- Сломай мне руку, а?
Я бросил завинчивать эту чертову гайку на этом чертовом дырчатом металлическом листе, которые мы с Борькой Литвиновым один за одним прикручивали к какой-то сложной конструкции. А их, этих конструкций,  было множество  в этом долбанном подземном и очень секретном бункере связи с вполне обычным  для  гражданки  названием РУС. 
- Не понял, - сказал я, еще не зная, как относиться к этой дикой просьбе Литвинова,  и отложив в сторону гаечный ключ, полез в карман робы за сигаретами. Курить здесь не разрешалось, но мы с  Литвиновым трудились в поте лица в самом дальнем закутке бункера,  и нас не было видно ни несущему на входе в РУС вахту вооруженному автоматом ефрейтору-связисту, ни торчащему около него нашему командиру взвода  Сарсенгалиеву – они были одного призыва,  и с упоением предавались мечтам о недалеком весеннем дембеле. Нам же служить оставалось еще почти год, то есть до ноября.   
- Ну,  чего тут не понять, - оглянувшись на всякий случай, с раздражением сказал Литвинов. – Я положу руку поперек двух этих труб, ты  сверху со всей силы ударишь по ней ногой. Всего делов-то!
Я опешил. От  Борьки Литвинова, конечно, всего можно было ожидать –  он вырос в  Николаевском детдоме, а там свои жизненные законы и правила, от которых воспитывающиеся там сироты уже не могут избавиться всю последующую жизнь. Я не знаю, чего там понахватался Литвинов, но то, что он подлюга, однажды усвоил раз  и  навсегда.
Мы с ним не дружили, что он,  что я относились друг к другу почти равнодушно. Но однажды, где-то в октябре,  нас угораздило вместе попасть в увольнение в этом саратовском городишке Петровске, где дислоцировался  наш доблестный военно-строительный батальон и где мы строили всякую важную хрень для авиаторов и связистов.
Как раз случилась зарплата, а нам платили не фиксировано по трояку, как это было в других войсках, а определенный процент от заработанного. Так что у меня в кармане было рублей семь, у Литвинова тоже вроде этого.
Ну и вот, а дружка моего,  Витюху Тарбазанова, в тот раз лишили увольнения  за пререкания со старшиной, и пропивать свою получку в немногочисленных гадюшниках Петровска мне совершенно неожиданно пришлось с этим самым Литвиновым, с которым мы и ушли вдвоем из нашей роты на воскресное «разграбление» города.
Ну, поначалу парень показался вроде как парень, не болтливый, не занудливый.  Да вот только чем больше мы с ним выпивали бормотухи в какой-то первой попавшейся нам кафешке, куда занырнули в надежде не только поднять свой жизненный тонус, но, может, и девчонок каких полегкомысленнее подхватить, тем мрачнее он становился, и его квадратный подбородок стал выпячиваться вперед все задиристей и задиристей.
И вот Борька уже начал матюгаться на весь продымленный зал кафешки, на нас враждебно стали посматривать местные пацаны, пьющие бутылочное жигулевское за соседним столиком и зажевывающие его вяленой плотвой.
Пришлось  срочно выдергивать Литвинова из-за стола и валить из этой кафешки куда подальше. Можно было еще успеть сходить хотя бы в кино, но Борька уже начал цепляться ко всем прохожим, да меня и самого начало развозить, и мы, посчитав, что культурная программа увольнения на этот раз досрочно исчерпана, потопали в часть. Обычно в город и обратно  к себе в ВСО мы всегда ходили вдоль железнодорожных путей или прямо по ним – надо было пройти что-то около километра. А воротами в город для нас служило небольшое  здание вокзала.
Дойдя до вокзала, мы с Литвиновым еще перекурили на почти безлюдной привокзальной площади, и затем, собравшись с силами, вошли в помещение, чтобы выйти с обратной стороны и по путям дотопать до части – еще можно было успеть если не на ужин, то хотя бы на вечернюю поверку. И уже на выходе из вокзала, в небольшом прокуренном тамбуре, где толпилась группа гогочущих парней человек в пять-шесть, Литвинов, которого я пропустил вперед, чтобы он не отстал  от меня и не ввязался в какую-нибудь фигню, ни слова не говоря, прямо на ходу дает в челюсть одному из этих парней, второму и тут же выскакивает на улицу.
Эти – за ним, я – за этими. А Литвинов нырнул под один из вагонов стоящего  на втором пути товарняка, и был таков.
- Ушел, сука! – загомонили парни. – Ну, его счастье, вояка гребаный!
И тут один из них некстати вспомнил про меня.
- Так он же не один был. А, так вот и второй!  К-куда, падла? А ну, держи его, пацаны!
Я как раз собирался повторить маневр Литвинова, но не успел – кто-то из оскорбленной Литвиновым  петровских парней успел схватить меня в последний момент за полу бушлата. И тут же получил каблуком  сапога в живот и отлетел – я лягнул его, даже не оглядываясь. Но  цепкие руки уже других жаждущих мести аборигенов вцепились в мое казенное обмундирование и выволокли меня из-под вагона на перрон.
