Дело в том, что когда мне добавили материал в челюсть, то как побочное действие выросла шишка. Это что-то наподобие десны, только округлой формы и в ненужном месте. Она и была производителем гноя. Она вся была покрыта тонким слоем гноя, который напоминал пенку в стакане молока, только желтее и твёрже. Я чистил эту шишку аккуратно, но она была настолько нежной, что моментально начинала кровоточить. И тогда я наклонял голову в раковину и как мог выплёвывал гной, разбавленный свежей кровью. Было ужасно неприятно, но выбора не было. Только благодаря этому я и выздоравливал быстрее – делал больше, чем просто ждал. Я понимал, какой мне сделан подарок. Если бы это произошло само по себе, да я бы сдался наверно. Сидел бы и плакал – почему, да за что такое? А тут это не отвлекало, и в процесс выздоровления вкладывались все физические и моральные силы. Тем более я увидел улучшение, а это как Архимедова сила при подъёме тела со дна.

Спал я всё так же мало и меня по утрам таскали на час в спортзал, если его можно так назвать. Там меня учили заново ходить. Раньше только в кино мне доводилось видеть такое. Теперь я воскресал сам. Я еле-еле поднимал над головой гантели в пять паундов, дистрофия была сильнейшей. В первый день я потерял больше литра крови. А за две последующие недели стал весить шестьдесят семь килограмм, против восьмидесяти в день несчастного случая. Они показывали мне как нужно поднимать ноги, чтобы они возвращались к обычному состоянию. Я кричал, ревел, но не мог поднять прооперированную ногу. Слёзы текли из-за обиды, на боль было плевать(Именно тогда я вспомнил про бабушку. Дело в том, что последние свои годы она доживала лёжа на диване. У неё было два инсульта, после которых ей отбило левую сторону. Я постоянно ругался с ней и обвинял в лености; в отсутствии желания выздороветь. Мне казалось она притворяется. Как же мне стало стыдно на занятии по реабилитации. Ведь правда не получалось поднять ногу; она меня совершенно не слушалась. Как же я был не прав. Прости меня, пожалуйста, бабушка. Дурака такого. Царствие небесное тебе). Но всё равно по темпам выздоровления я опережал и их график. Когда занятие заканчивалось, я сидел и ждал, пока меня повезут в палату(а это скажу я вам мероприятие не быстрое) и начинал вырубаться, опускать голову на грудь. Изо рта гной тёк прямо на халат. После специально для меня прикатили мобильный насос по откачке гноя. И примерно посередине занятия я тратил минуту-две, чтобы прочистить ротовую полость.

Итак. Я увидел свет и шёл к нему. Теперь борьба обрела смысл и силы появились во мне неизвестно откуда. Каждую ночь я чистил свой рот щёткой и салфетками. Но щёткой я не мог чистить язык; рот получалось открывать очень узко. Тогда я взял деревянные палочки, которыми мне обычно смазывали шов на ноге. Эти палочки были с ватными головками на конце; в длину они были сантиметров пятнадцать. Мне удалось разглядеть засохший гной на язычке: он свисал как плёнка. Да и язык весь был покрыт засохшим гноем как пышки каймаком. Я начал как бы сметать гной с языка, изо рта выпадали кусочки. Становилось очень тошно и от манипуляций над языком и от понимания, что именно выпадало у меня изо рта. За первую ночь вычистить не удалось, слишком он уже успел присохнуть к поверхности языка. Когда начал пытаться снять гной с язычка, то начался сильнейший рвотный позыв. Я бросил палочку в раковину и плотно прикрыл рот ладошкой. Несколько минут так и простоял, стараясь как можно реже дышать и проглотить то, что поднималось из моих недр. Около полчетвёртого я успокоился и попросил обезболивающего. Боль уже была не такая сильная и я кололся только перед утренним обходом, до похода на терапию и перед сном. Мне стало ясно как легко подсесть на такие препараты.

