Многие, побывавшие в войсках, рассказывают о том, что в армии собаку съесть – милое дело. Курсанты всегда подкармливали Бобиков и Жучек, обитавших на территории училища. По ночам дворняги бродили по постам, и лаем предупреждали часового о том, что кто-то идет. На «Голландию» нападали – даже кирпичом кому-то по голове зарядили, на нас – ни разу. Мы собак не ели. Хотя рецепт еще на первом курсе рассказал Дед, приехавший из Казахстана.

      «Собака фаршированная рисом», записывайте.
Берется собака – молодая, толстая, с короткой густой шерстью, лучше – коричневая. Ей не дают есть три-четыре дня, только пить – соленую воду. Когда голод и жажда задолбают животину в конец, приступают непосредственно к готовке. Дают воды с марганцовкой, сколько сможет вылакать. После того, как псина напьется, ее начинает рвать. Так называемая «окончательная очистка» организма. Сразу же после этого предлагают ей рис - недоваренный. Пес с жадностью заглатывает «начинку» (вас бы три дня не покормили). Когда уже жрать не может – все, фаршировка закончена. Убивают, свежуют, и, не потроша, бросают в котел. Специи и соль по вкусу. Еще, по словам Генки, казахи в стойбищах пользуются собаками вместо салфеток. Все едят руками, жир стекает по локтям. Вначале этим маслицем смазываются волосы (как гелем), потом – сапоги, после аксакалы ловят пробегающего мимо пса, им вытирают потное лицо и ладони. Дед божился, что сам видел такое, и не раз.

      Я пробовал собаку , в Китае, в ресторане. Со знакомыми – они на восточном факультете ДВГУ учились -  зашли в кабачок, стали заказывать. Мяукают чего-то, китаезы кланяются. Потом стали на стол еду метать. Много всего – красивого и необычного. Я вообще в первый раз поехал – это где-то девяносто третий год был. Напились мы как кролики, принесли водку с желчью змеи. Повар прямо у стола вырезал из брюха гадюки какой-то орган – похож на черную горошину, выдавил несколько капель. Жидкость в графине стала изумрудно – зеленой. Выпили по небольшой плошке, бросило в жар. Выпили еще по одной, сидим, рожи у всех красные, и, главное – протрезвели, будто не квасили с самого утра. Хотели по третьей – разливальщик знаками объяснил – нельзя мол, сердце может не выдержать. Стали его спрашивать, что на столе. Смотрю, кореш мой удивляется. Настаивает, а китаец съезжает, потом испугано заморгал, и на кухне спрятался. «Случилось что-то?» - спрашиваю. - «Да ничего особого. Собакой нас накормили. Боится теперь». Второй раз я откушал «друга человеку» в подпольном ресторане на Новокузнецкой. Надо сказать, что в Китае готовят собачатину лучше.
Но… Вернемся в училище.

      Не ели мы собак. Когда пьяный майор из медслужбы вооружился «мелкашкой», и поехал стрелять по территории, все негодовали. А псы – будто чуяли смерть, все попрятались, негустой улов получился. Майору после этого прокололи шины – событие из ряда вон выходящее. На преподавателей вообще не дергались – не тот уклад. Рассказывали, что еще до нашего набора Кежанкину запорожец перевернули. Не за убийство братьев наших меньших – просто достал он. Специалист был классный, а учитель – найхреновейший, ничего объяснить не мог. Экзамены принимал он же, и спрашивал как надо. Вот и обозлились те, кто в отпуск не поехал. Был еще Рюрик – смешной мужичонка лет пятидесяти с кафедры физики. Имя у него было такое, папа с мамой назвали. Однажды Рюрик пришел с подбитым глазом. Наверное, кто-то из чужих в городе приложил – наши бы его бить не стали.

      Мухин-Блинцов преподавал высшую математику, он был наполовину глухой – одно ухо вообще не слышало. («Не шепчитесь! Вы думаете, я не слышу?! Я все вижу!» - любимая фраза). Мухин засыпал иногда у доски, стоя. Это сподвигло нас с Гошей на криминал. Перед экзаменом - (Крым, страшная жара, лето) - мы забили в аудитории окна. Чтоб не проветривалось. Кондиционеров в те времена в аудиториях, разумеется, не было. На стол экзаменаторам поставили три бутылочки пепси (кока-кола тогда не продавалась). Пробки предварительно осторожно сняли, долили туда немного спирта, и закрыли опять. Расчет был прост: Муха клюкнет, захмелеет, душно ведь – и вырубится. Можно будет писать, изредка пробуждая его. Вначале все пошло по сценарию – Блинцов стал клевать носом и пустил слюни, которые растянулись от губы до скатерти. Марина сидела рядом и уплетала конфеты. Я все переписал со шпоры, рассказал билет лояльно настроенной Голицыной, и, чтобы разбудить Мухина, крикнул: «Доклад закончен!» Старый еврей вздрогнул, несколько секунд ошалело смотрел на исчерченную мелом доску, а затем прогнусавил: «Вы так и не вспомнили, о чем я Вас спрашивал…» Он заставил тянуть билет по новой, хотел поставить «три шара». Рассказывали, что Марина, когда я вышел, взяла его за кончик галстука, и прошипела: «Захарову не ниже четверки!» Марина была хорошей бабой.