Помню, я еще успел кого-то смазать по шапке, но тут же был сбит с ног и удары и пинки посыпались на меня со всех сторон. Больно не было -  парни,  торопясь выместить на мне свою злобу, мешали друг другу, и удары были несильными. А вот смешно было, и,  прикрывая голову руками и ужом вертясь под ногами сопящих и матерящихся мстителей, я про себя с иронией думал: ну,  ни фига себе, сходил в увольнение!
- А вот я вас сейчас всех сдам в милицию! – раздался вдруг над нашей свалкой чей-то зычный голос, а вслед за этим послышалась и трель свистка.
- Атас! – крикнул кто-то из моих палачей, и они бросились врассыпную.
- Ну, вставай, солдатик, вставай! – участливо сказал обладатель  зычного голоса. – Где твоя шапка-то? А, вот!
Шапка была нахлобучена на мою безвинно пострадавшую голову, я поднялся с мокрого асфальта – моросил мелкий осенний дождь, и только тут разглядел своего спасителя.  Это оказалась сухощавая, невысокого росточка пожилая  женщина в железнодорожной форме.
- Ух, черненький какой! За что они тебя? – также зычно спросила тетка.
- Да так, - ответил я, поправляя бушлат под ремнем, который так и не успел снять. Успел бы – может, расклад тогда был бы совсем другой.  – Я и сам толком не понял, за что. Ну, спасибо вам, лично от меня. А командование части выразит вам свою благодарность потом. Может быть.
- Иди уж! – хрипло засмеялась,  закашлялась благородная железнодорожница. – Да не ходи тут больше один. Шпаны тут хватает, только и ищут, к кому бы придраться.
И я побрел по скользким шпалам  к светящимся вдали редким желтым огонькам своей части, накручивая себе по дороге, что непременно убью Литвинова,  как только увижу его.
Рота моя уже спала без задних ног, так что разборки по поводу моего опоздания из увольнения будут завтра. А сейчас главное – найти Литвинова, дать ему по морде, да не раз, и лечь спать. Спать действительно очень хотелось, так меня утомил этот бестолковый день.
Дневальный у тумбочки оторопело уставился на меня, открыв рот.
- Чего ты на меня пялишься, как на диверсанта? – устало спросил я рядового Кольку Петрова.
- А ты в умывалку иди, сам все поймешь, - обрел, наконец, дар речи дневальный.
Из зеркала на меня смотрел какой-то мулат, изумленно сверкая белками глаз.  Вот черт! Вся морда у меня бы изгваздана о грязный асфальт. Одна радость – она, эта морда,  при этом оказалась совершенно не побита, если не считать пары царапин на скуле и на подбородке!
Умывшись, я поспешил  к койке Литвинова, предвкушая,  как  сейчас скину на пол  эту гниду и с хрустом раздавлю сапогом. Борька дрых, счастливо улыбаясь во сне. Кулаки мои при виде этой безмятежной счастливой физиономии разжались сами собой, я сплюнул на пол и дал слово больше с этим козлом не связываться.
Но в армии тебя не спрашивают, с кем ты хочешь или не хочешь водиться, когда определяют кого-то тебе в напарники.  Литвинова приставили ко мне, как к сварщику, слесарем, и мы три месяца вкалывали вместе и даже, можно сказать, почти  сдружились. Борька повинился передо мной за тот случай, сказав, что такой дурной он бывает только по пьяни, и я его простил.
Когда мы закончили сварные работы  на жилой пятиэтажке для личного состава учебной авиационной летной площадки, нас с Литвиновым,  как работающих с железом, и еще человек десять из роты, перебросили вот на этот подземный бункер в степи километров за десять  от Петровска, и мы крутили гайки здесь уже целый месяц. И практически охренели от этой муторной работы, от постоянной жары в бункере. И вот Литвинов, похоже, захотел устроить себе что-то вроде дезертирского самострела. Вернее, самолома.
- Не понял, - повторил я. – Зачем ты себе руку хочешь сломать, а?
- В госпиталь хочу, - честно сказал Литвинов. – Не могу я больше здесь.
- Да что такого-то? – поразился я. – Ну, скучная работа. Ну, жарко. Не траншеи же копать.
О, траншеи! Я на всю жизнь запомнил, что значит рыть траншеи. Литвинов-то попал в эту нашу  часть из другой стройбатовской учебки, Калужской, где его выучили на слесаря.  А меня натаскивали на сварщика в Нижнетагильской учебке.
