Русского человека, Николая Николаевича Ефремова, за бесчинства и выходки выгнала из дома жена. Но Николай был сметлив – он взял мешок с хозяйством, флягу, повесил на руку котелок, сгрёб в охапку палатку и ушел в лес обрастать бородой. Жена на прощание показала в занавеску кулак. Задернув ситцы, она ухмыльнулась, – знала, что Николай Николаевич придёт дня через три, не раз такое бывало.                     
Расположится Николай решил в соснах, на морском берегу. Море называлось Рыбинское, а Николай Николаевичу было сорок восемь лет и четырнадцать месяцев. Придя на берег, он  вдумчиво нарубил лапника, улёгся на него, покуривая, и задумался. Думал он о том, как неумело устроен мир и как всё вокруг несправедливо движется. В городах и столицах, оно может быть полегче живётся и разумнее всё сделано, но и там Николай Николаевич подозревал скрытую ложь и бесстыжую эксплуатацию доверчивого труженика. «Никогда будет счастья русскому человеку в деревне» – заключил Николай Николаевич, хотя жаловаться ему было не на что. Числясь лесником, Николай Николаевич на службу ходил редко, пожаров в этой местности почти не случалось, а с вырубщиками леса он всегда договаривался, не жадничая и не торгуясь.

    Он разжег костёр и устроился наблюдать пламя. Жена его была с научным образованием и работала учётчицей на льнозаводе. Денег она приносила больше чем Николай Николаевич и это его огорчало. «Вот как я старость свою кормить буду, когда Нинка помрёт? Доживу свой век, и замкнусь пенсионером, придётся на станции багульником торговать, пенсия-то мне маленькая выходить будет» – тоскливо думал Николай Николаевич, трогая прутиком разноцветные угли.                         Вчера весь день  Николай Николаевич немыслимо употреблял, а вечером, когда напиток истощился, скрежетал под аккордеон частушки, стоя одной ногой  в тазу в недоделанной бане. Сейчас голова таинственно ныла. Николай Николаевич вспомнил отвратительную сцену расставания с женой и протяжно плюнул в муравейник. Потом он разделся и мучительно пошел в воду. В глубинах вод теплилась рыба, «наверное, она большая и мудрая» – думал Николай Николаевич, долго стоя по пояс в море, слушая шум волн и не решаясь зайти глубже. Через три минуты он сделал пять решительных шагов и с воплем присел. Затем задвигался вперёд, взмахнул руками и свалился в воду. Проплыв несколько метров, Николай Николаевич, развернулся и суетливо побежал к берегу. На берег Николай Николаевич выскочил худой и маленький, как черт. После воды голова заболела ещё сильнее, и ради спасения Николай Николаевич решил поесть. Он вспорол ножом банку рыбных консервов, которые прихватил из дома, начал есть и злоба на мир стала понемногу выветриваться. Поев, он сходил с топором в глубь леса, чтобы нарубить колышков для палатки и долго возился, распутывая растяжные шнурки. Затем он снял сапоги и штаны, чтоб они зря не портились во время труда, коряво воздвиг палатку и заполз выспаться. У самого берега, где расположился Николай Николаевич,  валялись стволы и корни сосен и ёлок, подмытые волнами, они были до белизны отшлифованы ветром и уже совсем низко наклонились и готовились упасть в воду две молодые берёзки.

    В этих местах мужик если только не охотник, то уж точно рыбак. Но Николай Николаевич был уже ни то ни другое. Свою старую фузею три года назад он втридорога продал весёлым московским рыбакам, когда им пришла острая охота стрелять по банкам. Рыбачить Николай не любил с детства и сколько раз не брал его с собой на рыбалку дед и отец, ничего хорошего из этого не выходило: леска путался, крючок цеплялся за подводные коряги и терялся, грузила одно за другим бесследно исчезали в морской пучине, вываливаясь из неловких Николкиных рук, а вытащенную из воды сеть он так спутывал, что оставалось её только выкинуть. Пойманную отцом рыбу держать в руках было противно. Она была скользкая и её было жаль.
Весь день провалялся Николай Николаевич в палатке, то засыпая, то просыпаясь: приятно было находится одному, вдали от дома, ничего не делать и не слышать сердитой шум жены. Весь следующий день он шатался по лесу, ел ягоды, настругал зачем-то ещё колышков для палатки и два раза наткнулся на россыпи рыжиков и лосинный помёт. Озаботился он и куревом – натолок в особом пне лопухов и разложил для просушки на рубаху. На третий день Николай Николаевич сварил в котелке тушенку с крапивой и на этом провиант его закончился. Пора было возвращаться домой, но Николай Николаевич в этот раз решил поупрямиться и как следует позлить жену. Что б знала, какой непростой ей мужик достался.       
    Через неделю лесной жизни самодельный табак у Николая Николаевича вышел и он окончательно оголодал. Весь день нудно работал чахлый дождь; Николай Николаевич  сосредоточенно спал, думая обмануть голод. Под вечер что-то в дали заурчало и из жирных туч стали брызгать и скрежетать молнии. Вскоре дождь полил в полную силу. Молнии с сухим треском лопались над испуганной головой Николая Николаевича и он каждый раз задерживал дыханье, когда стены палатки каменели от мертвых вспышек ветвистого света.
