- Солдаты! Вы пришли в эти края, чтобы вырвать их из варварства, нести цивилизацию на восток. И спасти эту прекрасную часть света от ярма Англии! Мы собираемся вести бой. Думайте! Думайте, что эти памятники с высоты сорока веков смотрят на вас!

-Маленький он какой-то, этот корсиканец.- тоскливо заявляет Дюбрейе, будто это играет какое-то значение. Маленький. Большой.  Пикардия дает нам прекрасных лавочников и карманников. Рачительных толстых хитрованов. Жаку - из таких. Великолепный образчик, находящийся в постоянной готовности продать тебе что-нибудь. Или украсть.

Мы с ним стоим в первом ряду Нельского полка и слушаем корсиканца. Нельский полк! Зеленые отвороты у черных мундиров. И презрительный жест, стоивший многим записным комедиантам зубов и свернутых набок носов. Правая рука на сгибе левой. Нельская башня и плывущие мимо трупы.

-Ряды ровнять! Ряды ровнять! Или вы все хотите умереть от поноса в старости? –сержанты, такие сержанты. Что у нас, что у неприятеля, проступающего в пыли у пирамид. Ведь есть же у них сержанты? Об этом я не успеваю подумать, потому что лихие всадники уже летят к нам во весь опор.

–Хочешь умереть от поноса?- завтрак сержанта унавоживает знойный воздух запахом чеснока и еще чего-то тошнотворного.

-Хочешь?- повторяет он.

-Нет, сержант! –бодро отвечаю ему и отрываю зубами бумажный узел заряда, потому что по рядам уже несется: «Заряжай!». Он суетливо убегает вдоль строя, а я плюю ему в след жеваной бумагой: побегай еще тут. Глупая бравада, глупая. Встающая в  пару резцов в иное время. Но не сейчас. Сейчас на нас несутся мамелюки. Визжащая, поблескивающая  сталью и яркими одеждами масса. А справа, у Дезе, они уже прорвали ряды и, возвышаясь над кипящей массой пехоты, рубят наотмашь.

-Дерьмище! –  громко объявляет Дюбрейе и оно начинается. Жаку – глашатай неприятностей, и если что говорит, то мы в это непременное вляпываемся. Чего стоит тот случай с часами нашего героического капитана. Старик орал как боров, которого холостят.

Военная тюрьма далеко не сахар. Хотя, никто не ответит: лучше ли стоять в первом ряду Нельского полка у пирамид, чем долбить камень у дороги. Никто. И я молюсь святому Антуану, потому что у меня нет никакого желания умирать.
 
Мы даем залп по нестройной конной лаве и приседаем, давая выстрелить шеренге, что стоит за нами. Искры вспархивают в желтый воздух, и конница врывается в наши ряды.  Отступаю в сторону и бью байонетом вдогонку пронесшегося конного. Он тонко визжит на одной ноте, потому что я попал ему в поясницу. А Жаку отбив, нацеленную в его голову саблю, колет лошадь противника, достать штыком до всадника ему не позволяет рост.

-Дермище! – как заведенный орет он и лупит упавшего мамелюка прикладом. Лупит и лупит, пока тот не перестает шевелиться. 

-Дермище! – повторяет достойный сын Пикардии и смотрит мне в глаза. В его взгляде больше дикого, оставшегося человеку от тех мелких хищников, что, вероятно, были нашими предками. Радужки почти нет, и весь глаз его, оставляя небольшой серый контур, залит огромным, пустым зрачком. Вокруг нас пыль и свалка, сквозь ржание лошадей и треск выстрелов прорываются стоны. Мимо Нельской башни опять плывут тела. Только в ней уже нет трех королев, и призраки Бланш и Марго не бродят по мрачным камням.

Мне кажется, что проходят века, прежде чем мы выплываем в реальность, но это лишь пара минут. И атака отбита. Мой раненый еще визжит, слабо перекатываясь по песку. А появившийся ниоткуда сержант добивает его.

- Вперед! – орет он мне в лицо.- Или ты хочешь умереть от поноса?

Умереть от поноса я не хочу. Я вообще не хочу умирать сегодня. И завтра тоже не хочу. И бегу, бегу, бегу рядом с Дюбрейе. По песку под жарким египетским солнцем, от которого наши шейные платки давно мокры, а под киверами пылает огонь.

