Ехали долго, двое суток, хоть и всего вёрст семьдесят от дома Павла Алексеевича до усадьбы Аркадия Николаевича. Оно и понятно - поздняя осень, дороги развезло, а ветка железнодорожная вела совсем в другую сторону. Лошади то и дело застревали, и Павел Алексеевич, чтобы с ума не сойти от тряски, два раза останавливался в попутных деревнях и, углядев дом поприличнее, платил хозяину за постой, отдыхал несколько часов. Наконец, показался редкий парк, за деревьями которого виделся особняк.
Смотрелся раньше он монументально, особенно в бытность крепкого помещика, отца Аркадия Николаевича, Николая Петровича. Тот мужчина был хваткий, резкий, крепостные у него по струнке ходили и никто не смел поднять глаза, когда барин мимо в карете проезжал. Что уж говорить о домашних. Но не вынес он вольной крестьянам и разорения - застрелился. Аркадий Николаевич пытался было поддержать огромные поля и мельницы, но не смог - жилки не было, не удержал работников. Так потихоньку дом и ветшал, поля зарастали, но Аркадий Николаевич справедливо считал, что на его век денег хватит, а там, даст Бог, дочку отдаст замуж удачно. Две радости в жизни у него было - дочка Машенька да редкие гости - никто не хотел ехать в их глушь, хотя в былые времена гостевой дом никогда не пустовал, в псарнях скулили борзые, а на зайца, набитого сотнями, смотреть уже не было сил. А сейчас - только после пятого письма откликнулся Павел Алексеевич и согласился приехать погостить. Павла Алексеевича Аркадий Николаевич считал человеком открытым, добрым, но недалёким, были они чем-то похожи - Павел Алексеевич, сын высокого московского чиновника, тоже не удержал в руках отцовских перспектив, оступился на служебной лестнице и почти промотал состояние. Но с его отцом он раньше был дружен, и сейчас вызвал к себе предаться лёгкой хандре и ностальгии по былым временам.
Павел Алексеевич вытер ноги о грязный коврик на большом крыльце, но не успел и шагу сделать, как из дверей выбежал Аркадий Николаевич и крепко его обнял, обдав коньячным перегаром.
- Павел Алексеевич! Дорогой мой! Как рад, как рад я, Вы не представляете! - Аркадий Николаевич тонкими руками крутил в разные стороны растерявшегося Павла Алексеевича, - Вы молодец, вот что я скажу Вам! Всё бросили, приехали, молодец!
- Да знаете, Аркадий Николаевич, и бросать-то особо было нечего, вот.. Вы же знаете, на проценты живу, да и тех уже осталось.. - растерянно забормотал Павел Алексеевич.
- Ну будет Вам, пройдёмте, за ужином и поделимся новостями, радостями, печалями, пройдёмте, мы жаркое уже два раза подогревали, пока Вас ждали!
Павел Алексеевич скинул пальто, его тут же подхватила тонкая и незаметная служанка и отнесла куда-то в мрачную темноту дома. Павел Алексеевич пригладил волосы рукой и поспешил за хозяином в столовую, где тускло горели свечи. За столом его ждали супруга Аркадия Николаевича, Акулина Сергеевна, розовощёкая степенная дама чуть за пятьдесят и его дочь Машенька. Увидев Машеньку, Павел Алексеевич остолбенел. В последний раз они виделись десять лет назад, и за это время произошли разительные перемены. Из угловатой, неуклюжей и худосочной девчонки она выросла в головокружительную кареглазую барышню. Аккуратная причёска, пышное платье, с трудом сдерживающее её безупречные формы, удивительной красоты руки и плечи. Заметив смущение Павла Алексеевича, она тоже вспыхнула, привстала из-за стола и кивнула ему головой. Акулина Сергеевна ничего не уловила и скомандовала:
- За стол, дорогой мой, сейчас же за стол!
Павел Алексеевич, прокашлявшись, сел, долго не мог устроиться на пухлом стуле, и, не зная куда деть глаза, уставился в запёкшиеся веки молочного поросёнка, который венчал богатый стол Аркадия Николаевича. Тот не замедлил выставить большие рюмки, дамам в их бокалы налил вина, а Павлу Алексеевичу и себе - до краёв коньяку.