    На утро Николай Николаевич не выдержал: торопясь, натянул сырые штаны, впрыгнул в косолапые сапоги и украдкой бросился в деревню. По расчётам Ирина уже наелась в обед и ушла на работу. Когда он выходил из леса, под сапогом хрустнула то ли улитка, то ли лягушка, – некогда было как следует рассмотреть.
    Он протрусил к дому окольными дорожками, тщательно избегая людей и стараясь не глядеть на слишком знакомые дома и предметы. Вот показались редиски церквей с серебряными крестами. Николай Николаевич украдкой перекрестился и увидел отца Игоря, который вошел в церковь с ведром воды. По утрам отец отягощался с гирьками, семенил по кругу и плескал на шерстяную грудь холодную воду. А иногда по вечерам он чувствительно поколачивал боксёрскую грушу, красной каплей висевшая у него в угольном сарае. Братья Иверзев и Переверзев лупились в шашки, сидя за столом под нависшей яблоней. Ещё через два дома злая хищная девочка недовольно возилась в самодельной песочнице с маленькими граблями и грузовиком. Она обнаружила крадущегося Николая Николаевича.  «Опять питерские приехали» – сердито подумал Николай Николаевич – он не любил детство и передал девочке свой осуждающий взгляд. А через два дома трухлявый дед Митя, сидевший на лавке с яблоком в руке, глядел по сторонам и ничего не видел. Ему не удавалось раскусить слабыми зубами битое яблоко, поэтому он зорко рассматривал ближайший мир, надеясь, что придёт откуда-нибудь неведомая помощь. Возле канавы, в куче золы, стоял пёс и не знал чем бы ему заняться. Дед Митя повернул голову и, приложив палец ноздре, шоркнул в сторону пса тугой соплёй.     
                                        
Недолго понаблюдав из кустов за домом и решив, что там никого нет, Николай Николаевич проник со стороны поля через дырку в заборе на свой огород, подбежал к крыльцу, нашарил в известном месте ключ, сбросил тяжелые сапоги, отомкнул замок и вот уже стоял дома. В сенцах, на тонкой дратве, как гроздья летучих мышей, сушились серые носки. Дома было приятно – всё прибрано, полы вымыты и заманчиво пахнет борщом. С аккордеона на Николая Николаевича удивлённо посмотрела кошка Вьюга. Со стены с укоризной глядели родители Ирины. Николай Николаевич подмигнул им и бросился на кухню. Грохнув хлебницей, он стал жадно рвать пальцами буханку чёрного хлеба, а другой рукой залез в кастрюлю и выхватил горячий кусок говядины. Торопливо глотая и обжигаясь, Николай Николаевич открыл навесной шкаф и рассовал по карманам пачки макарон и гречневой крупы. Затем вытянул из шифоньера и повязал на шею тёплый свитер. Схватив из шкатулки пучок денег, он так же ловко вышел, натянул сапоги, пощёлкал замком и с тайным умыслом заспешил к соседу через дорогу. Открывая калитку, он услышал за спиной довольное кряканье и обернулся. Захлопал крыльями и побежал за ним в оранжевых ластах дворовый гусь Фома. «Ишь ты, хоть одна скотина мне радуется!» – подумал Николай Николаевич. Он крикнул: «Привет, Фомка!» – и, поскользнувшись на коровьем блине, перебежал дорогу.
    Огромный сосед Вадим Кириллович плотно сидел за столом и скрёб со сковороды макароны с сыром. Он тоже был добрый человек и пьяница.                        
– Здравствуй, Вадим! – рапортовал Николай Николаевич. Вадим Кириллович повернул к нему череп, обросший щетинистым жиром.                        
– Здорово, Никола. Садись. Косорыловку будешь? – Вадим Кириллович поставил Николаю губастый стакан и выдвинул длительную руку в сторону висящего на стене шкафчика.
    – Твоя смородиновая? Не, спасибо. Этого яду больше не употребляю, – отказался Николай Николаевич, пошевелив кадыком.
– Ишь, ты. Смешной какой! – отозвался Вадим Кириллович и зажурчал напитком.  Несколько лет назад за блуд и растраты семейного фонда Вадима Кирилловича самого из дому выгоняла жена, поэтому к положению Николаевича он отнёсся с пониманием.
    – Это ты верно. Глядишь, Ирка тебя обратно впустит. Где обосновался нынче? – он протянул другую длительную руку и вытащил из холодильника что-то завёрнутое в газету. Потрудившись ножом, он покрыл чёрный хлеб двумя слоями перчёного сала.
– В скиту нынче обитаю, – сказал Николай Николаевич, сглотнув, и не в силах отвести взора.
– У староверов, что ль? – не воспринял Вадим Кириллович, посолил сало и поглотил жидкость.
