В глубочайшей задумчивости брёл по коридору учебного корпуса Степан Васильевич Альбицкий. Начальник кафедры уголовного процесса, почетный работник Энского юридического института МВД, полковник милиции. На душе у него было погано. Мысль, коварная и мерзкая, словно змея, обвивала и жалила его душу. Это была мысль о том, что институт, которому он отдал больше двадцати лет своей жизни, окончательно скурвился.
Деградировало заведение, - с сожалением констатировал профессор, - блатата сплошная. В кого палку не кинь – то сын начальника УВД, то племянник губернатора, то представителя президента внук (девочек, в группах, что он вёл, не было). 
Размышляя, Степан Васильевич отметил, что он автоматом извратил идущее из глубины веков выражение. Куда палку не кинь, а не в кого. Так обычно, говорят. Но уличить себя в подспудном мужеложестве даже не подумал.
Да! – лютовал он в душе.– Именно! Кинуть палку! Трахнуть! Оттарабасить! Ибо нельзя по-другому с этой сволотой! Не доходит!
Профессор ненавидел своих студентов: студенты презирали уголовный процесс. Им было откровенно наплевать и на принципы гуманизма с целесообразностью, и на презумпцию невиновности, и на пределы доказывания. Идиоты. Они даже не знали, кто такой Кони!
- Выдающийся русский адвокат, - переминался с ноги на ногу у доски вечный обитатель галёрки Пупков, - господин…э-э-э… Кони всегда, так сказать, выступал…
Степан Васильевич чуть не сломал себе тогда пальцы – настолько сильно он сжал в гневе кулаки.
- Пупков! – взревел он Тарзаном. – Кони никогда не был адвокатом!
Одногруппники ржали. Конечно, можно было подумать, что смеялись они над недалёким Пупковым. Но нет! Спроси любого из этих дикобразов, кто такой Кони и получишь аналогичный ответ. Или вообще не получишь. Следовательно, они ржали не над Пупковым. А над ним, профессором Альбицким. Над его праведным гневом. Над его Любовью.
Степан Васильевич боролся с ними нещадно. Лупил двойками. Затаскивал в свой кабинет, набрасывая аркан пересдачи. Но всё было тщетно – причастность этих олухов к высшему свету делала их абсолютными негодяями. У Степана Васильевича опускались руки.
Все эти их смешочки, пустые взгляды на пересдаче. Как? Как можно вести себя таким вот образом в его кабинете? В этом храме уголовного процесса, где подобно образам святых в церкви, со стен на тебя взирают лики Фойницкого и Строговича, Николюка и Руденко, Савицкого и Чельцова? Это не укладывалось в его голове.
И тут – Кузнецов…
Он поднял руку на одном из семинаров, опередив Степана Васильевича. Тот даже не успел бросить взгляд в журнал, чтобы произвести очередную карательную операцию, наставив этому отребью колов и двоек.
- Прошу Вас, - молвил Степан Васильевич.
И  Кузнецов начал говорить.
Впервые такое наблюдал Степан Васильевич.
Казалось бы, сухой вопрос – ознакомление с материалами уголовного дела, всё предельно ясно, и говорить тут особо не о чем, но как блестяще разобрал его Кузнецов! Он уверенно увязал положения статьи с нормами Конституции. Смело разрушив ее границы, вторгся на территорию международных конвенций, договоров и прочих нормативно-правовых актов. Привел цитату из выступления Плевако. Упомянул законы Хаммурапи.
Кузнецов! Он не бубнил подобно троечнику и не заискивал перед преподавателем, как это делает какой-нибудь подлиза-отличник. Он - выступал.
Широкими шагами перемещался Кузнецов вдоль доски. Правую руку он держал в кармане брюк. Левой неспешно жестикулировал. Иногда он останавливался, и лицо его, бесстрашно обращенное к аудитории, застывало в блаженной улыбке. Потом он продолжал перемещения, и рука его то обращались к небу, то к нему, Степану Васильевичу.
Кузнецов ораторствовал минут десять. Финальная часть монолога произносилась с закрытыми глазами. Когда он кончил, и глаза его открылись, Степан Васильевич поразился их красноте.
Это, - понял он, - от любви. Не иначе. Читал всю ночь. Не спал.
….Простой деревенский парень, - брат лопаты, внук сохи – и откуда в нём взялось это? – недоумевал профессор.
На его кафедре служили восемь преподавателей. Капитаны и майоры, кандидаты и не очень, они знали предмет хорошо. Но любили ли они его так, как любил он? В этом Степан Васильевич сомневался. А вот в любви Кузнецова к Процессу он не сомневался нисколько.
Кузнецов не просто хороший ученик. Он – продолжатель моего дела. И я сделаю всё, чтобы помочь ему. Дам дорогу в мир науки. Сделаю его ученым. И когда-нибудь, когда я состарюсь и начну забывать номера статей, я вызову его и передам ключи кафедры.
К такому заключению пришел Степан Васильевич.
- Возьмите, Кузнецов!
Кузнецов испуганно встрепенулся.
…Сегодня Степан Васильевич был ответственным по институту. А Кузнецов полировал задницей тумбочку дневального.
В задачу ответственного входило обойти посты и выявить возможные нарушения дисциплины. По уставу. А вне его, по собственному порыву, он просто хотел отнести Кузнецову бутылку напитка «Байкал». И что-нибудь съестное. И всё.
- Возьмите же! Ну?
Конечно, - понял Степан Васильевич, - неожиданность. К тому же, я -ответственный, он - дневальный. Я – полковник, он – рядовой. Барьер.
Боже, боже. Как ему хотелось отбросить эти условности! Хлопнуть Кузнецова по плечу. Сказать: Привет, коллега! Но…Черт бы побрал эту солдафонщину….
- Как служба? – осведомился он.
- Ничего, товарищ полковник, - растерянно обронил Кузнецов, - в смысле…
- Во-первых, - как можно мягче произнес Степан Васильевич, - не товарищ полковник, а Степан Васильевич. А во-вторых…Когда Вас сменят, зайдите ко мне. Побеседуем о новом постановлении пленума Верховного Суда. Договорились?
Кузнецов улыбнулся, прижимая к груди презентованный провиант.
- Договорились, Степан Васильевич.
- Вот и славно, - сказал профессор Альбицкий и, подмигнув ему, побрёл, уже в радостных чувствах, дальше.
А рядовой Кузнецов опустил пакет на пол, достал из стола папиросу и, дождавшись, когда шаги профессора стихнут, продолжил набивать ее анашой.