Из полуоткрытого окна раздавались утренние птичьи разговоры. Листья тополя, покачиваясь от легкого ветерка, тихонько постукивали в стекло. Луч солнца, едва нашедший среди танцующей листвы дырку, танцевал на незамысловатом узоре линолеума.
  На экране вечно тараторящего телевизора  менялись картинки, но не менялась суть: никому не нужные новости сменялись бестолковыми шоу, потом начинались бесцветные сериалы и снова, снова, снова улыбчивые ведущие несли чушь, создавая ощущение бившей через край псевдожизни. 
    За стенкой звякала посуда, тугая струя воды радостно барабанила по раковине, шипела и скворчала сковорода, и немного сладковатый запах жареного лука разносился по всей квартире. Она пела, она все время что-нибудь пела, особенно когда готовила или мыла посуду, вот и сейчас, поет. Откуда она знает украинский, и главное, откуда вот это вечно южнославянское мягкое геканье? Ее голос, всегда нравился ему, словно кошка, мягкой лапой трогала его душу, аккуратно и нежно. Хотя нет, судя по суржику, это скорее казачья песня:
- Ты  кажи мени
Любишь ты чи ни?
И в очах сия:
- Я на вик твоя.

      Пепельница полна окурков, нервно скомканных, смятых до самого фильтра. Сжатых и скрученных. Утро не задалось, вернее, причем здесь утро? Оно обычное, как всегда. Просто дурацкая бессонница. Каждую ночь,  словно по сигналу, он приходил в себя и слушал тишину, окружающую его. Слушал, как нервно идут старые часы. Словно запинаясь, маятник закидывает в одну сторону почти до щелчка и совершенно тихо в обратную сторону. Часы давно уже сбились, да и кому они нужны? Все равно каждый день начинается в пять, а то и в четыре утра, все равно каждый день в голове крутиться одно и то же: одни и те же не сказанные или наоборот сказанные слова. Одни и те же пережитые эмоции и сорванные нервы. Горечь от недосказанности и боль от выкрикнутых  в гневе ругательств. Это кажется, что во время ссор ты делаешь больно другому. Нет, больно самому себе. Больно и стыдно, за все.
      У нее сильные, немного грубоватые руки. Даже маникюр и крема не способны сделать мягкими и ухоженными руки у девушки, которая росла в деревенской семье. Почему-то вспоминалось лето, наверное, вся жизнь – это постоянное ожидание лета. Банально, но зимние вечера были действительно долгие и длинные,  и от скуки не спасали ни книги, ни  игры. Нечего делать в квартире зимой. Все под рукой, все просто: тепло, вода, удобства. Впрочем, дела всегда находили ее. Не может она сидеть, сложив руки, и откровенно ленясь. И вот: то зашивает вечные дырки в одежде сыновей, то штопает носки, то прядет нити, а потом вяжет свитера. И снова поет в вечерней тишине:

Над бедой моей ты посмейся
Погляди  мне в  след из окна, 
Сладку  ягоду  рвали  вместе,
                                                    Горьку ягоду я одна.

  Летом, когда  травы наливались силой и сытным пьянящим запахом, вся семья выходила на покос. Солнце палило и жгло, мошкара вилась над головой, забивалась в рот и нос, и нещадно жалила, от чего набухали большие, вечно зудящие блямбы. Но вся семья слажено дорожка к дорожке шла по стерне, и только сверкали в высокой траве лезвия литовок. Руки уставали, тек пот, застилая иной раз глаза, но как-то радостно, и спокойно было на душе. Тыльной стороной ладони, оттерев со лба пот, видишь, как по пыльной тропинке несется младший брат, с авоськой, в которой на солнце поблескивает трехлитровая банка полная холодного домашнего кваса. Вот он спрыгивает в канаву, отделяющую их поле от соседей. Прихватываясь за ветки кустящейся ивы правой рукой, привычно упирается ногами,  вылезает из канавы. Босые ноги в черной мягкой грязи вытирает о  кочку и радостно кричит: « Обед пришел!»  Заботливо наклоняя банку, чтоб лишней капли не пролить на землю обносит каждого квасом. Квас немного тягучий и кисло-сладкий, в самый раз, сбивает жажду  и придает сил. И пока с легким перекусом возятся сестры, отец прикуривает сигарету, затягивается и кашляет. Черный духовитый  хлеб, светло-зеленые огурцы, порезанные напополам, и потертые с солью, мясистые темно-розовые помидоры бычье сердце,  варенные вкрутую яйца, вот  в прочем и вся нехитрая снедь.