    – Нет, саморучный такой скит, на берегу. Один решил пообтереться покамест.
     – Тоже верно. Одному оно всегда надёжней. – Ты только там пьяный на полянах шибко не спи. А то, помнишь, как Витьке лиса нос отгрызла?
– Было дело, ага. Только говорю ж я тебе, не балуюсь я нынче!
– Да, Витька крепко этим делом увлекался, помнишь, пил так, что у младшей дочери с утра волосы перегаром пахли, хе-хе! – и Вадим Кириллович снова набулькал себе в стакан.
    – Ведь я чего пришел-то, – встрепенулся Николай Николаевич, – решил у тебя старого рюкзака попросить. Дозволь взять.
    – Валяй, – согласился  Вадим Кириллович.– Старинного хлама не жалко, у меня новый образовался. – Москвич подарил, который в прошлом году у нас на море потонувшие сокровища искал, – пояснил он и опрокинул стакан в волосатую трясину рта. Заскрипев стулом, он кивнул головой в сторону открытой кладовки, где на гвозде среди тёплых вещей затесался рюкзак песочного цвета: – Вона, бери. 
    – Ну и спасибо. Значит, я пошел, – накинул рюкзак Николай Николаевич.
– Бывай.
    – И ты не кашляй.
Во дворе его поджидал Фома. Увидев Николая Николаевича, он раскрыл крылья и сделал навстречу несколько добрых шагов. Николай Николаевич засмеялся и махнул на него рукой. Снова сделав маскировочный крюк по деревне, он нырнул в дальний магазин, в котором продавались только водка, топоры и мыло. Николай Николаевич бросил на прилавок комок денег и крикнул: «Ящик, Наташенька!»
    – Куда ж тебе столько? – неохотно удивилась продавщица.
    – В скит ухожу, – бравировал Николай Николаевич, – запас делаю.
    – Это дело, – согласилась продавщица. – В скиту это самое подходящее занятие для вас мужиков и есть. Мужа у Натальи уже не было: в прошлом году товарищи из бригады оставили её мужа Фёдора на солнцепёке в металлическом кузове трактора, чтобы он поспал немного, и забыли про него. А июль был очень жаркий, он и зажарился во сне на солнцепёке.
Согнувшись под нежно звенящей ношей, Николай Николаевич завихлял по тропинке и быстро скрылся в лесу. За ним, по утоптанной хвое, торопливо хлопал ластами Фома. Не дойдя до берега с полкилометра, Николай Николаевич устал, сел на поваленный ствол, вынул из рюкзака бутылку, сдёрнул с горлышка алюминиевую кепку и в три глотка ополовинил. Выдохнул и прислушался к душевному шелесту. Тропинка, после ночного дождя, была украшена кротовьими холмиками. Николай Николаевич ещё раз приблизил горлышки бутылки и теперь отпил уже более задумчиво. Послышалось мягкое шлёпанье и за извива тропы выбежал запыхавшийся Фома.
– Рано это ты, – сказал он, кивнув на бутылку.
– В самый раз будет, – ответил Николай Николаевич улыбаясь, рассматривая в стороне замысловатую паутину на ветвях.     
– А быстро это ты с груженым мешком бегаешь, – продолжал Фома, отбросив с крыла крапивный лист.
– Своя ноша не тянет, – объяснил Николай Николаевич и произвел два глотка, смотря через еловые ветки прямо на солнце. – Ладно, пора мне, – сказал он, вытирая губы, – а ты чего же за мной увязался? Николай Николаевич встал и с удовольствием раздавил сапогом кротовью норку.
– Да скучно мне стало без ваших драк, да и за тобой присмотрю, – ответил Фома и зашагал по тропинке.
– Ну, присматривай. Смотритель, – усмехнулся Николай Николаевич. Он взвалил мешок, пнул шишку с тропинки и пошел за гусем. В стороне от тропы валялся набухший крот – из норки-то успел выскочить, но захлебнулся рвотой.
Когда пришли к палатке, Николай Николаевич уселся на бревно, вытер пот и докончил оставшуюся в бутылке влагу. В желудке веселилось знакомое пламя, мысли стали чистые, мягкие. Запихнув бутылку в куст, он толково нарубил еловых веток и приволок с берега для защиты и большего тепла две обветренных коряги. 
    – А ты чего это вдруг разговаривать вздумал?! – вдруг опомнился Николай Николаевич, обнаружив гуся, который внимательно следил за хлопотами тощего человека.
– А чего мне не разговаривать? Ты же со мной раньше разговаривал, вот и я теперь, – урезонил Фома. «Ишь ты, дурак-то какой» – подумал Николай Николаевич. «Ведь никогда я с ним не разговаривал» – он лёг на ватник и закрыл довольные глаза.                Фома жил рослым дворовым гусем, белым и богатым пухом. У него были крепкие крылья, широкие ласты, над которыми нависали солидные гусиные шаровары. Из всего гусиного семейства, которое жило у Николая Николаевича и Ирины, только Фоме разрешалось разгуливать вне загона и Фома вышагивал по всему участку, гогоча и скандаля  крыльями. Точно таким он сейчас и приснился Николаю Николаевичу.
