История эта началась седьмого ноября и так, сука, неожиданно началась… как снегопад для работника ЖКХ в Саудовской Черножопии. Дату я запомнил не потому, что поддрачиваю на зеленый учебник по истории партии или у меня в голове ниибаццо калькулятор «Ссаньо» на солнечной батарейке, а потому, что это седьмое ноября оказалось реально красным днем календаря. А еще я увидел Ленина.

  Вождь пришел ко мне ночью и с бревном, постучав им в окошко. Но не тарабанил, как хулиган, а вежливо ебнул один раз в стекло поленом и сказал с укоризной в дыру:
  – Феликс Эдмундович, голубчик. Пока вы тут д’гочите, там большевики Зимний и ящик «Столичной» взяли. Сегодня седьмое нояб’гя, геволюция победила, а вы как мудак. 

  Я упал с кровати, врубил свет и спросонья узрел в разбитом окне легендарное ебло, декорированное фингалом и хитрым прищуром. У меня аж мурашки по залупе побежали от ужаса. Хуясе, Ильич воскресе. Потом пригляделся и узнал дядю Гошу в бороде, усах и кепке. Из нагрудного кармана пиджака торчал красный бант, спизженный с какой-то девочки. Алкоголик был пьян.
  – Зд’гасьте, батенька, – приподнял он кепи и светанул лысиной фасона «озеро в лесу».
  – Вы совсем опиздоумели, дядя Гоша? – вежливость с гостями – прежде всего. Я только молоток в руку взял. Захотелось сильно взять и уебать, согласно закону гостеприимства.
  – Соби’гайтесь, това’гищ пиздюк. Дело есть.
  – Вам зубы не жмут? Что за маскарад? И чего с окном теперь делать?
  – Я же столяр-краснодеревщик, ёба! Щяс моментально тебе стеклышко из фанерки справлю. Молоток и гвозди всегда с собой, – когда он из авиамеханика в столяры переметнулся, я так и не узнал. 

  Пока я одевался, дядя Гоша действительно нашел у меня во дворе фанеру и принялся её примастыривать.
  – Халтура в драмтеатре была, – рассказывал он, заколачивая окно. –  Гонорар бутафорией дали. Клифт – старье, борода отклеивается, в картузе тараканы роддом учредили. Дрянь, короче, а не гонорар. Продешевил. Бревно, правда, хорошее, пластмассовое со сцены уволок, буду из него голубятню делать. На дачу отвезти помоги, братишка.
   
  Отказывать не хотелось. Мы привязали бревно к багажнику машины, Дядя Гоша прихватил в ночном ларьке бутылку водки и торпеду пиваса, и под утро мы уже сидели на даче. Я пил пиво, а дядя Гоша суетился возле буржуйки с дровами. По ходу пьесы он впустил в дом черно-белую кошку, которая сразу запрыгнула мне на колени и стала топтаться в районе хуя, как слон с когтями. 
  – Может, водочку трахнем, пока не нагрелась? – предложил я, отдирая котяру от колбасно-яичного отсека.
  – Кошку ебать не дам! – взвился какого-то неведомого хуйца дядя Гоша. – Мне не жалко, но эта зверюга тебе оба кудрявых тапинамбура отгрызет. Бери, кого хошь – курицу, козу соседскую, крота можешь на огороде изловить, а её оставь, пускай погреется.
  – А при чем тут кошка и земляные груши? – барометр моего ахуения пополз к отметке «апофеоз». 
  – Гы-гы. Я не сказал что ли? Кошку Водочкой назвал. Родственная душонка. Тоже шару любит, а работать не хочет. Мышь совсем не ловит. А пить я не буду: сначала дело. К Порфирию в село за голубем хохлатым сходить надо. Звонил, сказал, есть у него породистый, ценности немалой и без пары. Так что ни-ни. Принесем, запустим первенца, вот тогда можно.   
 
  За «первенцем» пришлось пиздовать уже после обеда, когда дядя Гоша отоспался, километров пять по пересеченной местности.  Мы пришли в нихуя не отрадную деревню «Отрадово» затемно. Порфирий встретил нас у калитки и пригласил в дом на крестины своего внука, а заодно и накатить за старый советский праздник. Внутри уже вовсю пировали человек двадцать колхозников, и стоял такой гвалт, будто стая чаек дралась с бомжом за хлеб. Но забавные лица тружеников села излучали добродушие и гостеприимство. Мне сказали что-то типа «здрасьте» и «как вам у нас нравится». Я тоже пробормотал что-то среднее между «рад знакомству» и «совсем охуели». После чего огляделся.

  На разгромленном столе стоял одинокий окорочок, гарнированный говном. На поверку, это оказалась баклажанная икра, но осадок все же остался. Еще была косорыловка, видимо, настоянная на козьих шариках и куриных зобах. После соточки этой амброзии, я очень радовался, что остался в живых. Зато был настоящий украинский борщ и жаренная картоха с мясом, на что я и приналег. Дядя Гоша пить отказывался долго и всё рвался к голубю. Его принесли прямо в хату, и тут алкаш не сдержался – от умиления ебнул залпом стакан самогона. Потом засунул голубя за пазуху и периодически доставал его в процессе возлияний, чтобы звонко чокнуться об клюв, и, в конце концов, напоил птицу до состояния лежачего чучела.       

