Право, как есть хочется!.. Шестой день голодаю.
Это странное чувство приводит, кажется, меня к некой эйфории. Ибо я ощущаю голод, но есть не могу. Вкус знакомой пищи отвратительный. Ни вареное мясо, ни жареное, ни фрукты, ни овощи – не те на вкус, от них тошнит. Хочется чего-то другого.
Теперь эта слабость, она ощущается во всём теле. Я пью только воду. Но она мало сбивает голод, - наоборот, через короткий промежуток времени усиливает.
Врач, обследовавший меня, патологий не находит. Прописывает витамины – от них тоже тошнит. Я не особо-то жалую медиков, а теперь и подавно теряю к ним всякое доверие. Для них чужая боль ничего не значит. И смерть их не страшит, она околачивается возле них, только и всего.
Идёт восьмой или девятый день вынужденной голодовки (я сбиваюсь со счёта). Я слабею, это видно. Маленькими шажками, покачиваясь, плетусь на работу, в офис. Выполняю скучную работу, возвращаюсь домой.
В офисе я быстро старею. И не только я. Работа убивает. В старости и на работе действует только один закон – закон ограниченности. Старость ограничивает физически, работа – человеческую волю.
Чтобы стать хорошим работником надо соответственно организовать себя, инстинктивно делая то, что прикажут. Но я внутренне сопротивляюсь. Хотя выполняю всё, что от меня требуется. И того же спрашиваю от подчинённых.
С другой стороны хочется опасности. Я должен помещать себя в рисковые ситуации. Но где их взять?
Наконец происходит перемена. Расширение штата. Напротив меня располагается новая работница.
Она красива. И – о, чудо! – я забываю про чувство голода.
Возвращаются силы. Неужели всё так просто? Достаточно видеть эту красоту, чтобы не страдать? Её зовут Марина. Всего двадцать пять лет. Мне тридцать пять. Я – влюбляюсь! 
Когда глядишь в течение дня на одни и те же лица, девять часов подряд, истома наваливается и хочется плюнуть в эти лица. А ещё кажется, что мне открывается жизнь каждого человека из офиса до мельчайших подробностей, только в ужасающем ракурсе, как в кривом зеркале, - правда не смешно всё это выглядит, честно признаться. Так вот, Марина преломляет лучи света, без всяких на то сомнений, я никого не замечаю, мне ничто не интересно – я поедаю её взглядом. Мимолётным, секундным, рваным. Чтобы она не заметила. И не заметили другие. У меня, соглашусь, колоссальное преимущество. Я вижу её, а она меня – нет, ибо, чтобы посмотреть в мою сторону, ей надо повернуться.
Глядя на неё, у меня создаётся впечатление, что таким образом я насыщаю свою утробу.
А ещё – теряю голову. Хочется лицезреть на Марину бесконечно. Но это невозможно. Я не могу закапываться слишком глубоко в себя, но, верно, я влюбляюсь, потому что, когда она спрашивает у меня карандаш или что-то другое, трясутся поджилки. Подойти к ней и заговорить после работы – я не решаюсь. Я боюсь своей неуверенности. Самокритичность – это фобия. Она угнетает больше, чем голод. Закрадывается мысль, я прихожу в негодность. Неподвижность – вот мой удел в ближайшие дни. И голод толкает маленькими шажками в сторону кровати – лежать, не двигаться!
Но мне кажется, я достаточно мудр, чтобы оставаться изолированным от людей. И от Марины в том числе. Поэтому иногда бросаю взгляд в её сторону, встаю из-за рабочего стола, иду в туалет, закрываюсь и мастурбирую. Я вижу образ Марины, она икона для меня, божья матерь. Изливаюсь быстро, спускаю воду со смывного бочка, возвращаюсь обратно.
А вечером кусаю локти, выворачиваю их так, что достаю зубами – природная гибкость. И однажды… откусываю плоть… Я жую собственное мясо, жую кожу, глотаю – и меня не рвёт! Собственное мясо пригодно к употреблению. Вкусно! Больно, но вкусно! В моей голове проясняется – это моё спасение, и я вспоминаю трогательную легенду о безграничной родительской любви пеликанов к своим птенцам, когда родители вырывали клювом из собственной груди мясо, кормили детёнышей.
Кровь сочится из рваных ран, зрелище неприятное, и я перевязываю сам себя.
Очередной рабочий день: мимолётный взгляд на Марину, туалет, мастурбация, быстрый оргазм. Ран не видно, строгий костюм скрывает увечья. Я снова сажусь за свой рабочий стол.
Бедолага-бедолага. Вечером я сам себя жалею. Работа, дом, ужин собственной плотью, чуткий сон… Вскоре пропадает и он.
А вместе с ним начинают уходить, убегать последние силы. Глаза краснеют, наливаются как бы кровью.
Я смотрю на себя в зеркало. Не узнаю. Другой человек. Я вишу на волоске. Я жив, я мёртв.
В офисе говорят, что я сильно изменился. Заболел. А Марина молчит. От неё исходит пустота и безразличие. Ей всё равно. Она выполняет добросовестно ту работу, которую я ей даю, занимая определённую должность старшего сотрудника в отделе. А вечером Марина садится за руль своего новенького авто и уезжает к себе домой. Она незамужняя женщина, красива и имеет право поступать так, как поступает. Но я-то страдаю по ней, господи!
В какой-то момент все эти мысли выливаются для меня в настоящее самоедство. Я пожираю себя уже не маленькими кусочками – откусываю куски мяса, глотаю…
Любовь к Марине съедает меня.
Тело превращается в сплошной шрам. Правда лицо, шею и руки я не трогаю, ни ножом, ни зубами. Работа в офисе требует видимой привлекательности.
Наступает момент, что я больше не боюсь боли – я боюсь самого себя.
Жизнь опасна. И главная опасность – это ты сам. Я догадываюсь. Но ничего не могу поделать с самим собой. Пружина сложного механизма давно запущена.
Новый рабочий день – зеркальное отражение вчерашнего дня: скука.
Марина встаёт и выходит из офиса. Я иду следом. Всё происходит спонтанно. Она идёт в туалет. Я оглядываюсь, никого. Ускоряю шаг.
Дверь не успевает закрыться за девушкой, я просовываю ногу в щель, говорю:
- Извините!
Марина смотрит на меня, успевает промолвить:
- Алексей Леонтьевич…
Но я уже сжимаю руки на её горле. Затаскиваю в туалет, сжимаю сильнее пальцы, да так, что ногти впиваются ей под кожу…
Когда последняя конвульсия сходит в небытие, я разрываю на Марине одежду.
Задвижка закрывает дверь от действительности.
Она молода и красива. Во мне борются испуг и радость. А ещё – голод. Он пускает слюну и ждёт удовлетворения. В жизни попадаются сотни капканов, я – не попался ни в один из них, я стал капканом сам.
Перочинный нож срезает плоть. Я набиваю рот мясом и жую. Сначала мне кажется, что меня вырвет, как от любой другой еды. Но всё обходится, и я ем. Голод должен скоро исчезнуть. И он исчезает.
Я смотрю на остатки еды. В какой-то прошлой жизни, видимо, я хотел быть хирургом. Но людоедом, оказывается, лучше. Ведь если ты хирург, то зашил и всё, твоя власть кончается.
Людоеду тело достаётся навсегда…
В дверь стучатся. Я открываю задвижку. Возвращаюсь в реальность.
Начинается мой апокалипсис. 
(Май 2012 года.)