    – Ну, что ж, Фомка, – сказал пухлый после сна Николай Николаевич, – теперь ты мне в одиночестве другом будешь! И сразу присовокупил: – Водчёнки хлебнёшь?
– Никак нет, – спокойно реагировал гусь.
– Закусочка-то есть, – соблазнял Николай Николаевич.
– Да ни к чему мне, дядь Коль.
– А хочешь, травки тебе нарублю, лопушка сочного? – хитрил Николай Николаевич.
– Лопушка можно, – согласился Фома и повалился, приподняв крыло, подставляя солнцу сердечный, особо плотно укрытый перьями бок. – А вот скажи мне Николай, чувствуешь ли ты в душе что-нибудь небывалое, а? – озадачил гусь.
– Чего? Это какое такое небывалое? – насторожился Николай Николаевич и передумал выкидывать щепоть папироски, которая уже жгла пальцы.
– Ну, что-нибудь, эдакое, прелесть какую-нибудь? Ну, может шевелится у тебя что-нибудь в сердце? Может сделать тебе чего-то не терпится?
– Ну да, чувствую, ещё как! Солнце вон какое, например, закатывается, или потомство у собачки появится – маленькие они такие, жалкие…  – Николай Николаевич отшвырнул с ногтя дымящийся табак и вдруг спросил:
– А вот скажи-ка ты мне, баба у тебя была в жизни, настоящая? Ну, я в смысле, гусыня у тебя была, – немного смутившись, поправил Николай Николаевич. – Ну, детишки там?
– Ну, клала от меня яйца одна. Было дело. Только потом хозяйка ейная яички-то эти испекла. Ну, или ещё чего сделала.
– Да, – вздохнул Николай Николаевич, – Мир у нас пока ещё не совсем справедливо устроен. Ну да ты не расстраивайся, старичок. Будешь? – он протянул Фоме свою кружку.
– Какое там. Спать я скоро пойду. Фома вдруг вскочил, сильно захлопал крыльями, побежал и бережно перелетел с обрыва в неподвижную воду. У Николай Николаевича, при виде такой стихии, дух захватило: – Ух ты какой! – восхитился он и, перевернувшись на живот, стал наблюдать, как Фома плескался и крякал в вечернем море. – Эх ты, гусь репчатый! – сказал он, закуривая.

– Видишь, как грибы-то попёрли! Скоро уже, говорю, Сварог нам световой день крепко урежет, – напомнил Николай Николаевич утром и, наполнив ум вином, отправился за боровиками на «треугольник» – развилку трёх лесных дорог, они там всегда густо росли. – Уже урезал! – весело крикнул он из-за ветвей.
Он долго шлялся по лесу, набрал полрюкзака грибов и вышел к берегу речки Чертолии, которая впадала в Рыбинское море. Над речкой кишел туман. Николай Николаевичу от чего-то стало страшно, он развернулся и побежал по тропинке к морю. Возле недавнего пристанища московских туристов он нашел одноразовый бритвенный станок, покрытый нежной зеленью и, глядя в волнистую воду, со стоном побрился. А вечером серые облака разрозненно задвигались по небу, словно драные носки одинокого старика в нетопленном доме, где кроме него живёт полудикий кот без имени и тройка пожилых мышей, которые никогда не показываются наружу, а только снуют неутомимо в сыром подполье. Николай Николаевич наблюдал облака и слушал тонкий свист – это Фома смотрел сны. Под утро облака расступились и гладкое море вызвездило спокойное черное небо. И Николай Николаевич тоже уснул.

А утром, осторожно, высоко поднимая слюнявые пятачки и нюхая сложный воздух, почти бесшумно прошло дружное семейство кабанов. Через некоторое время, повинуясь прихотливым извивам тропинки, вышли из леса три приезжие девушки в косынках. В руках у них были корзины, где вперемешку с ягодами лежали грибы, сухие сосновые шишки, мята и чистотел. Увидев торчащие из палатки пьяные сапоги, девушки хохотнули в ладоши, измазанные черникой, и пошли дальше вдоль берега. А через несколько часов два байдарочника в оранжевых шлемах, осторожно маневрируя между коряг, близко подплыли к берегу и с удивлением рассматривали палатку с тощими, провалившимися боками и лежащего рядом храпящего мужчину в неестественно счастливой позе. Потом была ещё совсем туманная старушка в черном пальто, которая неизвестно откуда появилась: она подняла с земли перочинный нож Николай Николаевича, не торопясь сложила его и спрятала в карман длинного пальто. Фома хотел было пресечь кражу, но старуха страшно погрозила тонким пальцем и Фома, присев на хвост, захлопнул клюв. Старуха пятясь, исчезла среди тёмных ёлок.                         

    Каждый раз Николай Николаевич предлагал Фоме составить ему компанию, а то ведь скучно было одному. Чуть позже он даже выдолбил для Фомы еловую чашу для водки, назвав её «шнапс-ковш», но гусь всегда от угощения отказывался, отводя добрую руку Николая Николаевича непреклонным крылом.                             