Пыль мешает видеть, и мы спешим  к Нилу, просто, без цели. Как по направлению к чему-то. Скомандуй нам кто-нибудь : «Назад!», мы с тем же щенячьим задором бежали бы в пустыню. Но сейчас, наша цель Нил и деревенька, лепящаяся к берегу. От нее брызжут в стороны всадники,

-Дермище! –опять орет Жаку и машет мушкетом, его постепенно попускает.

-Заткнись,-  сердце мое заходится и трепещет, а дыхание прерывается, заставляя кашлять на бегу. И он, наконец, замолкает.  А затем останавливается, потому что весь Нельский полк останавливается.

-Заряжай! –протяжно поют из пыли. Я выдергиваю бумажный цилиндрик и машинально , как и учили, откусываю узел, высыпаю порох в ствол, подаю пыж, пулю и трамбую все шомполом. Руки совершенно не дрожат, хотя в теле по-прежнему ревет кровь.

Под деревней мы стоим долго, и я постепенно успокаиваюсь. Дюбрейе подмигивает мне и улыбается, на его перепачканном лице зубы неестественно белые.
 
-Говорят, у турков полно золота?

-У египтян, Жаку..

Но ему все равно. Мысль Дюбрейе уже работает в этом направлении, он видит себя сгибающегося под тяжестью громадного мешка. Да что там говорить: он видит себя владельцем трактира, уважаемым, толстым (хотя он и так толст) и довольным жизнью. У него жена, дети, геморрой и он умрет от старческого поноса! Вот оно – счастье солдата.  И это главное. Умереть когда– нибудь, но не сейчас.

-Ба, Антуан, - ревет мой товарищ, мундир его расходится на медных пуговицах, являя миру грязную рубаху,- это не важно! У них есть НАШЕ золото!

Он радуется собственной нехитрой шутке и смеется, задрав голову в пыльное небо, под тяжестью сорока веков.

Наше золото! Мы входим в деревню через полчаса, растекшись по улицам в поисках чего-нибудь полезного. Не знаю как другие, а мы с Дюбрейе, рождены под несчастливым расположением звезд, а может его мамашу, боднула корова, когда та ходила с маленьким Жаку в утробе. Или мою мамашу. Или мамашу сержанта, который, как и мы, мечется по деревне.  Весь наш улов, после тщательных поисков, состоит из сморщенного черного улыбчивого старика, который тыкает Дюбрейе в грудь

-Атуна укеле!-  доверительно шепчет  он ему.

-Атуна укеле!- повторяет он.

- Золото, папаша! Золото! – выходит из себя Жаку. И получает в подарок мешок подозрительных орехов, таких же сморщенных, как и их прежний владелец.  Дюбрейе свирепеет, под слоем пыли на его толстых щеках проступает царственный багрянец. Он бьет старика наотмашь, и тот валится мешком. А я замечаю что-то болтающееся на тощей шее, что-то, похожее на большую рыбную чешую на шнурке.

-Что это?

Старик разражается длинной и совершенно непонятной тирадой. Затем он произносит то же самое, старательно растягивая слоги, объясняя мне что-то, как кретину. Я качаю головой. На мое счастье, во двор заглядывает сержант, ходивший до армии на торговых судах. Он совершенно расстроен добычей состоящий из двух кувшинов найденных в уборных. Их предназначение слишком очевидно, и это делает грусть начальства еще темней.

- Дюбрейе! Бонне! – орет он и мы вытягиваемся перед ним. – Нашли что нибудь?

-Орехи, сержант, - поясняет Жаку.

Орехи его совершенно не интересуют. Впрочем, как и чешуя, на которую я положил глаз. Его интересы более практичны, и он допрашивает старика, приветственно  бормочущего: Атуна укеле!

И как ни странно добивается результата. Ведь у него есть два универсальных переводчика, у нашего сержанта – два кулака, размером с голову крупного младенца. Они побывали во многих переделках и покрыты вязью шрамов, оставленных зубами рекрутов-бедолаг.

Добытое трудами взаимопонимание дает нам две новости: деревня бедна и то, что болтающееся на шнурке украшение – чешуя с одного из укеле демона нижнего мира Ра Кхана, побежденного кем-то из древних героев. И амулет этот одаривает владельца вечной жизнью. Хотя я и сомневаюсь в этой чепухе, тем не менее, отбираю блестящую безделицу у старого гриба. Зачем ему вечная жизнь? Неужели он хочет умереть от старческого поноса? 