- Ну-с, с приездом! Мы рады видеть вас, дражайший Павел Алексеевич! - Аркадий Николаевич с нескрываемым удовольствием обвёл глазами блюда и высоко поднял рюмку, - Что Бог послал, не обессудьте!
Все быстро выпили. Аркадий Николаевич, пропустив дам, снова налил.
- Не торопитесь, Аркадий Николаевич, умоляю Вас! - поднял руки вверх Павел Алексеевич. Тщетно. Выпили ещё по одной. Аркадий Николаевич снова налил.
- Пусть настоится, - подмигнул он, - Это ещё из погребов папеньки моего покойного, Николая Петровича, мир праху его. Кстати, давайте выпьем за упокой души его. Хоть и не отпевают самоубийц, но, знаете, человек был чрезвычайно уважаемый и состоятельный. Батюшка это понял и отпел-таки грешника.
Павел Алексеевич не посмел отказаться. Закуски были великолепны, да и коньяк скоро ударил в голову, Павел Алексеевич осмелел и поднял глаза. На него с восторгом, не таясь, смотрела Машенька. "А я-то не последний жених, - горделиво подумал он, - В Москве дамы из разных кругов заглядываются. Но Машенька, конечно, высший сорт барышня!". Павел Алексеевич и в самом деле был недурён собой - слегка за тридцать, высок, статен, с прекрасными манерами, остроумен и сдержанно обаятелен. Строгий костюм, но весёлые зелёные глаза, аккуратные бачки и усики - настоящий столичный кавалер.
Он снова прокашлялся.
- Что бы ни произошло в нашем бренном мире, дорогие Акулина Сергеевна и Аркадий Николаевич, перемены всё равно все к лучшему. Это я заявляю вам определённо. Особенно, глядя на то, как расцвела Машенька.
Машенька, пряча пунцовые щёки за шейным платком, не сдержавшись, тихо и светло засмеялась.
- Будет Вам, Павел Алексеевич, для нас радость и честь, что такой гость заглянул в наши глухие места.
Аркадий Николаевич фыркнул.
- Ну что за детские комплиментики вы тут затеяли? Вам, барышни, не пора ли спать? Мы бы с Павлом Николаевичем поговорили о былом-прожитом да выкурили сигар, - он снова разлил по рюмкам коньяк и крикнул куда-то в темноту: - Агафья, коробку с сигарами и пепельницу, живо!
Дамы послушно встали из-за стола, поклонились и разошлись по спальням. Аркадий Николаевич и Павел Алексеевич завёли неспешную беседу, вспоминали, то балы в усадьбе Николая Петровича, то совместные поездки на Кавказ и Чёрное море.
- Нда-с, а сейчас совсем не те времена уже, не те, - тяжело вздохнул Аркадий Николаевич, - Имение папеньки моего разваливается, перспектив, голубчик Вы мой, никаких. Одна надежда - дочь выдать. Да так выдать, чтобы снова о роде Савельевых не только в наших краях, но и в столице заговорили. Мне б вложения небольшие, и, глядишь, подниму я дело отцовское. А девке-то, меж тем, двадцать первый год пошёл, да.. Кто старуху такую заберёт - не знаю.
От спиртного Павел Алексеевич вошёл в раж и жарко зашептал:
- А отдайте её за меня, Аркадий Николаевич! Мы ж с Вами и так, как родня! Я и Вас с Акулиной Сергеевной не забуду, внуков нянчить - только к Вам, я-то уже давно осиротел. А? Вы подумайте, мне кажется, мы с Машенькой составили бы друг другу прекрасную партию! Вы же твёрдым отцовским намерением изъявите всё так, что она и не посмеет отказаться! Да и не будет противиться она, как мне кажется, - самодовольно закончил он.
Аркадий Николаевич неожиданно холодно и твёрдо бросил:
- Нет.
- Как - "Нет"? Помилуйте, Аркадий Николаевич! - изумился Павел Алексеевич.
- Я сказал - нет! Вы милы мне, как человек, и отца Вашего я уважал и уважаю безмерно. Но, простите, взгляните на себя, Вы же рантье!
- А что в том худого?!
- А то, что миллионы нужны нам на подъем имения, миллионы! А Вы что же, облигации свои сдадите? А жить на что потом будете?
- Не ожидал я от Вас, право слово, не ожидал.. Что-нибудь придумаем! Меня самого тяготит такое бездумное и бесцельное проживание, но, поверьте, видится мне - обзаведусь женою, детьми, и сразу же начну ум свой применять во благо!