Иногда Николай Николаевич терял терпение и горячился:                     
– Ну, чего ты клюв-то, воротишь! Нерадивец. Я ж добро тебе делаю! Экий ты не смышлёный, а ещё зверь, животное! Говорят, вы на лету всё схватываете, а ты ноздри воротишь! – говорил он, окончательно обижаясь и отворачиваясь пить к сосне.

Чуть позже, раздобревший после двух шнапс-ковшей, Николай Николаевич оборачивался горячим лицом и предлагал:– Ну, на вот, хотя бы тушенки поклюй! 
    – Да не стану я эту гадость кушать! – отвергал Фома. – Вегетарианцы мы, гуси. Я пойду, вон лучше, малины тебе по кустам соберу.
– Собери, собери! А я, когда в Москве был, видел, как голуби жареную курицу клевали.  – Мы с товарищем на лодке в московском центральном пруду курсировали и три курицы на закусь съели, а кожу в газете им на берег кинули. Голубям-то. Так они её рвали, что аж кожа трещала! Во, как рвали! – делился жуткими воспоминаниями Николай Николаевич.     
– Ну, городские жители они все немного того, – объяснил Фома, и помахал крылом у виска, – Людоеды они.                                    
Николай Николаевичу сделалось страшно. Он тайком посмотрел на Фому. Тот как в ни в чём ни бывало поднялся и пошел в глубь леса.
– Не боись! Я за малиной, дядя! – хрипло крикнул он.     Николай Николаевич вспомнил, как он голосил в бане, и как заглянула жена: «Кончай горло драть, спать иди!». Николаевич заорал что-то в ответ и пытался на глазах жены порвать баян, но ничего не вышло – он опрокинулся с лавки, упал в пустые вёдра и, бурля злостью, выскочил  на свежий воздух… Николай Николаевич вздохнул от стыда и спрятал порожнюю бутылку в куст.
    С утра нудно тянуло почки и крупно ощущалась горячая печень. Николай Николаевич неловко спустился к морю, умылся утренней водой, похлопал себя по правому боку, быстро запрокинул бутылку и сделал несколько освежающих глотков. «А как бы мне тут не окочуриться в одиночку-то» – подумал он и тут же услышал из палатке бодрое кряканье. Фома вышел на воздух, потянулся и стал делать какие-то бодрящие упражнения. Николай Николаевич отвернулся – гимнастику он никогда не уважал, считая её блажью и причиной преждевременного износа организма.
«Эх, пить почти уже не осталось. А жить-то надо», – вздохнул Николай Николаевич, усаживаясь у палатки. Он посмотрел на свой охотничий нож, на лезвии которого была выгравирована испуганно летящая над рогозом утка. Лезвие было измазано в тушеночном жире и сосновых иглах, а на носу утки прилипла хлебная крошка.                    
«В бога поверить что ли?»» – маялся Николай Николаевич, задумавшись о Фоме. «Ведь он же не гусь. Не может он быть гусём! Гуси, вроде, не разговаривают. Наверное – это ангел подосланный. Как там ангелы у нас называются? Гавриил, Херувим, Серафим…  – Во! Точно! – осенило Николай Николаича. Серафим – Фимка-то мой, он же Сера-Фим! Крылья есть. И серет, как голубь. И, в общем, как ангел порхает. А может быть название имени у него слова «сера» – это от адской серы, тогда получается, что он от Сатаны, чёртом и духом богоборчества подослатый? Разобраться бы. Но не может сатана меня гуськом искушать, глупо это, да и не стал бы он этого делать – зачем я ему, я ж тоже –  тля, огарок, тот же гусь... Нет, всё ж Фома – ангел, скорее всего. Он мне только добро делает и пользу в крыльях приносит. И ни разу ведь про мою продажную душу не спрашивал. Если б он от дьявола был – сразу бы про цену заикнулся бы. А так нет ведь!  Ну, какой он сатана!» И Николай Николаевич, закончив расследование, рассмеялся, неспешно сняв штаны и рубаху и бросился в парные утренние воды.
    А на следующее утро случилось ужасное. Николай Николаевич возился с костром, когда из-за соснового ствола, шатаясь, вышел маленький Фома. Вид его был страшен – он был гол. На всём его теле, не было почти ни единого пёрышка. Кожа его в некоторых мускулистых местах была синюшной и тонкой. Некоторые дырки, где раньше жили особо крупные перья, теперь кровоточили. Николай Николаевич мазнул пятернёй по раскаленным после сна глазам и не поверил:
–  Фомка? Ты?! Друг сердешный, что с тобой? Где ж твои оперения, белый твой наряд?
– Вот, на ферму сходил, – тихо проговорил Фома и поставил перед Николай Николаевичем початую бутыль. – Вишь, бабы меня на свои нужды как ощипали. На подушки что ли… или ребятам на перья в школу… но на напитки-то я тебе порядочно наскрёб. Дорог нынче напиток. Вот они там лежат в сумочке, не донёс немного, уморился. Николай Николаевич метнулся по направлению и принёс сумку, в которой позванивали четыре бутылки хрустального напитка. 