- Идиот! – неизвестно почему заключает начальство и отбывает на поиск новых уборных и медных кувшинов, в каждом их которых может быть заключен джин, исполняющий любые желания французского солдата. Надо только подобрать к нему подход. Пусть даже и с помощью универсальных переводчиков.

Солнце медленно тонет в пыли, пока мы бредем к лагерю мимо занявших переправу гренадеров Мерсье. Я думаю о вечной жизни, и мысли мои текут медленно, прерываемые недовольным бурчанием Дюбрейе. Он копается в своем морщинистом улове и на что–то жалуется, поглощая добычу. Я его не поддерживаю, у меня теперь вся жизнь. Ослепительная и яркая. Я молюсь неведомому богу Атуна Укеле, и мне становится легко. Я радуюсь тому, что у меня теперь что-то есть, помимо возможности убивать и быть убитым.  Узнав об этом, Дюбрейе хохочет, хлопая себя по толстым ляжкам. Все, что нельзя сожрать или выпить – выше его понимания, и он великодушно угощает меня орехами. Но я отказываюсь.

Наутро брюки славного сына Пикардии топорщатся, вызывая насмешки.  Определенная часть его тела восстала против хозяина, и не поддается ни на какие уговоры и мольбы. Жаку наливается кровью и рассматривает остроумцев, потешающихся над его несчастьем.

Наша палатка ходит ходуном от наплыва любопытных. Самые смелые предлагают пострадавшему верблюдиц и осликов, что везут наши припасы. И Дюбрейе  старательно гоняется за шутниками, напоминая сатира – бархотку, преследующего пастушков. А затем с проклятиями убегает в деревню на поиски коварного старика. Дом того естественно пуст как сума нищего и Жаку ничего не остается, как понуро вернуться, чтобы потом, затаившись в тенях палатки,  долго молиться  Сан-Бернадетте.

  Ближе к полудню он появляется на свет совершенно изможденный, и мы долго спорим с ним: что означает это таинственное «Атуна укеле»?

Дюбрейе твердо стоит на том, что это проклятье, наложенное на него зловредным колдуном, а я  со смехом доказываю обратное. Это жизнь, дорогой Жаку! Вечная жизнь!

***
-Атуна укеле, - шепчу я, наблюдая, как наш сержант поучает вновь прибывших в лагере под Алессандрией.

-Вы свиньи! – ревет он, - грязные свиньи, рожденные в свинарнике. Но я должен вернуть вас вашим матерям!

Альпы сонно перебирают синими тенями, но сержанту не до красот.

- Я должен вернуть вас вашим матерям целыми и невредимыми. И все потому, что у меня тоже есть мать! – заявляет он, грозно вращая глазами. И врет дважды: первый раз о своем долге,  а второй – о матери. По-моему он выпал из-под хвоста, какого-нибудь медведя в Беарнских горах. При этом, родитель, узрев произведенное, по всей вероятности сошел с ума. Я делюсь этими соображениями с Дюбрейе, и тот довольно ухает.

- А ведь я вернусь домой целым и невредимым, Жаку.- твердо говорю ему я, и показываю амулет- У меня есть укеле!

-Дерьмо! –стоит на своем доблестный сын Пикардии.

Об этом мы спорим  с ним и под Маренго, где к всеобщей радости, наконец, убивают нашего сержанта. Злые языки утверждают, что из пяти пуль попавших в него две вошли в спину. Но я в этом сомневаюсь, в полку кроме нас с Дюбрейе, одни новобранцы. А они, как известно метко кладут лишь в штаны. И то, при обстреле из пушек.

Впрочем, надеюсь, что сержант попал в свой особый сержантский рай, где Господь наделяет каждого новоприбывшего полуротой гнусавых деревенщин, путающих право и лево. На обед там подают горы чеснока и каплунов, и вино – самое, что ни на есть, мерзкое. То, в котором удобно мыть сапоги, за отсутствием воды.

-Хочешь умереть от старческого поноса? –предлагает сержант, а новобранцы пожимают плечами. Им уже все равно, ведь они  все мертвы.

Под Сан-Джулиано, австрияки основательно кладут нам, бросаясь в штыки. И Дюбрейе заводит обычную песню.