- Вы четвёртый десяток уже разменяли, титула достичь не сумеете, а талантов у Вас я не замечал, - едко заметил Аркадий Николаевич.
- Ну.. Ну это совсем уже оскорбительно! - Павел Алексеевич вскочил со стула и быстро выпил коньяку.
- Да Вы не обижайтесь, - вдруг мягко сказал Аркадий Николаевич и взял его за руку, - Вы меня, старика, поймите. Машенька - последний мой шанс выиграть в жизни этой, которой уж осталось всего  ничего.. Простите меня великодушно, но поймите меня, умоляю. Просто поймите. Давайте выпьем мировую и пойдём уже вздремнём.
Павел Алексеевич сник и пододвинул рюмку.
- А как же Машенькина воля? Позвольте, я хотя бы спрошу у неё, есть ли такая вероятность, чтобы я.. Мы..
- Нет, прошу Вас. Не надо бередить её. Давайте закончим этот разговор. Ах, и чуть не забыл - завтра с утра мы с Акулиной Сергеевной отбываем в город, к доктору, прошу Вас, не дожидайтесь нас, проснётесь - езжайте домой. Извините за скомканный приём, но мы думали, что Вы приедете раньше.
- Бог Вам судья, - совершенно спокойно выронил Павел Алексеевич, и, без злобы чокнувшись с Аркадием Николаевичем, залпом выпил коньяк и ударил рюмкой по столу.

На следующее утро Павел Алексеевич, к удивлению своему, проснулся бодрым, голова не болела, мысли были ясными. Он быстро оделся и спустился в гостиную. К его удивлению, за накрытым столом его уже ждал горячий самовар. Он сел, налил чаю, с удовольствием выпил одну чашку, начал наливать вторую.
- Доброе утро, Павел Алексеевич!
Он обернулся. На пороге стояла Машенька. Ещё свежее, ещё очаровательнее, чем вчера. Павел Алексеевич понял, что влюбился впервые в жизни, и, видимо, навсегда.
- Здравствуйте, Машенька, присаживайтесь, выпьем чаю, - он подал ей чашку, но рука предательски дрогнула.
- Всё с Вами хорошо, Павел Алексеевич? - она заботливо заглянула ему в глаза и улыбнулась, - Или папенька мой вчера переусердствовал, угощая Вас дедушкиным коньяком?
- Ваша улыбка всё излечит, Машенька! - пылко сказал он, и Машенька тут же покраснела.
- Будет Вам, самая обыкновенная улыбка!
- Нет, не самая! - он вдруг забыл о вчерашнем уговоре с Аркадием Николаевичем и продолжил, - Машенька! Я говорю сейчас с Вами абсолютно серьёзно, как никогда ни с кем не говорил. Маша. Машенька. Станьте моей женой, - медленно произнёс он, глядя ей прямо в глаза. Её зрачки расширились, а маленькая ладошка испуганно прикрыла рот.
- Не бойтесь. Вот прямо здесь и сейчас я клянусь Вам, что не обижу Вас в жизни ни словом, ни делом. Поверьте мне и поедемте со мной.
- Я даже не знаю, что Вам ответить. Куда я поеду?
- Ко мне! В Москву! Ну как.. - он замялся, - Я, конечно, на самом отшибе живу, на Погодинской, у Новодевичьего монастыря. Но видится мне, что через годы моя скромная пятикомнатная квартирка при продаже даст хороший куш! А мы с Вами уедем и будем в деревеньке жить в Вашей, с папенькой, с маменькой, поднимем хозяйство, а, Машенька?
- Нет, нет, не просите, без папенькиного благословения шагу не сделаю. Как же я брошу моих стариков, поставьте себя на моё место, дорогой Вы мой!
Павел Алексеевич помрачнел.
- Машенька!.. - неожиданно в углу гостиной начали звонко бить огромные старинные часы. Размером они были, пожалуй, больше шкафа, а маятник, качавшийся в них за стеклянной дверцей диаметром с тарелку, не меньше. Машенька и Павел Алексеевич вздрогнули, но часы вдруг заскрипели и, тонко-тонко загудев, остановились.