    – Ты меня, Коля, к костерку поближе придвинь, о то зябко что-то с непривычки, – попросил Фома и, забывшись, попробовал спрятать ноги в своё прежнее птичье тепло.
    – Да как же так, да что же это! – засуетился Николай Николаевич. – Жлобины экие, живую птицу покалечили! – захлопотал Николай вокруг лысого товарища. Он нырнул в палатку и вытащил старый свитер, на котором были вышиты олени и северное сияние. Фома прилёг набок и, словно стыдясь своей наготы, изогнул шею и прикрыл глаз куцым крылом. Николай Николаевич бережно положил его на свитер и заботливо прикрыл штормовкой. 
– И чего только бабы с нашим братом не делают! – приоткрыв перламутровый взгляд, пожаловался гусь, шевелясь для тепла под штормовкой.
– Теперь я тебя буду по отчеству называть, как брата, – растрогался Николай Николаевич, опрокинув в рот кружку, – есть ведь у тебя отчество?
– А вроде как и нету.
– Как так должно быть! Отец-то у тебя был? Был. Значит, имя у него было. Стало быть, буду называть по отчеству. Уважение мне тебе дать нужно. Больно было-то?
Фома согласно кивнул головой: – Ну, поначалу немножко.
– Ты не волнуйся, мех-то у тебя скоро новый нарастёт. Вот витамином, конечно, тебе подкормится надо бы. Ну, я тебе завтра еловых веточек с корой натолку.
    – А вот скажи, Фома, ты бы лебедем хотел бы быть? – неожиданно спросил Николай Николаевич.
    – Не, не хотел бы. Зачем мне лебедем, у них шеи горбатые.
    – Тоже верно, Фома, а вот ты мне скажи, почему такая превратность бывает? Вышел ты из дому, скажем, муки себе затоварить, идешь вдоль дороги и тракторист, вроде, трезв, и ты никуда не спешишь, ан – раз! – поскользнулся, шлёпнулся и голову твою в траки-то и зажевало! – радостно воскликнул Николай Николаевич.
    – А Ирка твоя, говорят, с каким-то районным загуляла, – вдруг, приподнявшись на крыле, строго рассказал гусь. Николай Николаевич  в ответ захрустел зубами.
    – А может это брат к ней приехал, – смягчил гусь, – я ж не знаю. – Когда он в последний раз приезжал я тогда совсем маленький был, а может и совсем тогда меня на земле не было. Может я в яйце сидел.
    – В яйце сидел! Ха-ха-ха-ха! – захохотал Николай Николаевич, – Вы подумайте! Вот потеха! Кстати, ты нож мой перочинный не видел? – вдруг неожиданно спросил он.
    – Нет, не видел, – зачем-то обманул гусь.
    – Странно, куда он делся, – почесался Николай Николаевич, – в лес я с ним не ходил.
    – Николай Николаевич, – сипло позвал гусь.
    – Чего тебе, дружочек?
    – Накрой меня ещё, а то колотит меня что-то, наверное, температура началась.
Николай Николаевич тяжело поднялся, пнул в сторону пустую бутылку и накрыл его полотенцем. – Ты поспи, так оно легче будет, – посоветовал он Фоме. – А как домой вернёмся, я тебе, друг Фома, гусыню новую куплю. Молоденькую. С Петровичем на базар съездим на мотоциклетке и привезём тебе невесту.
    – Хех, это можно, – подтвердил гусь. – Хорошо б потолще, а?                    
– Можно и потолще. Там выберем, не трепещи. Айда спать!
    «И чего он ко мне привязался» – вдруг с тревогой подумалось Николаю Николаевичу, – «Может замысел до меня имеет? Все ж, говорят, какой-то смысл в каждом жизненном поступке имеют. Даже когда по пьянке этот поступок случается».         Старая сосна, опушенная седыми иглами, покачивала крупными шишками и с огромной своего роста строго разглядывала лежащих внизу человека и гуся. Николай Николаевич с подозрением посмотрел на Фому, который спал на спине, прикрыв пузо куцым крылом. «А может мне его Ирка подослала шпионить?» – он ещё раз с подозрением взглянул в сторону Фомы: «А интересно пупок у него есть? Надо бы проверить».

    Через три дня, утром, когда звёзды уже опрели, трава стала сырой, с моря пришел тёплый воздух и Николай Николаевич, перекатившись на другой бок, увидел прозрачный целлофановый пакет с двумя бутылками лакомой жидкости. 
    – Золотко ты моё! Да откуда ж дары-то такие?! – изумился Николай Николаевич и поцеловал смущенного Фому в перьевой лоб.
    – Да вот ходил тут, ходил-бродил, у москвичей-то сумочку и подрезал, – похвастал гусь, не сдержался и довольно крякнул. – Они её в воду для прохлады поставили, а я через рогоз пролез и унёс сумочку-то, хе-хе!
