* * *
…а за то, что мы всё ещё живы,
наши дети заплатят сполна:
в небесах над Ормуздским проливом
отдалённая бродит война…

Надо бы концовку придумать, да тут послышалось  – штум-пффф! 
Будто бы немчура знакомится, подумал я. 
Однако звук означал проколотое колесо, и машина запрыгала, как по кочкам. 
Поделом мне! Надо было не вирши слагать, уважаемый, а за дорогой следить… 
Пришлось со вздохами лезть в багажник.  Счастье ещё, что деньки в этом августе, как на подбор, сухие и солнечные. Запаска со скрипом встала на освобожденное место.
Теперь и дух можно перевести…
Словно отвечая согласием, земля тяжело вздохнула, и громадный кусок обочины с противоположной стороны дороги мгновенно исчез.  Стоял бы рядом, подумал я, и оп-паньки… под курткой, между лопатками, сбежала робкая струйка пота. Перейдя дорогу, я подошёл к обвалу и глянул вниз. В глубине, на краю разлома, виднелся ржавый бок какого-то чудовища, скосившего набок длинный хобот. Я спустился по уцелевшей части оврага и обнаружил, что мне неслыханно повезло! Оползень явил на свет немецкую самоходку, получившую к моменту появления имя создателя, профессора Фердинанда Порше, а позже переименованную в Слона («Елефант»).
Оглядевшись, я задрал голову: новой опасности вроде бы не предвиделось.
Когда ещё в фашистскую самоходку удастся залезть?!
И я залез.

Под отодранным с трудом верхним люком обнаружились два грубых сиденья – судя по всему, рабочие места механика-водителя и радиста. В кресле механика мне стало неинтересно: тот же трактор, практически… разве что забитая сором смотровая щель  вместо остеклённой кабины.
Зато под креслом радиста обнаружился шлемофон!
Полусгнивший, но всё ещё целый.
Кое-что фрицы делали на совесть, не только эрзац гнали. Ранец бы найти из телячьей кожи, но ранцы были отданы пехотинцам. На изнаночной стороне шлемофона обнаружились бурые полустёртые буквы, W и B. Вытряхнув траву и мелкие камешки, я кое-как натянул шлемофон на голову.
Откинулся на бронированную спинку, закрыл глаза.
Наплывали чужие запахи, металось эхо чьих-то вспорхнувших мыслей… и я нечаянно замурлыкал:

– Если я в окопе от пули не умру,
Если русский снайпер мне не сделает дыру,
Если я врагу не сдамся в плен…

В ушах зазвучал аккомпанемент граммофонной пластинки, и молодой хрипловатый голос уверенно подхватил:

– Мы будем вновь крутить любовь,
Под фонарём с тобой вдвоём,
Моя Лили Марлен!

–  Расцветали яблони и гр-руши, проплыли туманы над рекой! – прервал наше пение чей-то окрик.
– Майн готт, чалдонская морда… да ты и дня не проживёшь без Красной Армии?!
Мне показалось, что я оглох.

Беседовали двое, русский и немец.
Я понимал обоих, хотя немец говорил не совсем на немецком, а русский – на ином, НЕПРИВЫЧНОМ русском языке.
– Тут кто-то ещё! – взволнованно сообщил юноша.
– Алло? – сказал я, чувствуя себя идиотом. – Что за х...ня в прямом эфире?
– Выбирайте формулировки! – оборвал сипловатый басок. – С вами говорит капитан Перхумов, командир разведроты… э-э, бывший командир, разумеется.
– Вилли Борден, радист, – радушно отозвался юношеский голос. – Ты сидишь в моём шлемофоне, сынок… пользуйся, не стесняйся!
– Дурь собачья! – выпалил я, полагая, что говорю про себя. – Я вас НЕ ВИЖУ!! Что за маскарад…
Собеседники мгновенно потеряли ко мне всякий интерес.