      Как я уже говорил, до выпуска у нас добрались далеко не все. Отчисляли не только за самоволки и неуспеваемость. Учился у нас такой – Жужа. Иногда поставит табуретку, влезет на нее, и красуется перед зеркалом, мышцами играет. Все ржали, и подмигивали друг другу. Чморить его не решались – Леха был профессиональный боксер, друзей у Жужи не водилось, по крайней мере – среди наших, особняком он держался. На четвертом курсе он поехал в Питер на соревнования, там его и приняли наши доблестные правоохранительные органы. Гопником он был, оказалось. Убегал от ментов, упал в яму с водой, выловили, доставили в участок, очная ставка - раскололся. Дело замяли, мать продала все что можно, после этого умерла. Позже я узнал, что Жуковской восстановился в училище, и даже закончил его. После «системы» подался к бандюкам, работал сутенером в Ялте, не брезговал грабежом, насиловал девок. В конце концов его чуть не убили при переделе территории. Выжил, подался в армию, воевал в Грозном, получил медаль за отвагу. Это он сам все рассказал, когда встретились. Жужа приезжал во Влад к своему приятелю – Огурцу. Миха Огурцов учился на курс позже, он был приветливый, добродушный парень, качался все время в бытовке. Не знаю, что их свело. Сейчас Миша контролирует один из Владивостокских рынков, он стал бандитом.

      Сержик по распределению попал в неплохую крымскую часть, стал спиваться, в конечном итоге его сослали на «Адмирала Кузнецова», что-то вроде плавучей каторги с самолетами. «Зеленый Змий» одолевал Сержика еще в ВВМУ. Он часто приходил пьяный, и ничего не помнил утром – ни как пел ночью песни, ни как потом его дневальные ловили и отливали ледяной водой. Убирал утром блевотину возле койки, и спрашивал – никто меня из командиров не видел? Бог пьяниц любит, ему везло. С Сергеем я пробовал спекулировать водкой, когда были перебои с алкоголем – брать в одном месте, продавать в другом. Ничего не вышло, он стал сразу же «употреблять товар в личных целях». Под конец учебы он опять изъявил желание заняться коммерцией. Приехал на хату, предложил несколько ящиков кортиков. Самых настоящих, офицерских, военно-морских. По смешной цене, что-то около сорока долларов за штуку, но все – оптом. Я, зная его характер, долго отнекивался, потом повелся. Забили «комиссионные», нашел людей, договорился. За час до назначенной встречи Сержик позвонил, и сказал, что цена «выросла в два раза». Вначале пришлось улаживать эксцесс с моими «товарищами» - объяснять, что продажа отменяется. Потом на пороге вырос Монеков, глазки бегают, пальчики как щупальца шевелятся сами по себе. Говорит: «Ну как?»
- Что как?
- Согласны твои?
- Я же тебе сразу сказал – все отменяется.
- Ну это… Там еще осталось немного… Пара сотен… По старой цене…
Очень захотелось его побить. Вместо этого я спустился вместе с ним во двор – чтобы его не убили люди, которых он подвел. Они несколько раз ударили Сержика по лицу, когда узнали, что произошло, но ко мне никаких претензий не имели. Когда они уехали, Монеков сказал мне «спасибо».

***

      Вскоре была защита. Тема моего диплома была труднопроговариваемая: «Постановка активных заградительных ненаправленных помех радиоканалу «буй-самолет».
Защитил, и мы напились. Ужасно напились – я так напивался только два раза в жизни – на первом курсе, и когда «систему» закончил. В кабаке все было путем. Потом приехали на квартиру, которую я снимал у бабки, и продолжили. Пили шампанское, портвейн, спирт, спирт, спирт…. В пьяном угаре выпустили из клетки попугаев, за которыми я должен был присматривать, зарядили два водяных пистолетика «Мадерой», и били их влет. Одна птица сдохла. Утром я чуть не умер. В Севастополе светает рано, часов в пять, и попугаи начинают чирикать. Это было, в общем, не пение – крик мерзких птиц отдавался эхом в пустой чугунной голове, бил по сжавшимся мозгам, выворачивал душу. Плохо соображая, что делаю, я дополз до попугаев, нащупал одного (они сидели на жердочке), и опустил головой в глубокую поилку с водой. Второй тут же умолк. В обед принесли телеграмму – хозяйка возвращалась из Москвы, где гостила целый год у дочери. Приезжала раньше положенного срока, наверное – зятя доставала. Пришлось спешно белить потолок – он был покрыт фиолетовыми и бардовыми винными пятнами. Птиц я закопал под окнами, осталась только одна. Старухе я заплатил деньги вперед, но она не взяла их с собой, запрятала где-то в доме. За год инфляция сожрала всю сумму, на нее можно было купить не больше килограмма мяса. Я добавил столько же, и бабка перестала скорбеть о безвременно ушедших питомцах (сказал, что померли они от старости).