-Дерьмище! – орет он, парируя удар усатого пехотинца, - Дермище, Антуан!

Я соглашаюсь с ним, сцепившись с другим австрияком. Но надеюсь выжить, ведь у меня есть вечная жизнь, отобранная у старика. И она болтается на моей шее, оберегая от всяких солдатских неприятностей. Штыки слепо рвут воздух, а пули путаются в траве. Я жив и на мне ни царапины. А наш полк теряет половину людей. И мимо Нельской башни опять плывут тела.


***
Дермище! Вооруженные этой молитвой как знаменем, мы, после многочисленных стычек и боев прибываем в Бородино. И там гибнет Дюбрейе. Русские поливают нас картечью с Шевардинского редута. Один из снарядов ударяет в Жаку и отбрасывает его назад, раздробив таз. Ужас! Ужас носится над нами. Дюбрейе стонет, кусая губы в кровь. И затихает быстро. Пикардия теряет свое потомство. Благословленная земля лавочников и карманных воров. Коровы бодают матерей на сносях, и сыновья их, простые Жаку, Антуаны, Александры- теснятся у ворот рая, напирая на бородатого ключника. 

-Все твои солдаты решили сегодня победить! И они победят!- заявляем мы и побеждаем  русских moujikes. А затем вступаем в Москву, чтобы  сбежать из этого проклятого Господом города зимой.

Жаркие искры угасшего пламени, вот кто мы есть сейчас. Великая армия тает, и я теряю Нельский полк или полк теряется где-то. Я бреду, бреду. По застывшей снежной дороге, размышляя об этом проклятом «Атуна укеле», и о том нужна ли мне вечная жизнь, если она еле теплится под конским потником, в который я кутаюсь?

На исходе второй недели отступления, наполненном постоянной ходьбой и страхом теней с гиканьем вылетающих из леса, я вижу отдыхающую смерть. Она сидит на обочине и улыбается мне, застывшими голубыми как небо глазами. Я пытаюсь улыбнуться ей в ответ, но замерзшие губы не слушаются, и тогда я просто дарю ей свой амулет. Пусть носит, ведь я уже не хочу умереть от старческого поноса. Тонкие струйки пара ее дыхания, плетут свои сложные узоры, а я салютую смерти! Живи! Вив морт!

И шагаю дальше. Два дня, три…. Греюсь в покинутых усадьбах. У костров случайных товарищей. У одного из которых, встречаю мартиникосов маршала Богарнэ.
Мы долго сидим, отогревая озябшие ладони пока благословленное тепло не проникает глубже в промерзшее тело.

-Что такое «Атуна укеле»?- спрашиваю я. Они молчат, и лишь один из них начинает улыбаться.

-Что такое «Атуна укеле»? – повторяю я. На что мой собеседник хохочет. И мне приходится расстаться с четвертью своего огромного состояния, лежащего в зарядной сумке:  двумя сухарями, чтобы получить ответ. 

-Это древний язык, - поясняет он, - и очень нехорошие слова.

Мы молчим некоторое время, а потом он переводит.

- Эти слова означают : отстань от меня, член обезьяны! – он грызет мои сухари и смеется вовсе горло, поблескивая зубами и белками глаз. Я улыбаюсь ему и плотнее кутаюсь в попону. Холод ночи пробирается под нее и достает до тела.

А через пару дней, когда набрякшее красным солнце стоит над верхушками темный елей я, впервые за много недель, вижу свое отражение в зеркале. Кто-то слишком жадный, или слишком расчетливый, лежит поодаль, выставив из снега спину в пехотном мундире. А я смотрюсь в его бывшее имущество, вернее в остаток пожелтевшего зеркала в темной раме, которое этот бедняга протащил много лье.

- Атуна укеле! –говорю я сам себе, и улыбаюсь обветренными губами этому заросшему редкой бородкой незнакомцу, чьи глаза ввалились в темные ямы глазниц,- Атуна укеле!

И смеюсь, смеюсь… Над собой и своими богами, над сорока веками и вечной жизнью. Смеюсь, своему отражению, снегу и теням, вырвавшимся из леса.  Они несутся ко мне по снежной целине. Видны их лохматые шапки и бородатые лица. Я не хочу умереть от старческого поноса! И вынимаю последний заряд из сумки. Атуна укеле!