- Ой, что-то в маятник попало, похоже, - вскочила со стула Машенька, - Так они звенели в детстве, когда я рукой останавливала механизм.
Они открыли дверцу и изумились - в маятнике застрял большой квадратный бумажный конверт. Приглядевшись, Павел Алексеевич достал ещё со дна часов горсть разноцветных шариков и  странную плоскую то ли коробочку, то ли шкатулочку размером с ладонь. Но более всего их изумил конверт. На нём были нарисованы горы на зелёном фоне и странный человек, который прятался за угловатый предмет, очень похожий на гитару, только красную, плоскую, с длинным уродливым грифом и тонкими струнами.
- Что это такое? Откуда? - прошептала Машенька, но Павел Алексеевич, сам удивлённый до крайности.
- Это вот.. Красное.. Кажется, гитара.. Но струн тут шесть, а не семь, как на русской семиструнной. А как одет человек этот - видите? В исподнем, что ли? Кальсоны тёмные, но материя.. Даже не знаю.. А у рубахи нет рукавов.. Что же это такое?
- "Поль Жильбер, Фузз Юнивёрс"- старательно проставляя ударения на последние слоги, по-французски прочла Машенька, - Поль Жильбер? Пух Вселенная? Ничего не понимаю!
Павел Алексеевич взял конверт у неё из рук.
- Нет, Машенька, это по-английски, видите, тут на обратной стороне всё же английские слова, я в лицее изучал. Так что это не Поль Жильбер, а Пол Гилберт. Но сути не меняет, - он помял конверт в руках, но тот был прочным, - Погодите-ка! Вуаля!, - торжествуя, Павел Алексеевич, достал из конверта граммофонную пластинку. Правда, она была мягче граммофонной, но видны были и дорожки, и отверстие в центре, и наклейка.
Машенька смотрела на Павла Алексеевича, как на волшебника.
- У Вас есть граммофон в доме, Машенька?! - возбуждённо закричал Павел Алексеевич.
- Да, в прошлом году папенька как раз покупал! А вы знаете, для чего этот конверт, да?
- Знаю, несите граммофон, сейчас выясним, кто такой Пол Гилберт!
Машеньки не было не дольше минуты. Она внесла тяжелый ящик с большим медным раструбом и торжественно поставила его на стол.
- Иголочки новые! Папа только две сточил, да и пластинка у нас всего одна была, но она испортилась.
Дрожащими руками Павел Алексеевич установил пластинку на зелёный войлочный диск, аккуратно опустил иглу и начал вращать ручку, торчащую сбоку граммофона. Из тишины постепенно нарастал неприятный звук. Быстрые ноты менялись по кругу, но звук был непонятный и ни на что не похожий. "Это не скрипка и не виолончель, - думал Павел Алексеевич, - Что за чертовщина?". Машенька, открыв рот, не отрываясь смотрела на вращающуюся пластинку. Внезапно музыка достигла пика своей громкости, к странному инструменту добавились ещё непонятные звуки, а потом начал сухо бить барабан и зазвенели тарелки. Всё это напомнило Павлу Алексеевичу настройку оркестра перед оперой, только звучало очень грязно и пугающе быстро и ритмично. Не в силах больше терпеть, он убрал иглу с пластинки.
- Какая гадость! Откуда она у вас доме, Машенька?
- Я знаю не больше Вашего, Павел Алексеевич. Но хоть понятно, что это обычная граммофонная пластинка. А что же это за шарики и шкатулочка?
- Шарики похожи на конфетки, между прочим, только буковки тут какие-то нарисованы, - авторитетно сказал Павел Алексеевич и понюхал один из них, - Приятно пахнет, кстати! Но, честно говоря, я видывал разные конфеты, но чтоб зелёные и красные - такое впервые. Ну-с, прощайте! - с деланной гримасой страдания он бросил шарик в рот и раскусил его. Пожевал. Изумлённо приподнял бровь, - Божественно, Машенька, попробуйте! Потрясающе вкусно! С орешком внутри!
Машенька взяла один шарик и с опаской надкусила.
- Действительно, приятно, - заключила она, но конфетку положила на край стола.
- Осталось разобраться со шкатулочкой, - Павел Алексеевич крутил её в руках, - Бог знает, вроде портсигар. Но сколько сюда сигарет влезет? К тому же, таких тонких? Он вроде бы, даже и стеклянный. Очень непрактично. Того и гляди, ударишь и разобьёшь, - он присмотрелся и увидел снизу на одной из крышек шкатулочки круглую кнопку, - А вот и разгадка, глядите, Машенька!