    – Ну, заживём теперь, любимый ты мой товарищ! – обрадовался Николай Николаевич и, покрякивая от удовольствия, пустился возделывать закуску.
Гусь прищурил глаз на солнце и покачал головой:
    – Домой-то не думаешь возвращаться, Николаевич?
    – Да чего я дома-то не видел, Ирки-то? Ничего, пусть одна помучается, стервь! Да и хорошо мне тут, Фома! Виш, как мы славно с тобой живём, как настоящие друзья на необитаемом острове! А ведь кто-то был на всяких морях-островах, путешествовал с чемоданами да родственниками. В самолёте летел, или поездом ехал, боялся, может упасть или что поезд с рельс слетит… А я вот ничего не боялся, зато и не был нигде. А мне и тут хорошо. Отдыхать хорошо там, где живёшь, а то ведь малярия всякая, или змеи покусают…
    – Как думаешь, хорошо сейчас в тёплых странах? – спросил Николай Николаевич и подбросил в костёр два куска разломанной коряги. – У тебя ж перелётные гены должны говорить.
    – Думаю хорошо.
    Гусь чихнул от дыма и продолжил слушать Николая Николаевича уже отвернув лицо в сторону.
    – Только жарко, наверное.
    – Да уж, наверное.
    – А что, давай друг Фома, на следующий год с тобой на юг поедем, а? – вдруг предложил Николай Николаевич, переливая во флягу из бутылки, так ему было привычнее.
    – Можно, Николай Николаевич, покупаемся нормально.
Фома без перьев плавал неважно: сразу же переворачивался, и быстро захлёбывался на боку. Николай Николаевич два раза его с хохотом спасал, а потом крепко растирал рубахой и объяснял: – Это шея у тебя перевешивает.
    – А куда поедем в Африку или в Египет?
    – Давай уж лучше в Египет, в Африку мне пока страховито.
    – В Египет, так в Египет! Наливай, друг Фома!
Фома наполнил кружку и протянул её Николаю Николаевичу.
    – А хочешь, я тебя читать научу, – предложил Николай Николаевич. – Нет, нет, не надо! – замахал крыльями Фома, – я-то знаю, вы ж от чтения страдаете и на верёвках вешаетесь. Вот я бы ни за что не повесился!
    – Конечно, куда тебе, у тебя шея – вон какая!
    – Нормальная шея, самая подходящая, – немного обиделся Фома. – Только от лишения воздуха самое мучительное издохнуть. Если выбирать, так пусть меня сразу в яйце маленьким сварят!
    – Странно, Фома, ты вот перьев лишился, а у меня нож перочинный ушел куда-то, – задумчиво произнес  Николай Николаевич и вдруг вскрикнул, чуть было не расплескав:
    – Ух ты, ёк-макалёк! – это огонь ухватил его за желтые пятки. Фома радостно закрякал и захлопал крыльями.

Утром Николай Николаевич ходил в лес и ставил самодельные капканы, слепленные из подручного материала  – проволока из под шампанских вин, найденная у тропинки пружина от часов, и смертельный трезубец,  вырезанный из сосновой ветки. Но в конструкцию ничего не попалось и смертельный трезубец никого не пронзил. Только какой-то мусор и два залётных жука, один из которых всё-таки сумел выбраться, и унести к себе домой кой-какую наживку из капкана – половину разорванной гусеницы.
    Вечером Фома пришел с кулёчком грибов. – Где нашел? – оживился руками Николай Николаевич. – Да тут недалеко, у Чертолии, шел по ежиной тропе и набрал потихоньку.
    – Хорошо, одобрил Николай Николаевич, это хорошо. – Послезавтра надо будет ещё туда сходить. А сам подумал: «Пусть домой ступает… – А то мало он пользы стал что-то приносить». Лицо его от лесной пищи обвисло, поседело. Зычно зарычал его сельский желудок.  «Когда ж Ирка-то меня заберёт, а то устал я что-то». Фома начал понемногу обрастать. На голубоватой его коже выступил детский пух и когда бывало стоял он простив солнца – весь светился, словно покрытый лёгким розовым теплом.  Николай Николаевич накидал грибов в котелок, трудно покопал в ухе и, далеко отставив руку, начал рассматривать добытую взвесь в шевелящихся пальцах. Потом распалил папироску и без улыбки крикнул:
    – Шнапец-то, небось, опять будешь?
    – Благодарю покорнейше, – ухмыльнулся Фома и пошел к морю за песком – чтобы потом помыть котелок. Николай Николаевич икнул в руки и положил на лоб невесомый крест. Румяная корка заката повисла над чёрной водой, и какая-то птица пронеслась совсем рядом.