На следующий день точно так же, поспав меньше двух часов, я принялся вычищать гной. Он успевал собираться очень быстро. Постоянно приходилось откачивать его при помощи вакуумного насоса; он день и ночь шипел рядом со мной. Я его отключал только когда выливал заполнившуюся тару. Итак, в ту ночь мне удалось добраться до гноя на маленьком язычке. Я сорвал его ватной палочкой. На третий день удалось полностью вычистить язык. В ту самую ночь моя жизнь в госпитале поменялась на до и после. Каждый день по нормам гигиены, медсёстры должны были менять мне двухунцевые шприцы, которыми мне и заливались все препараты через трубку в желудке. Так в утро того дня я отставил шприц и пластиковую колбу для воды в ванну. После того как я прочистил свой рот от гноя, решил его и сполоснуть из громадного шприца. Набрав его полный, я аккуратно выливал из него воду на язык и она стекала из влажного рта. Я танцевал от счастья. Впервые за три недели удалось воспользоваться ртом по назначению. Раньше, когда хотелось пить, я набирал этот шприц и выдавливал его себе прямо в желудок(через трубку). Естественно жажда не проходила, но становилось как-будто легче. И вот я нечаянно сильнее нажал на шприц и вода попала в горло. Как будто простоявший годы в гараже Цюндапп, завёлся. Я правда даже поперхнулся с этих двух капель, и закашлял, но зато узнал, что всё работает – и скоро я смогу пить через рот! Вот это счастье!

Никто из врачей не предлагал мне дополнительных действий по выздоровлению, решающую роль играла интуиция. Благодаря тому, что рот очистился от гноя, слюны стало выделяться меньше, реже приходилось её откачивать. Я приучился спать в сидячем положении, при этом гной всё-таки был, но он стекал на воротник халата и я им не давился. Спать удавалось и благодаря уменьшению количества мокроты в лёгких. Отключили кислородный шланг, который пристёгивался к моей трубке в горле.
Решено было уменьшить размер трубки с диаметра 6 на 4 миллиметра. Не знаю почему, но для этого пришлось снять мой ошейник, на котором и держалась большая трубка. Мне пришили новую трубку в живую, без наркоза, потому что нельзя было. Просто пришли два врача и наклонили мою кровать чтобы голова оказалась ниже ног. Они вкололи слабый обезболивающий раствор местного назначения прямо возле дырки в горле. После чего не церемонясь по-очереди пришили каждый со своей стороны. Индус, который пришивал справа, задавал вопросы студентке, которая в тот день тренировалась на мне. Только слушая их внимательно и максимально отвлекаясь, мне удалось пройти этот этап практически безболезненно. Несколько дней я ходил с пришитой к горлу трубкой; когда шея затянулась до нового размера, мне снова одели ошейник на липучке. С физиотерапии меня выписали. Я уже научился ходить, из ноги вытащили скобы и тот самый шланг, через который откачивали лишнюю жидкость из ноги. Помощник хирурга сказал мне задержать дыхание, чтобы было легче. Когда по сигналу я проделал это, он дёрнул этот шланг из моего бедра. Я взвыл не столько от боли, сколько от неприятного ощущения – шланг оказался длиной сантиметров в сорок и доставал почти до колена. Не буду уже упоминать о десятках рентгенов, ультразвуков и всевозможных контролей за состоянием моего выздоровления.

А тем временем мамка уже была в Москве. Она много чего пережила, первую неделю просто провалявшись в слезах. Дед колени стёр денно и нощно молясь за меня. Мамка тоже начала ходить в церковь каждый день. Тут за меня молился Ангел. Мамка звонила мне, а я укал и мыкал ей в ответ. Зато она хотя бы понимала, что я не дурак(в общем понимании). Она ждала решения по визе, госпиталь вызвал её в штаты, чтобы она ухаживала за мной.
На день её приезда была назначена операция на нёбе и лбе. Я уже пил молоко и соки через рот; параллельно самостоятельно заливал в трубку на животе специальное питание(так готовили к самообслуживанию). Начал включать телевизор. Ровно месяц я его ни разу не включал. Дело было даже не в том, что я его не смотрю последние несколько лет. Просто не имея возможности даже пить, не хотел лишний раз себя мучить: после той рекламы со стаканом воды, три дня ни о чём другом думать не мог. Казалось, когда смогу снова пользоваться ртом и чувствовать вкус, то каждый раз буду пить или соки, или газировку. Всё-таки больше трёх недель не чувствовал ни единого вкуса. Никому не пожелаю такого. Меня снова оперировали почти весь день, даже два доктора ассистировали моему: один отвечал за лоб, другой за восстановление перегородки в носе. Меня привезли в палату часа в четыре дня. Как только я очнулся, ещё возле операционной( ровно час после операции пациента ещё держат под наркозом, смотрят как он, и лишь потом будят) почувствовал боль в копчике. Дело в том, что ещё в тринадцать лет мы с братом ехали на пляж в Цимлянске, а спуск там крутой. Я сидел на рулю его велосипеда; он резко затормозил и я жопой три метра летел по асфальту. С тех пор копчик у меня сломан, и это ещё один повод помнить засранца брата. Так вот наверно я семь часов лежал на нём; из-за него мне даже пресс нельзя качать на мате; это невыносимо. Короче сутки я мучился с копчиком. Мне его смазали и т.п. Лежал на боку. Нёбо сделать не успели, лоб занял больше времени, чем предполагалось. Лоб не так сильно выбил меня из колеи.