Павел Алексеевич медленно нажал кнопку, но, к его удивлению, шкатулочка не раскрылась. Вместо этого вспыхнула ярким светом сама крышка, просияли надписи: "Пятница, двадцать первое декабря, 14:33" и непонятное слово со стрелкой - "Разблокировать"
- Помилуйте, календарь с подсветкой, какая прелесть! - изумлённо прошептал Павел Алексеевич, - Но сейчас ведь число не двадцать первое.. Что же тут надобно сделать?
- Умоляю, дайте мне посмотреть! - у Машеньки горели глаза и Павел Алексеевич не смог отказать. Машенька взяла коробочку в руку и дотронулась пальчиком до светящегося на крышке неровного прямоугольника с кружочком внутри. Неожиданно вся картинка съехала вверх, и Машенька увидела в крышке саму себя.
- Это ещё и зеркальце, да чудное какое, посмотрите, Павел Алексеевич! - Машенька улыбнулась своему отражению, - А это что такое? - она смело нажала на серый овал в низу светящейся панели. Коробочка щёлкнула и Машенька, вскрикнув её выронила.
- Господи, да что с Вами? - Павел Алексеевич поднял коробочку с пола и взглянул на неё, - Невероятно! Это же Ваша карточка! Как можно в такую кроху поместить и календарь, и фотографический аппарат?! Даже Жюль Верн о таком не мог мечтать!
Хлопнула входная дверь и Павел Алексеевич словно очнулся.
- Это Ваши родители, Машенька, - прошептал Павел Алексеевич. Чудеса совершенно вскружили ему голову и возвращаться на землю было мучительно больно.
- Так, так, что тут у нас? - в гостиную вошёл Аркадий Николаевич, и как ни в чём ни бывало, поздоровался за руку с Павлом Алексеевичем, - Что за ересь? - он взял со стола конверт и пластинку, - Собирались вскружить моей дочери голову пошлыми столичными музыками и картинками? Ну-ну.. А всё же, Вы уезжаете, голубчик? Ну что ж, в добрый путь, как доберётесь - пишите, буду рад переписке нашей, как в старые добрые времена!
Павел Алексеевич засуетился, небрежно и быстро оделся, раскланялся со всеми. Уже на пороге его окликнула Машенька.
- Павел Алексеевич! - она протягивала ему светящуюся шкатулочку, - Бог даст, свидимся снова, простите меня, не могу я бросить мать и отца. Храни Вас Господь.
- Спасибо, Машенька, - Павел Алексеевич сник, - Прошу, не откажите в последней просьбе!
- Да-да, что угодно!
- Подарите мне какую-нибудь свою вещь. На память.
Машенька улыбнулась.
- Ну, раз моего изображения Вам недостаточно, возьмите это, - она протянула ему длинную дамскую перчатку тончайшего шёлка.
- То, что нужно! - он взял и бережно завернул в неё коробочку, которая почему-то погасла, - Благодарю Вас, прощайте, - он быстро сбежал с крыльца и надвинул шапку на глаза - душили слёзы.

Так и не суждено было возобновиться переписке Аркадия Николаевича и Павла Алексеевича - сначала старые обиды не позволяли написать ни одному, ни другому, а потом Павел Алексеевич узнал, что большевики расстреляли и хозяина дома, и его жену за дерзость и нежелание мириться с новой властью. Хорошо, Машенька об этом не узнала - она погибла ещё в четырнадцатом году, уехав на фронт сестрой милосердия.
Сильно сдавший и исхудавший Павел Алексеевич ютился в самой маленькой из комнат когда-то своей огромной квартиры. В остальных жили шумные рабочие и какие-то ещё пролетарии. "От слова "пролетать", часто зло думал Павел Алексеевич. Он свято хранил Машенькину перчатку и плоскую странную шкатулочку, которая, почему-то, больше не светилась. Павел Алексеевич обычно тайком разворачивал её, целовал холодное стекло, представляя любимое лицо, а затем прятал шкатулочку в перчатку.