  Окружающие общались на непонятном мне языке. Эта смесь украинского, зулусского и суахили наводила на меня тоску. Они ежеминутно ржали, а я сидел, как миссионер среди людоедов, и ссал, что меня зохавают. Рядом вовсю грызла еду типичная сельская кубышка: обрызганное веснушками лицо, нос пуговицей, короткие пальцы. Эту женщину-огрызок звали Катя. Между тостами за урожай брюквы и удои кумыса, я стал подкатывать к ней свои корнеплоды. Кубышка оказалась подпорченной городским воспитанием: она тоже претендовала на миллионера с волосатой грудью, когда у самой из движимого имущества имелась всего лишь пизда. И то… Волосатая же грудь у меня была при себе, а такую мелочь, как миллион долларов, я с легкостью нарисовал ей самыми сочными красками на словах. Я наврал ей с три таких  гигантских короба, что внутренний голос, который обычно говорит только «хватит пить» и «пора ебать», в этот раз шепнул мне: «харэ пиздеть». Ослепительно белый и – что не характерно для этих мест – чистый свитер дополнительно свидетельствовал в пользу моей зажиточности.

  В разгар веселья Порфирий вместе с гостями начал танцевать народный танец, который он обозвал «Барвинок». Хуй пойми, что это был за хоровод с прискоками, но выглядело это более или менее организованно. Пока Дядя Гоша тоже не пустился в пляс. Танец его был странен – какая-то помесь нижнего брейка с чечеткой. Для тех, кто нихуя в танцах не рубит, поясню: валялся он под ногами, как распоследнее хуйло, стуча костями об пол. По ходу этого мракобесия он полностью развалял сложную фигуру, задуманную деревенским хореографом. Сам дядя Гоша в минуты просветления называл сей перфоманц пиздюреллой. «Если, – говорил, – дело до пиздюреллы дошло, значит, хорошо отдыхаем». На следующий «Барвинок» исполнителя зажигательной пиздюреллы не пригласили, а выгнали кхуям за стол. Он долго с удивлением таращился на хозяев, будто его не пустили в бассейн со своей байдаркой, и от обиды накатил сразу сто пятьдесят.

  Я тоже плел свою маленькую паутину счастья. Погода всё еще благоприятствовала, и ближе к ночи я предложил соседке прогуляться в сторону камышей, чтобы показать ей выпь. Когда камыши были совсем близко, а выпью, честно говоря, и не пахло, пришлось признаться, что птицы скоропостижно улетели по делам на юг, а в пантомиме я не очень силен и попросил показать мне пизду. 
  – Шо, оце прям тут? Скыдай свэтра, я на холодний зэмли не показую, – живо откликнулась Катенька на мою скромную просьбу. 

  Я постелил свитер, а она сняла трусы и раскинула ноги. Все произошло очень романтично: под покровом ночи свет далеких, загадочных звезд падал на мою голую жопу и совсем не падал мою спутницу. На неё упал я и выебал в миссионерской позиции без всяких изысков. Но все стонало и хлюпало, как дырявые сапоги в болоте. 

  Потом я один, чтоб не палиться, вернулся в дом. Но при моем появлении стихли бубны, балалайки, цимбалы и кастаньеты, веселье вдруг остановилось.
  – А дэ Катя? Дывы, вин увэсь в крови! – испуганно крякнула какая-то баба в образовавшейся тишине. Я посмотрел на свой свитер и руки – все было перемазано кровью. «Бляяяя, у этой дуры месячные паходу, а я думал, смазки много», – мелькнуло в голове. 
  – И дзьобало тэж! Душегуб! – ткнула мне кривым пальцем в испачканный нос жена Порфирия. У меня аж борщ вскипел в жилах от такой оскорбухи.
  – Вбылыыы… – завыла баба, и вся орава кинулась меня ебашить. Колхозники оказались не такие уж забавные, как я до этого рассказывал. Ватага разъяренных свиноёбов уже не излучала никакого радушия и гостеприимства. А излучала она такую волну ненависти, что у меня сразу радар погнуло. Из сломанного носа на многострадальный свитер хлынула уже моя юшка. Через несколько ударов по организму, меня свалили и пинали до тех пор, пока не пришла живая и невредимая кубышка. Дядя Гоша к этому время уже уронил буйную голову на стол рядом с мертвецки пьяным голубем и ничего не видел. А когда очнулся, долго не хотел меня узнавать. 

  Обратно мы шли часа четыре, потому что по дороге дядя Гоша очень боялся упасть лицом вперед и повредить «первенца». Когда, наконец, добрались до кроватей, он заботливо уложил птицу рядом с собой на стульчик и еще долго курлыкал ей что-то на языке колибри. Я отрубился.

  Пробуждение было трагичным. Только дядя Гоша продрал глаза, из-под кровати вылезла кошка с задушенным голубем в зубах и положила перед хозяином. «На, и не пизди больше про меня чужим людям, что я никого не ловлю», – как бы сказала она, подталкивая тушку лапой.
  – Надо было её выебать все-таки…  – через пять минут гробового молчания резюмировал дядя Гоша.
  – Спасибо. Одну уже выебал, хватит, – я отхлебнул анестезии из горла, пощупал поломанный нос и с сожалением вышвырнул красно-грязный свитер за дверь. А голубями дядя Гоша обзавелся только через месяц. Ну, как обзавелся? Спиздил, конечно.