И вот нас, еще даже не принявших присяги, в начале декабря целым батальоном кинули на штурмовое выполнение срывающегося  плана сдачи ракетной площадки в пермской тайге где-то под Кунгуром. И мы на тридцатиградусном морозе железными ломами с приваренными к ним топорами выдалбливали в промерзшей земле метровой глубины траншею (она змеилась на километры и соединяла между собой пусковые шахты, командные пункты и еще черт знает что там), затем укладывали на ее дно бронирован¬ный, толщиной с кисть руки негнущийся кабель и зака¬пывали это дело. Сущая каторга, доложу я вам!
Соответ¬ствовал и быт. Батальон расселили в нескольких пустых казармах, совершенно неотапливаемых. Тепло подава¬лось по брезентовым рукавам с улицы от постоянно гудя¬щих огромных теплокалориферов. В казарме, правда, было все же теплей, чем на улице. Но спали мы в бушлатах и ушанках, перемотав ноги пор¬тянками (валенки на ночь все же снимали), на трехъярус¬ных нарах. Их сколотили наспех из тяжелого сырого гор¬быля, и в первую же ночь я проснулся от страшного гро¬хота и крика - под тяжестью солдатских тел, да и под соб¬ственной тоже, развалились и рухнули на пол нары по соседству. Одного парня сразу зашибло насмерть (наверняка его родителям написали, что он погиб, выполняя свой воинский долг), другому сломало руку, остальные были целы и невредимы, если не считать ссадин да уши¬бов.
На другой день третий ярус нар был демонтирован во всех казармах, а на оставшихся двух образовалась не¬вообразимая теснота - спать можно было только на боку, прижавшись друг к другу как шпроты в банке. Впрочем, мы на это неудобство внимания обращали мало, потому что возвращались с объекта уставшие и за¬мерзшие как собаки и мечтали только об одном: наспех проглотить в столовой перловку с тушенкой да завалиться на этот самый бочок до утра.
Когда нас, наконец, после сдачи ракетной площад¬ки вернули под новый  год в учебку и смертельно уставший батальон, гремя котелками и шаркая валенка¬ми, втянулся сквозь настежь распахнутые железные воро¬та в часть, раздалось такое раскатистое  и радостное "Ура!", что в близ¬лежащих домах нижнетагильцев задребезжали стекла.
А вот Литвинову таких траншей копать не довелось, и  эта наша сегодняшняя хотя и муторная, но вполне легкая, на мой взгляд,  работа, стала казаться ему каторжной.
- Давай-ка не занимайся херней, а тащи вон новый лист, прикрутим теперь его, - увещевающе сказал я Борьке. – А там и обед должны подвезти.
- Зассал, да? – презрительно сказал Литвинов. – Засса-а-л! Эх, ты!
- Кто, я зассал?  – взьерепенился я. – Мне просто тебя,  дурака, жалко. А вдруг рука криво зарастет, а? И будешь ты калекой, вот!
- А это уже мое дело, - оживился Борька. – Ну, давай!
И он снова уложил руку поперек труб. Самое удивительное, ни мне тогда, ни этому придурку Литвинову почему-то и в голову не приходило, что один задумал, а другой помогает ему осуществлять уголовно преследуемое злодеяние – членовредительство с целью последующего уклонения от несения воинской службы. Хотя нечто, похожее на службу,  мы видели только в учебке, где нас полгода  муштровали в перерывах между обучением различным специальностям. необходимым на последующем строительстве военных объектов. А в части после учебки была обычная работа, правда, зачастую очень тяжелая и малооплачивамемая. 
Литвинов в этот момент думал только об одном – свалить из этой постылой части в больничку. А я… А я хотел доказать ему, что  вовсе не боюсь сломать его руку. Подумаешь – руку сломать! Не шею же.
И я, встав во весь рост над Литвиновым, отвернувшим в сторону свою голову с зажмуренными глазами, высоко занес свою правую ногу и, примерившись,  со всей силы опустил ее на его руку.
- Аааааа! – заорал Литвинов и,  вскочив с места, затряс рукой. – А,  как больно, сука!
- Ну  че, сломал? – с любопытством спросил я его.
Литвинов притих и стал осторожно ощупывать пострадавшую правую руку левой.
- Вот блядь, целая! – наконец разочарованно сказал он. – Сильнее надо было! А ну, давай еще!
И он снова положил руку на трубы.
- Не, - сказал я. – Больше не буду. Бесполезно. Если бы я был в сапогах, может, и получилось бы. А так – бесполезно.
И я мягко пристукнул по трубе валенком – нашей зимней  штатной обувью.
- А че это вы тут делаете, а? – голосом известного персонажа из популярной кинокомедии  спросил незаметно подошедший командир взвода Сарсенгалиев. Литвинов вскочил с места, тут же оскользнулся и упал с помоста, на котором мы работали. Нога же его застряла между труб, и мы с Сарсенгалиевым явственно услышали хруст переломившейся кости. А следом по всему бункеру разнесся дикий рев Литвинова.
Он получил даже больше,  чем хотел – мы уже ушли на дембель, а Борька все еще валялся в госпитале с открытым переломом голени…