На следующий день ко мне в палату зашла мама. Я понял как ошибался насчёт неё эти годы в Америке. Мне казалось, что я нужен ей лишь чтобы свои не воплощённые амбиции выращивать во мне. Как же она меня доставала с институтом, хотела, чтобы я работал инженером, семью завёл. Мне казалось, что она не приемлет моего собственного сценария моей же жизни. Даже когда она согласилась с тем, что я остался здесь, и то я её не особо жаловал. Я думал мамка меня не поймёт в любом случае, поэтому ничего ей и не говорил. Она знала про меня лишь чётко дозированную информацию. Как же мама обрадовалась, увидев меня. Она склонилась и поцеловала мои руки. Лоб был зашит; исчезла дырка в которую запросто можно было просунуть палец; иногда я её разглядывал в зеркало, отодвинув пластыри вбок. Дай бог чтобы вас обошло разглядывание своей дырки во лбу. Она была счастлива просто тому, что я жив. Всего-лишь жив. Я настолько научился видеть людей, что вмиг заметил бы фальшь. Она меня любит! Своего недостойного сына. Я тоже её очень люблю! После мамка призналась, что думала, что у меня нет носа(отстрелен) и поэтому боялась испугаться моего вида; боялась оскорбить меня своим отвращением к моему лицу. Но лицо у меня было терпимое, если не считать кровавого шва поперёк лба и вмятины между бровей, в которую можно было положить палец, как в выемку на пепельнице сигарету.

Она не плакала. Я тоже. Мы серьёзно поговорили, её привёз на метро дружище, чтобы она запомнила как пользоваться сабвеем. Они побыли примерно час и ушли. Я уже похоронил себя мысленно; потом похоронил и явно, пока истекал кровью на полу тира. И вот она пришла ко мне. Наверно я действительно прощён, раз заслужил такое счастье – маму. Она ездила ко мне каждый день и сидела часов по пять. Она искренне удивляла медсестёр полнейшим отсутствием английского. Даже когда они говорили “He's doing good” и то она улыбалась, крутила ладони в разные стороны и говорила “Но спик инглиш”. Мамка очень понравилась помощнице моего хирурга. Лайза сказала, что моя мама так искренне признавалось, что ничего не понимает, это было так мило для американки. Когда мамка впервые увидела моего хирурга, то откопав все свои знания английского, кои пылились в её памяти с академии, сказала ему “Сэнкью. Май сан!” И он обнял её. Мамка показывала ему большие пальцы, а он чуть ли не смеялся от умиления. Не привыкли они к таким искренним людям.

Мне предстояла операция по восстановлению нёба. На этот раз все знали о моём копчике и положили меня слегка набок. Операция началась в час дня и уже в восемь я лежал в своей палате. Мне было очень плохо – после операции был огромный отёк. Лицо раздулось раза в два напротив обычного состояния. Даже мои черты исчезли, я стал похож на огромного игрушечного пупса. Мне так и представлялось туловище к этому лицу, раза в четыре шире моего. Ту ночь я не спал и не ел. Мне никто не сказал, что можно есть. Оксикодон не справлялся и я рыдал, и кричал медсестре. Она забыла положить мне пульт, а я от боли даже не додумался его попросить. Поэтому каждый раз, когда было невмоготу, приходилось хныкая выкрикивать её имя. Она приходила, выливала утку, и говорила, что не может дать ещё того же, правда на второй раз помимо кодона влила мне и морфина. Меня хоть как-то попустило, но уснуть не смог.

