Я родом, брат, из пролетарских масс,
Не каловых. Не надо злой иронии.
Мой дед в забоях прославлял Кузбасс,
Закончил без ноги войну с Японией.

И с той культёй, обрубком от ноги,
Мундштук Казбека, нержавейкой тиская,
Точил на ДИП-500 хвостовики,
И что-то там ещё, милитаристское.

На праздник пил, да так, что выли псы,
Когда он на бровях гулял вдоль улицы.
И пряталась шпана, как от грозы,
От сучковатой палки, как от сулицы.

На день победы, выйдя на парад,
Накинув китель с орденскими планками,
Он говорил: «Я Пролетариат!
Бивали гансов - разберёмся с янками».

Он был герой, мужчина и казак,
От Пугачёвской вольницы, из Яицких.
И никогда не попадал впросак,
Лозой внучат гоняя по-Чапаевски.

С усмешкою гляжусь я в Looking Glass,
Интеллигент, откормленный помойками.
Ведь был же, братцы, был рабочий класс,
Но слился, погребённый перестройками,

Раскрыв не до конца потенциал,
Сияя кумачом багрово-ризово.
И здесь ему я песню написал,
Как может быть такое не написано?!

                              ***

Громадились тучи бессонные мрачные, ревун надрывался в ночи медногудово. Стекали в овраги миазмы барачные, страна просыпалась с похмелия лютого.

Вставали босые, голодные, страшные, лохматили гривы когтистыми лапами. Нутро похмеляли борщами вчерашними, брели на мартены забитые скрапами.

Жевали чесночные головы злобные, вахтёр не помилует запахи винные. Сморкались в намёрзшие глыбы сугробные и мелко крестились на церквы старинные.

Горели сутунками станы прокатные, «Кукушки» гремели колёсными ядрами. Шипел пескоструй, и пески силикатные вдыхались гнилыми рабочими жабрами.

А дома детишек голодных под дюжину, и бабы ревут, намечается складчина. Соседская девка рыдает за суженым, сынка старшака забирают в солдатчину.

И мастер десятник, безжалостной гадиной, рычит и грозит на столбах экзекуцией. Налоги и штрафы, болячки и ссадины - всё это мы бросили в печь революции.

                                ***

А новый мир, он где-то там сиял,
Неслись в атаку бешеные лошади.
Кухаркин внук грядущее ваял,
Картавил вождь с броневика на площади.

Костры горели. Сонный Петроград
Глядел во мрак пустыми постаментами.
И уходили в бой, не на парад,
Матросы, опоясанные лентами.

При деле столяр - подавай гробы.
Ликует вошь своей тифозной мордою.
Угрюмо спят фонарные столбы
С не добежавшей до границы контрою.

Горят дворцы, увы, таков обряд,
О мягкотелых не напишут повести.
Идёт за продотрядом продотряд,
Чтоб уравнять и разделить по совести.

Уходят в ночь кадеты, юнкера,
На вольный Дон, к Деникину, Корнилову.
А кочегар вселенского костра
И день, и ночь Отечество насилует.

Пишу в надежде для себя понять,
Увидеть правду за сакральным знанием,
Где брата брат пытается обнять,
Но убивает, осиянный знаменем.

                            ***

Потом были долгие рельсы и пажити, триумфа часы, что творились госпланово. В сегодняшних избах, что грыжами нажиты, не видно Турксибов очерченных заново.

Не видно Стахановых чёрных от копоти, Корчагиных, рубящих землю морозную, Доваторов ярых в стотысячном топоте, Размётновых травы целующих росные.

Васьки Трубачёвы ушли с барабанами за тот горизонт, что всегда был фантазией. Покрылась Россия дворцов балаганами, в них выползков рать, что из нор повылазили.

И я, «Беломор» поменяв на «Вирджинию», вальяжный и потный, свободный от выводков,
Лежу за столом и плюю в небо синее, кропая стишата про спёкшихся выродков.

Про то, как просрали наследные навыки, продавшись за «шкурки», зеркалки с айфонами.
Вгрызаясь мостами металлокерамики в лангустов, кишки полируя Бурбонами.

Слагаю катрены, треща ноутбуково, и мысль в голове ядовитая, барская: рабочим я рос, финиширую - сукою, мудак из народа и кость пролетарская!