Развивая предыдущую полемику, Вилли произнёс наставительно:
– Фашизм, Перхумов – единственный строй, который удержался, выжил и победил!  Сколько лет вы подтаскиваете нам сырье и горючее? Те из европейцев, кто побогаче, покупают наши товары, остальные поставляют дешёвую рабочую силу. Правительство боится обвинений в фашизме, но что такое германская нация? Коллективная воля, спаянная в единый кулак! Да, больше мы не убиваем евреев – мы их закармливаем, потому что накормленный еврей гораздо менее склонен к сопротивлению!
– А турки? – вяло поинтересовался Перхумов.
Я машинально поддакнул.
– Турки, те же цыгане! – убеждённо ответил Вилли. – Им воли не будет – не то, что арабам у лягушатников!
– Так вы солдаты?  – попытался я вернуться в беседу. – То есть… погибшие?
– Ну да! – бодро ответил Вилли. – Всё просто: началась атака, хотя Перхумов утверждает, всего лишь разведка боем. Нас забросали гранатами, часть его разведчиков срезало пулемётной очередью. Из глубины второго эшелона начался миномётный обстрел, ну и…
– Смешались наши останки, – с трудом произнёс Перхумов. – Так и похоронили. Не здесь, не ищи – километрах в шести отсюда, на перекрёстке.
– Перекрёсток – дьявольское местечко! – хихикнул Вилли. – Вот призракам и не спится.

– Хоть бы постамент нормальный исполнили, – с горечью отметил Перхумов. – Можно без газовой горелки, просто цветы. И надпись: капитан Перхумов и неизвестный солдат.
– А я желаю на родину! – сварливо заявил Вилли. – Чёрта ли мне в надписи, которую мои дети даже прочесть не смогут? Напишите-ка в Дуйсбург, раз уж свалились на нашу голову!
Я суетливо зашарил по карманам, отыскивая бумагу-ручку: ничего, и здесь ничего…
– Лучше в Няндому! Село большое под Котласом, – смущенно, но настойчиво отозвался Перхумов. – Зачем тебе посмертная слава, Вилли? Сплоченная нация не нуждается в мёртвых героях!
– Девочки, не ссорьтесь! – сорвалось у меня, и собеседники захихикали.
– О, да! Обокрав египтян с их культом покойников, вы бродите по мостовой вокруг саркофага и поклоняетесь мумифицированным фараонам Совдепа, – сказал Вилли с брезгливостью человека, ежедневно пользующегося пипифаксом. – Истинный ариец уважает только Живое! Мы поклоняемся неведомому Тибету…
Перхумов сдавленно зарычал, и я порадовался, что нахожусь в броне – под защитой, которую не обеспечивают ни паста «Колгейт», ни дезодорант «Олд Спайс»…

– Трепло ты, Вилли! – устало сказал Перхумов.
Я содрогнулся, представив, в который раз идёт подобная беседа.
– Виртуоз художественного свиста. Жаль, помер не от моей гранаты… и не тебе упрекать нас  в рабстве. Не забыл, как труханули вы под Москвой сибирских резервов? Всё оттого, что сибиряки – потомки вольных людей! Только здесь нету выхода на свободу…сгоняем ещё в де-берц?
– Выход есть! – сказал Вилли. – И ты, нежданный гость, нам поможешь.

Я зашевелился – сотни иголочек пронзили ноги, затёкшие в вековой неподвижности.
– Ты должен сделать выстрел по танку! – продолжал Вилли.
Перхумов неуверенно кашлянул.
– По приказу командира экипаж покинул самоходку. Орудие осталось заряженным, и этот заряд сможет разорвать связь времён.
– По своим бить не буду! – сказал я.
– Чудак ты! – отозвался радист Вилли Борден. – Это не более чем ритуал. Перелезай через спинку кресла в кормовую часть, будешь управлять 88-миллимеровым орудием…
Через пару минут земля вдруг вздрогнула, загудела.
Что-то огромное рванулось на волю там, далеко за лесом. Очнувшись, я сдёрнул с головы шлемофон и треснулся лбом в потолок кабины. Приснится же такое!..
Шипя от боли, я вылез из «Фердинанда» и завёл уснувшую хонду.

На перекрёстке, забитом военными грузовиками, вновь пришлось тормозить.
Работали сапёры.
– Что там? – спросил я хмурого старшину.
– Эхо войны. Старая мина вроде бы сдетонировала, вдребезги разнесла обелиск. Так и не успели к празднику подновить, эх-х…
– Прощай, Вилли, – сказал я одними губами. – Спокойных снов, капитан Перхумов…