- Косил Ясь конюшину,
Косил Ясь конюшину,
Косил Ясь конюшину,
Заглядав на дивчину.
 
Снова поет она, и падает трава, подкошенная острой косой под ноги. А сзади уже идут с граблями и подпевают сестры. Отец сидит на свежей копне, курит свою вечно-вонючую сигарету, от которой дышать рядом не возможно, да и мошки кажется, дохнут.
    - Вот и лето докатилось, вот и лето,- говорил он про себя, каждый раз радуясь, как ребенок. Утро, солнце еще не взошло, только сизеет небо, слегка светлеет там, на востоке. Каждый раз он пытался угадать какая будет погода. Будут ли облака или безоблачно. Словно от этого зависит будущее его, планеты, всего мира. А мир все так же равнодушно бежит мимо, не обращая внимания на его бессонницу и плывущие в скучной тиши воспоминания.
    Шаркая тапочками, больше от  наивной старческой вредности, чем от бессилия, он шел на кухню. Негромко, но все-таки настырно, позвякивая, наливал чайник, что бы все знали, что он уже не спит. Но за несколько лет его бессонницы, все привыкли к его причудам и уже спали совершенно спокойно, по привычке перевернув во сне очередную страницу своих грез. И он уже привык, что никто не реагирует на его утренний моцион.
  Заварив чай, он уходил к себе в комнату, и долго прихлебывая и смакуя, пил первую чашку крепкого, почти черного чая. По привычке слушал новости, щелкал каналами, но ничего интересного так и не происходило, ни в его жизни, ни в жизни страны, ни в жизни планеты. Все было обыденно и серо. Обычно. Ежедневно. Скучно. Никак.
    Младшего сына он выгнал из своей жизни за вечное хвастовство, ложь и предательство. Он был жестОк и жЕсток. Но так его воспитала жизнь. Предавший раз - предаст и два и три и четыре раза. Это был даже не скандал, просто после разговора, вытянув и вымотав всю правду, он тихо сказал: «Пойди вон с глаз моих долой, и не возвращайся. Я не хочу тебя больше знать». Странно было видеть как уже взрослый человек словно нашкодивший кот бежал, низко пригнув голову по ступеням лестницы. И где-то там, в глубине его сознания эта картинка  всплывала каждый раз, когда он думал о младшем сыне, и сухая ярость снова и снова наполняла его душу. Он наливал стакан и пил. Словно за упокой. Каждый раз, вычеркивая его из своей жизни. Раз и навсегда. Он даже проговаривал где-то там, в глубине сознания эту фразу. И топил словно котят мысли в водке.
  Звонил старший сын, он далеко, через всю страну не докричишься. Да и что толку орать? У него своя, летящая в никуда жизнь, свои тараканы в голове, и свои вечные проблемы в личных отношениях. Где-то там были внучки и внучки, и бывшие любовницы, и бывшие жены сына. Он не завидовал ему. Чему завидовать, если нет той единственной, твоей. Родной. Любимой.
    Он давно расставил все точки в своей жизни. Давно прожил ее, и так же давно уже умер. Здесь по спящей квартире таскалась его никчемная оболочка, которую он как мог пытался добить. Но ничего не помогало. Он сам выбрал средство саморазрушения, но здоровье и какое-то упорство его природы не давало ему сдохнуть, как он просил непонятно у кого уже столько лет. Он не верил в бога, в черта, в духов, в карму и прочую новомодную поебистику. Мир это мир. Что здесь добавить? Он знал все о себе, и каждый день топил это знание в стакане водки. И когда сознание того, что это не правильно посещало его, он снова и снова наливал стакан и душил вообще любые мысли, до полного отключения реальности. Нет, он не был алкоголиком, у алкоголиков еще есть душа и воображение, и чувство самосохранения, наконец. Ему было все равно. Он умер,  тогда, вместе с ней от рака.
    Снова проснулась квартира. Зашлепали по полу ноги. Известный постоянный маршрут, туалет, ванная, кухня. Они торопятся. У них работа, бизнес, карьера. У них своя жизнь. Хлопнула дверь все ушли.
      Его голова лежала на крупных уставших, натруженных руках. Ветер играл седой шевелюрой. Улыбка на почерневшем от смерти лице.
Он снова бежал по полю, нес булькающий в трехлитровой банке квас в авоське. Кусочки грязи на босых ногах подсыхали и отваливались на бегу.

Там в краю далеком буду тебе…………