Вырвется луна на небо осветив мой путь в полях
Где сжимая кусок хлеба ковылял я в кандалах.
Пересылом гнали бойко под казачий пересвист.
Вспоминая было горько видеть смятым жизни лист.

Кнут казачий впишет в спину горести хмельной узор.
Бог меня, увы, покинул. Ведь я шёл наперекор.
Не согласен был с судьбою жить как все, терпеть и ждать.
И с босяцкою гурьбою с детства начал воровать.

Пил. Гулял. Любил и дрался. Невзирая на чины
Никого я не боялся от Урала до Двины.
В масть червовую вписался. Лихо я крутил дела.
Словно на коне промчался отпуская удила.

Но однажды, в Петербурге, в дом на Лиговке зашёл.
Собрались лихие урки обступив бильярдный стол.
Спорили. Вопрос решали, говоря наперебой.
Водкой разговор мешали отгоняя мордобой.

Лишь под утро, гибкой тенью, дверь открыв пришла она.
Дом прожжённый терпкой хмелью разбудила ото сна.
Приоткрыв вуаль легонько, больно взглядом обожгла.
Так любовью гиблой Сонька в жизнь мою ножом вошла.

В голове гулять стал ветер. В сердце благостная мгла.
Будто в тело ярким светом морфием вошла игла.
И не думал, не гадал я что там будет наперёд.
Стала жизнь моя другая уводя за поворот.

Вскоре начались аресты. Взяли Соньку под конвой.
И не находил я места маясь в комнате пустой.
Мысль шальную гнал я водкой захлебнувшись на три дня.
И нетвёрдою походкой я загнал судьбы коня.

Дальше помню очень смутно: револьвер, стрельба, огни..
В суд ворвался ранним утром разорвав души ремни.
Не позволили пробиться к той что сильно полюбил.
Так в свои неполных тридцать жизнь свою я погубил.

Вырвется луна на небо осветив мой путь в полях
Где сжимая кусок хлеба ковылял я в кандалах.
Пересылом гнали бойко под казачий пересвист.
Вспоминая было горько видеть смятым жизни лист.