      Потом отметили защиту всей бандой, по второму кругу. Отправились с ночевкой на Фиолент – так мыс называется. Человек двадцать всего. Гоша тащил брезентовую палатку и убеждал всех, что она армейская и все поместятся. Я еще подумал – компактная какая… Когда нажрались, небо было уже усеяно звездами. Развернули палатку. А она двухместная. «Что за хня?» - спрашиваем. А он: «Все равно другой не было. Вы бы волноваться стали, а сейчас вам все пох…» Было, действительно, плевать на палатку. Из веток и зеленой листвы странных деревьев, которые росли на берегу, развели костер. Сырые дрова горели, будто были политы бензином. Местные ребята сказали, что во время войны сок, который добывали из их стволов, использовали как керосин. Сварили вкуснейший суп из сайры. Тушенки, лапши и риса. В котел вывалили все, и подождали, когда он забулькает. Уже на рассвете стало холодать, с моря потянул свежий бриз, я стал трезветь и залез в палатку. Ее в темноте поставили на какой-то пенек, он неудобно давил в бок. Нащупал пьяное тело, положил животом на твердый выступ, и устроился поудобнее сверху, на спине. Вылез, когда уже солнце было высоко. Все купались. Завтракали остатками водки и мидиями, которых наловили тут же. Через несколько минут из палатки вылез Клим. Сел рядом, морщится. Говорит – прикинь, какая-то падла ночью меня пузом на пенек положила. Я встать хотел, а он навалился и спит. А я пьяный, ни крикнуть ни повернуться. До утра мучался. Смотри какой синяк огромный… Я покачал головой. (Клим, если читаешь – прости!)

***

      Инженерное Училище  капитулировало перед Украиной сразу. Те, кто согласился принять присягу первыми, получили квартиры и хлебные места. ЧВВМУ долго держалось. Наш «контрик» ходил угрюмым, он сказал, что «училище останется русским». Начальник факультета пообещал перед строем съесть свою фуражку, если он продастся «незалежнiй». Через несколько дней он, вопреки приказу начальника, открыл вместе с замом адмирала ворота украинским представителям, крепость была сдана. Часть офицеров уволилась, часть осталась. Из оставшихся менять форму на новую, с трезубцами, отказался только полковник Гречко. Украинец по паспорту, с украинской фамилией, он сказал: «Я – лучший специалист. Если можете заменить – давайте. А нет – идите нахуй!»
Гречко был крутой мужик, его не тронули.

      Мы присягу принимали как проститутки, за пять лет – три раза. Советскому Союзу, России и Украине. В последний раз – чтобы дали диплом. Говорили, что младшие курсы могли по желанию перевестись в русские военные учебные заведения. Кафедра  философии тут же спешно разработала «научный труд», в котором доказывалось, что Нахимов имеет украинские корни, и предки его были казаками. Чтобы не переименовали. (Казак Нахим… Хорошо, что не Мойша…)
Присягнув «народу Украiны», распределялись, по желанию – кто-то оставался в «незалежнiй», кто-то ехал на Балтику и Север. Тризубец в документах сыграл злую шутку с Юриком Торгеным. Он пять лет провел на Камчатке, разумеется, в российской армии. Увольняясь, запросили его паспорт. Ведь призывался с территории, которая сейчас принадлежит другой стране. Там его послали нахер – служил, мол, России, там и спрашивай. Несколько раз он ездил в Крым и обратно, промотал все деньги, и, даже, объявлял голодовку – приглашал журналистов. Паспорт ему не давали. Потом он исчез из виду, чем закончилась эта история, я не знаю. Наверное, получил.

      Во Владивостоке я решил эту проблему проще. Когда прописывался, в военкомате старый подполковник поднял на меня изумленно глаза, и спросил: «А это что такое?» В билете красовалась «вилка». - «Ошибка это, вот что такое! Русский я, время было такое, ляпали не спрашивая! Вы пока записывайте, а я скоро вернусь»
- Куда это ты?
- В гастроном! За бутылкой - вспрыснем.
Подполковник улыбнулся в усы, и пробурчал что-то вроде: «Ну… Вижу, что не китаец…»
Документы были сделаны.

      Я не служил – воспользовался неразберихой между странами, и написал рапорт об увольнении – мол, не могу выбрать между двумя родинами. Диплом дали. До меня ли было – Крым проебали, а тут какой-то выпускник. А вот форму мою зажилили, хоть и мерки на парадный китель снимали, шили. Чтобы не выглядеть белой вороной, я пошел на склад, и сам купил ее у мичмана. Мичман – он интернационален, что русский, что украинский. Сундук и в Африке – сундук. Кортик только не получилось – их все продали раньше, но я про это уже говорил. А потом я взял билет на Дальний Восток.
- «И билет на самолет с серебристым крылом…»
Потому, что это – очень интересно. Потому, что там – сопки, тигры, там растет папоротник и плавает в лужах лотос, а в лесах под водопадами медитируют мудрые седые отшельники – хранители вековых знаний. Так я думал. Меня манила таинственная Азия...