И однажды, измученный воспоминаниями, и как тогда, серым и пасмурным днём, он поехал в бывшее имение Аркадия Николаевича. Казалось, не прошли двенадцать лет - те же редкие деревья в парке, огромный дом. Павел Алексеевич решил, что особняк уже давно заброшен. В ноябрьских сумерках он осторожно поднялся по ступеням и потянул ручку двери. Она была не заперта. Сердце заколотилось, он вспомнил свою нечаянную любовь, тот странный вечер и не менее странное утро. По памяти прошёл он в гостиную и замер. В комнате всё было по другому - камин разбит, мебель порублена и свалена в одну кучу. И только огромные часы тикали всё там же. Павел Алексеевич громко прокашлялся - в горле стоял ком - сделал несколько шагов и открыл дверцу часов. Время остановилось.
Пришёл в себя он у крыльца, в грязи. Над ним стояли несколько здоровых мужиков, один из которых бойко вязал петлю вокруг его шеи. Другой же громко спросил:
- Часы упереть хотел, а, рожа?
- Вы неправильно меня поняли, - прохрипел Павел Алексеевич, - В этом доме когда-то жили мои друзья, я наведался узнать об их здоровье.
- В общем, такой же ты недобитый буржуин. Да ещё и вороватый, - констатировал мужик, - А по закону революционного времени.. Времени на исправление у тебя нет, - скаламбурил он и, оставшись довольным шуткой, скомандовал: - Вяжи к "журавлю"!
Во дворе стоял давно засыпанный колодец с высоким "журавлём", и именно к его короткому концу один из мужиков потащил Павла Алексеевича. Шест подняли, привязали верёвку. Решили напоследок Павла Алексеевича обыскать. Нашли перчатку, но он вцепился в неё мёртвой хваткой, одного из мужиков это только раззадорило:
- Ишь ты, чувствительный! Варежку не бросит! Ничего, щяс поболтаисси минуту, и сам нам её оттудова скинешь! Игнат, Сенька! Поднажмите, барин хочет на "журавле" полетать!
- Бог вам судья! - успел крикнуть Павел Алексеевич, верёвка натянулась, врезалась в горло. Так всё и закончилось.

- Вадег, пятнеццо, наливай!
- Ох ты и планктон.  Такой прямо.. Эталон-планктон. День-то рабочий ещё не закончился.
- Это у вас, работников низшего звена, ещё не закончился. Анализы, кстати, готовы?
- Почти. Сегодня по-любому доделаю.
- Кросафчег, - заведующий химической лабораторией, Гриша, приподняв полы халата взгромоздился на стол, - Ты видал, я тебе пласт какой из Пиндостана привёз, а? Пол Гилберт! Вот это сольник чувак отгрохал, отвечаю, бомба! У него ща новая пластинка вышла, но та, десятого года, лучше в разы.
- Спасиб, Гришань. С ибеем неохота было связываться. А куда ты её дел?
- А ты не видел, что ли? Вон, в центрифугу положил. У тебя ж там склад. Чё ты её не выкинешь? У тебя ж новая есть, а ту списали.
- Да, блин, удобная она, как шкаф. У меня сегодня ваще всё набекрень, телефон вот куда-то подевал, эмэндемс рассыпал. Пачку начал открывать, а она, тварь, веером по всему кабинету.
- О, у айфона ноги выросли? Вадег, мож оно и к лучшему, нормальный хоть телефон купишь, чё ты с яблоком с этим, как девочка? - Гриша подошёл к старой центрифуге, откинул пластиковую крышку, - Ну, признавайся, колесо, где пластинка Гилберта, а? - он, фырча, начал раскручивать диск центрифуги в обратную сторону, - Отдавай, и Гилберта, и огрызок, Вадег не хочет жить, как люди, хочет синхронизироваться с айтюнсом!
Центрифуга раскручивалась всё быстрее. Внезапно громыхнуло так, что из потолка посыпались гипсокартоновые квадраты. Вадим и Гриша зажмурились, а, когда пыль рассеялась, ошарашенные, уставились в угол лаборатории. Верхом расколовшейся центрифуге сидел худющий мужик в грязной одежде; одной рукой он судорожно растирал шею, а вот из другой выпала перчатка. Сквозь тонкий шёлк на пол выскользнул отполированный айфон.
- Вот.. Вот и труба нашлась, - тихо сказал Гриша, и, смелея, прикрикнул:
Э! Чувак! А Пол Гилберт где?!