То лето выпало у нас в Прииртышье дождливым. С «гнилого» угла – так мы называли северо-западную сторону, откуда в основном шло ненастье, - наползали черные, грохочущие и прорезаемые ослепительными зигзагами молний тучи, и на  луга, деревню, расстилающуюся за нею степи обрушивались потоки воды. Дожди были непродолжительные, но столь обильные, что мощные ручьи неслись по деревне бурным потоком и с шумом обрушивались в береговые суглинисто-песчаные рытвины, еще больше размывая их.
Эти мощные ручьи размывали даже огороды, возделываемые трудолюбивыми моими земляками на влажной луговине под крутым  иртышским берегом. А еще они никак не давали закончить важную сельскую страду – сенокос. И потому, как только выпадали погожие деньки, устраивались воскресники по вывозу с лугов и скирдованию на огромном совхозном сеновале накошенного и находящегося в копнах сена. На эти воскресники привлекались все свободные от других работ мужики.
В тот день  был очередной такой воскресник. Я, тогда совсем еще пацан,  находился у себя во дворе и мастерил жерлицу для ловли щук на озере, когда небо в очередной раз потемнело и  с «гнилого угла» вновь наехали мрачные, блещущие изломанными копьями молний и грохочущие громовыми раскатами тучи.
В этот раз они неслись как-то криво, мимо нашей деревни, зацепив своим краем лишь то место, где располагались дойная ферма и сеновал. Потому я не, обращая внимания на ворчание туч, не  ушел со двора, а, высунув от усердия язык, продолжал выстругивать из белого куска пенопласта поплавок. Внезапно с той стороны, куда уползли тучи, раз за разом грохнуло так, как будто долбанули из пушек. А спустя какое-то время  по деревне разнеслись крики: «Сеновал горит!».
Я тут же залез на крышу бани и увидел: точно, над сеновалом клубится густой дым, сквозь который пробиваются  взлетающие к небу  языки пламени. Народ побежал в сторону сеновала. Скатившись с крыши, понесся туда и я.
До сеновала было, может быть, метров триста, и потому всего через несколько минут я был уже там. Зрелище было ужасающим. Длинная, метров на двадцать, скирда полыхала, как будто ее кто облил бензином – а ведь сколько дождей перед этим прошло!  Рядом с криками и матами суетились мужики. Они занимались непонятной фигней – длинным шестом, образованным из двух вырванных из изгороди сеновала жердин,  скрученных проволокой в месте нахлыста, шуровали в полыхающей скирде, явно пытаясь что-то оттуда достать.
Но жар от горящей скирды был такой, что на мужиках начала дымиться одежда и тлеть волосы и они после очередной неудавшейся попытки пятились назад, вытаскивая из скирды уже загоревшийся конец своего самодельного орудия.
- А чё они там шарят? – спросил я прибежавшего на сеновал раньше меня соседа Кешку.
- Дядю Витю  Негрея молнией убило, - сумрачно сказал Кешка. – Да вон, его даже видно.
Я присмотрелся к пылающему верху скирды, и меня всего передернуло: в гудящем пламени можно было разглядеть торчащие к небу черные руки, сжимающие почти прогоревший черенок вил. Еще миг, и черенок прогорел окончательно и малиновый, раскаленный железный четырехзубец вил упал в гудящее нутро скирды.
И тут взревел тракторный двигатель. Перед этим отогнанный за изгородь сеновала «Беларусь»  с навешанным на него стогометом, управляемый дядей Мишей Маскаевым, устремился, разламывая остатки деревянной изгороди, прямо к тому месту горящей скирды, откуда мужики безуспешно пытались достать погибшего дядю Витя Негрея – отчима моего одноклассника Вовки Гончарова.
- Куда? Стой, сгоришь, на хрен! – закричал бригадир Ермек Бейжапаров, став на пути трактора со скрещенными над головой руками. Да, трактор-то у дяди Миши был весь в потеках масла, и бригадир хорошо понимал, что тут недалеко до очередной жертвы этого проклятого ненастного дня.
Не мог не понимать этого и сам тракторист. Но он упрямо помотал головой и скорость не сбавил. И, подняв кверху блестящие длинные зубцы стогометателя, с ходу врезался ими в горящую скирду, как раз под то место, откуда еще недавно торчали черные руки дяди Вити Негрея.
Язычки огня тут же появились и проворно забегали на жестяном капоте трактора, стали сползать к открытому мотору. Но дядя Миша действовал очень быстро. Он рывком еще немного приподнял зубцы стогометателя и тут же сдал назад, вырвав из пылающей скирды большую охапку горящего сена с телом погибшего.
Что было дальше – я не видел, как и остальные пацаны. Нас чуть ли не пинками выгнали с сеновала взрослые.
А потом были похороны. Дядю Витю Негрея, отставного офицера-авиатора, переехавшего к нам в деревню с семьей всего три или четыре года назад из Белоруссии, хоронили в закрытом гробу. Говорят, что мужики, прежде чем положить его в гроб, вынуждены были с хрустом выровнять ему согнутые в коленях и в таком положении  окоченевшие ноги, надавив на них со всей силы каким-то ящиком.
Вся деревня была на кладбище. Тетя Маша, жена покойного, то и дело теряла сознание и,  закатив глаза, обвисала на руках поддерживающих ее соседок.  Вовка же был очень бледный, и хотя  у него дрожали губы, но он не плакал.
А всего через неделю случилось что-то ужасное и непонятное: внезапно заболела и умерла кроха-дочь дяди Вити Негрея, двухлетняя Викуся.
- Зачем, зачем ты ее забрал! – страшно кричала тетя Маша и исступленно трясла крест на могиле недавно похороненного мужа –  дочь закопали  рядом с ним.  Рыдала не только она – плакала вся деревня. А Вовки на этих  похоронах не было... Я бы, наверное, тоже не смог пойти.
Вот такие, брат, дела случались и случаются в этой жизни.