        Через полчаса Николай Николаевич очень аккуратно поправил костёр и заслушался влажной тишиной, исходившей с моря. «И ведь как же мы так подружились?! – изумился вдруг Николай Николаевич. Он ведь птица, а я, что-то вроде человека, друга у меня, сроду никакого не было, а появился вот на старости лет, да и тот гусь оказался! – бывает же такое! Николай Николаевич нашарил и погладил спящего Фому по лобастой голове. Фома  что-то всхлипнул во сне и заворочался. Выражение лица у него стало совершенно беспечным. – Вон видишь, – решил рассказать сказку Николай Николаевич, – огонь торчит в темноте? Там рыбаки за уточками идут, тихо идут, не шумят. Не дышат, – медленно произнёс Николай Николаевич и посмотрел в небо. Там, в страшном космосе, разворачивались кометы, летели звёзды и происходили события непостижимые уму.        
Прошла ещё неделя, а Николай Николаевич домой всё не шел. «И что же это мой дурень там так долго делает?» – думала Ирина, стирая вечерние носки. А в это время Ефремов, освещенный циническим светом луны, варил суп и неторопливо прикладывал горлышко мерцающей бутылки к беспощадным губам. Через час уже гудел и потрескивал от сытной пищи живот. Ефремов одиноко огляделся, и с трудом углубился в палатку – слушать комаров и дремать сны. Вскоре небо задёрнулось густым кефиром и наступила окончательная ночь.
Утром Ефремов привычно пошарил сбоку. Фомы рядом не было. «Экий я дурак» – рассмеялся Николай Николаевич и приподнялся. Он неловко закурил и захотел задуматься. «Экий же, однако, я дурак!» – успокоил себя Николай Николаевич. Ощущая больными висками шум листьев и грохочущее падения шишек в траву, Ефремов дохлебал холодный суп, немного поколебался и полностью доел сытные остатки, повозив комком сухой крапивы по стенкам котелка. От непривычной полноты живота сон быстро навалился на изможденного Ефремова.
    Вечером Ефремов проснулся, растёр нудные виски и, кряхтя, сел. Он пощупал рукой вокруг, обнаружил флягу, но фляга была пуста. Тогда он высунулся из палатки и освидетельствовал погоду. Небо над серым морем висело вялой простынёй, было тепло и влажно. Два бревна, которые он подкатил к ночному костру, почти полностью сгорели – они тлели, источая безнадежную гарь. Ефремов спрятался обратно и долго лежал, наблюдая зудящий полёт полного комара. Потом он услышал женские шаги по траве и насторожился, не отрывая от комара пристального наблюдения. Но шаги затихли и родной голос произнёс: «Хватит дурить, Николай, пошли домой!». Николай Николаевич улыбнулся, и щетинистым хищником выскочил из палатки:
– Иришочка! Идол ты мой ненаглядный!
– Собирайся уже, Колька! Хватит людей смешить. И так тебя уже Серафимом Саровским дразнят.
    – Я сейчас, Иришочка, вещей-то у меня не много, – засуетился Николай Николаевич. Он запихнул в рюкзак чумазый котелок, деревянную чашу, кружку, штормовку, прыгнул на палатку и стал сминать её в морщинистый ком. Лениво полезли из земли колышки.
– Как же ты тут жил-то? Дикарь ты, Колька, варвар.
– Да так вот и живём, много ли нам надо! – торопливо оправдывался Николай Николаевич. – Вот я и готов!                                     
Ирина оглянулась, чтобы ничего не забыть и кивнула в сторону куста, из которого топорщились пустые бутылки: – И что б мне больше этого ни-ни! А то ведь в следующий раз навсегда тут куковать будешь!
    – Ну, что ты, Иринушка, ну что ты! Как можно! А бой тары – это рыбаки пришлые оставили, пропойцы некультурные.
    – А это что, охотники тебя кормили или Валерка чего носил, подлый? Ирина ткнула пальцем в сторону куста, под которым валялись кости, светилось что-то оранжевое, извивалась требуха, облепленная сосновыми иглами и торопливыми муравьями.
    – Да ну что ты, Ир, какой тут Валерка. А охотники да, безусловно были, признаю. Принёс мне гостинца стрелец знакомый, Мишка из Весьегонска, да ты его не знаешь.  – Очень тщательно я его благодарил, – торопливо говорил Ефремов, смущенным сапогом скидывая требуху в вводу.
    – Смотри мне! – уведомила жена, но не сердито, а уже словно улыбаясь в душе.
Ефремов накинул на плечи рюкзак, взял в охапку палатку и рассмеялся в сторону тихого моря: – Да куда ж мой нож-то запропастился?
    – Да вот ещё, кстати, Коль. Пока тебя не было, Фомка наш потерялся куда-то. Может цыгане унесли? – жаловалась жена.
    – Да чего там, Ир, найдётся! Хотя, конечно, могли и унести. А может и сам куда заблудился да пропал, он же у нас любопытный дурак был! – хохотнул Ефремов и тут же спросил:
    – Ир, а почему у гусей пупка нету?
    – Ну и дурень же ты, Колька! Откуда пупку взяться, когда они в яйце родятся?!
    – А ну, да-да. Вот и я думаю, Ир, что найдётся наш Фомка, – успокоил Николай Николаевич и обнял жену несмелой ещё рукой.