Днём меня вёл спокойный паренёк Шон. Он был может на год-два младше меня. Очень спокойный и исполнительный. С самого утра я замучал его с обезболивающим. На утреннем обходе терапевта я сказал, что мне мало оксикодона и в промежутки между ним разрешили морфин внутривенно. В десять утра приехала мамка. Она видела как мне плохо. И когда мне чего-нибудь хотелось, то она шла в коридор и говорила Шону “Ка-пель-ница кон-чила-сь”. Я смеялся с неё. Им что капельница, что обороноспособность; всё одно. Но она меня не слушала и всё равно каждый раз шла звать их сама. Только в четыре часа я спросил за еду, голод съедал меня. Оказалось, что есть можно и никто не запрещал в этот раз сутки не хавать после операции. Часов в пять вечера она уехала и я остался один. Странное дело: когда её не было, мне одному удалось пережить самое сложное. И ничего. Сейчас же мне её сильно не хватало. Только в полночь я отрубился, проведя без сна двадцать восемь часов. Ночью тоже был молодой парень, так он вкалывал мне оксикодон, а через два часа, когда меня начинало выворачивать от боли, давал морфин. Морфин внутривенно я не любил – от него полнейшая дизориентация в пространстве. Сидишь на кровати, а как будто на карусели Вихрь, у которой кресла на цепи. Зато я приловчился спать в промежутке в эти два часа. Дольше и не получалось. Хоть на вторую ночь и отключили кислородную трубку, но и в левой и в правой руке было по капельнице. Поэтому долго спать было даже опасно – боялся их вырвать. На тот момент я провёл в госпитале почти шесть недель. Ни один человек из персонала не помнил, чтобы кто-то находился там так долго. За это время вены в моём организме практически растворились. Капельницу получалось поставить раза с третьего. Поэтому я пододвигал поближе к кровати стойку с капельницами и найдя максимально удобное положение трубок, позволял себе вздремнуть. На третий день стало полегче, и я уже не гонял Шона. Мне разрешили пить, но только со стакана(из-за использования трубочки нёбо могло не зарасти). Спустя несколько дней мне разрешили есть. Разрешить то разрешили, но я не мог. Мне принесли толчёную картошку. Я ответственно подошёл к этому шагу: положил в рот пару ложек и минут двадцать пытался её жевать. Это было часов в семь вечера. Слёзы текли по щекам, это были слёзы обиды – мне совершенно не удавалось управлять своей челюстью. После неудачных попыток я просто выковырял маленькие кусочки не растолчённой картошки пальцем и выкинул их со злостью в раковину. Челюсть совершенно не слушалась меня. Вот на этом моменте меня и выписали домой.

Медсестра, которая меня готовила к выписке принесла как можно больше банок с моей едой, за день до выписки друг Винни тоже стырил для меня все банки, что были заготовлены на тот день. Я даже писал Винни моё отношение к нему “I like you, Vinny! You are fucking crazy!”, в ответ на это он смеялся и искренне радовался. Я написал записку:

Спасибо всем большое.
Каждому работнику этого госпиталя я выражаю свою благодарность. Вы помогли мне выжить.
Спасибо вам большое.
Берегите себя.
Дата и подпись.

Медсестра сказала мне – ты увидишь небо, солнце; семь недель ты не имел возможности видеть их в живую, без стекла окон. Мама даже сказала ей “Ю вери найс вумэн”. Мы ещё раз простились и двинули к машине. Дружище уже ждал нас у входа. Я вышел на улицу. Впервые после восемнадцатого июня я вышел на улицу. Третьего августа. Семь недель ада, во время которого я много раз умирал и воскресал. За эти недели мной было пережито боли больше, чем переживает футбольная команда за всю жизнь. У меня было операций больше чем у всех моих друзей и знакомых вместе взятых. И это оставалось позади. Я вышел живым! Каким и думал выйти из тира.

Я победил. Оказался сильнее реальности...но, реальности придуманной самим мной. То есть получается, что я перестал бояться крокодила в тесных кроссовках. Ирония. После госпиталя мне пришлось ещё многократно посещать офисы докторов. Ещё два месяца пришлось преодолевать различные трудности на пути к выздоровлению. Хирург Ryan Heffelfinger вытащил меня обратно из состояния, в котором мне казалось уже лучше умереть. Мы с мамкой очень очень очень благодарны ему. В сентябре он зашил мне лоб, теперь я выгляжу как обычный человек. Две недели назад у меня была последняя консультация в этом году в его офисе. Я сидел и ждал его прихода; на столе лежала палочка, которой прижимают язык, когда смотрят горло. Я сидел и представлял как на неё оседают микробы и умирают. Эта палочка обработана от них и имеет специфический вкус. Так вот эти микробы падали на неё и умирали. А почему? Да потому что они нам противны, вредны. Люди не умеют смотреть на вещи как на хорошие, или плохие. Мы научились видеть всё только как хорошее, или плохое для нас. А то, что эти микробы живут в самых незвучных местах никого не волнует. Может они выбрали бы себе место и получше, да у них выбора нет. Господа, вам пора перестать ненавидеть микробов за то, что у них нет выбора.

Интересная штука жизнь. Неужели мне чтобы начать жить непременно нужно было себя убить? Сначала я не видел ничего, да; но когда оторвал взгляд от пола, увидел четыре стороны света и не смог выбрать конкретного направления. Поэтому пошёл во все стороны сразу. Это и порвало меня. Перед тем как зайти в тир, я представлял себе как приеду домой, зайду в институт, подарю Анатолию Вячеславовичу канадские центы. Эти монеты попадаются в употреблении, но очень редко. В стране, где так много плохих людей, я часто ловил себя на воспоминаниях об этом человеке. Хорошие люди есть, факт. Теперь уверенно могу заявить об этом. Нам многие помогли преодолеть эту ситуацию. Выражаю им благодарность. “Я вспоминал о вас и это помогало мне верить в людей” - так и думал сказать ему. Дело в том, что я хотел стрелять в висок. Наверно это всё нервное напряжение проявило себя и пуля загремела под подбородок. В моём случае это решающий фактор.
В этот раз между мной и доктором был такой диалог:

-Я хочу, чтобы вы знали, что когда спасли мою жизнь, на самом деле спасли больше. Как минимум вы спасли ещё одну — жизнь моей матери.
-Что она сказала?
-Что не смогла бы без меня.
-Это очень приятно: знать, что помогаешь людям.

Вообще эта ситуация вывела меня на новый уровень. Я раздробил себе череп(даже зубы можно будет вставлять лишь через полгода: нет кости, к которой их крепить), семь недель жарился в аду, прихрамываю теперь на левую ногу, зато обрёл желание жить. Теперь совершенно не боюсь смерти. Да и жизнь панически бояться перестал. Конечно за семь недель было и осознание случившегося, и радость что остался, но больше всего было боли. Тупой физической боли.

Да; у меня получилось избавиться от всех остальных грехов, но самым сильным грехом оказалось тщеславие. Оно осталось последним, на пути срубая головы соперников, как главный герой фильма “Горец”. Оно разрослось настолько, что овладело мной совершенно. Тетрадь я сжёг; это правда. Поэтому и вышло так рвано — приходилось вспоминать мысли за последние два года. А ведь самое жёсткое сгорело навсегда. Просто тогда мне казалось, что это слишком ненужные мысли; они никому не пригодятся. Теперь то я знаю точно зачем написал всё это. Не знал кто будет это читать, поэтому опять подсунул куклу, из которой выходил воздух. Не важно, что тут написано — важно лишь о чём вы задумаетесь после этого. Мне, как дереву Ницше, важнее семена чем плоды: не как это вас накормит, а что посеет.

Из-за своего тщеславия я видел себя как частичку в мире. Разделяя себя с ним посредством кожного покрова; и только пережив такое, понял что я частичка мира. Он пронизывает каждого из нас насквозь. Вам не понять, что я испытываю, когда на улице ветерок дунет мне в лицо. Даже если мне удастся максимально близко описать моё состояние и вы изойдёте слезами, то вы и рядом не будете с моими скупыми слезами осознания — а ведь ничего этого уже могло бы и не быть. Иногда я дёргаюсь и не могу уснуть: чувствую как пуля, подобно большому жуку снова лезет сквозь мой череп. Это ужасно; но в моём случае оно того стоило. Давайте жить. Тем более, что ещё два с половиной года я буду единственным кто из нас получил возможность быть на свободе. А это [не такой уж и плохой процент]






Посвящается двум Димам.
Двум безвременно ушедшим братьям.