Это пятый рассказ серии «Василий Семеныч и другие. Похабные рассказы». Предыдущие части называются: «Впечатлительный», «Пятьсот веселый», «Пчелы и минометы» и «Триппер-дача».


    В середине июня в город пришла жара. Горячее вязкое желе растеклось по улицам, до верху, как банки, наполнило дома, замедлив движения и приглушив звуки. Ходить, разговаривать, думать было лень. Мы с Ромкой целые дни проводили на пляже и часами не вылезали из воды. Моя сессия только что закончилась, Ромкина еще продолжалась. В нижнем ящике стола, подальше от глаз, лежали две повестки из военкомата.

    Вечером накануне очередного экзамена Ромка садился зубрить, бурча себе под нос.
    – Ну, и хули ты целую ночь свет жег? – спросил Василий Семеныч моего приятеля однажды утром.
    – К языкознанию готовился, – ответил Ромка, протирая красные от недосыпа глаза.
    – Всё выучил? – поинтересовался я.
      – Ага, щас, – Ромка вздохнул. – В башке все перемешалось. Помню только, что в классификации Реформатского есть нахская группа языков. А больше, хоть убей, ничего не помню...
    – Нахская? – переспросил Семеныч и вдруг захохотал. Мы с Ромкой вздрогнули – и от удара звуковой волны, и от неожиданности. Семеныч изредка ухмылялся, но на нашей памяти по-настоящему смеялся он впервые. – Нахский язык – вещь полезная, – продолжал между тем дядя Василий. – У нас в депо по нему специалистов до жопы, через одного – кандидат наук. А уж Никодимыч из вагоноремонтного – тот, бля буду, академик...

    – Неужели и вас превзошел, дядя Василий? – не поверил Ромка.
    Семеныч  посмотрел на моего приятеля как на слабоумного.
    – Никодимыч-то? Да он по нахской части любому наху фору даст. Талант у человека, да....

    Экзамен Ромка сдал на тройку и был очень доволен результатом.
    Когда вечером с работы пришел Семеныч, его желтая лысина блестела от пота, словно натертая воском.
    – Вот ведь, жара–то, распроёб её мать, – сказал хозяин квартиры, отдуваясь. – У нас ведь как? Десять месяцев в году жопу морозишь, ждешь тепла. А как жара придет, так заебывает за два часа. Уффф!

    – Квасу холодного не хотите, дядя Василий? – предложил я.
    – Квасу? – прогудел Семеныч и нахмурился. – Покупной что ль? Из бочки на углу?
    – Конечно. Откуда же еще?
    – Не, паря. Из бочки, ну его на хуй. – Семеныча поморщился.. – Ты знаешь, чё в той бочке было, до того, как в неё квас налили?
    – Не знаю, – согласился я. – И знать не хочу.
    – И правильно, что не хочешь, – одобрил Семеныч. – Если узнать, охуеть можно. Такая в жизни случается поебистика да ебанистерия, что нарочно придумать нельзя. Вот взять хотя бы случай с Феликсом...

    Семеныч вдруг замолчал, будто спохватившись. Но мы с Ромкой почувствовали приближение истории и в один голос сказали:
    – А что было с Феликсом? Расскажите, дядя Василий!

    Внутренняя борьба отразилась на лице Семеныча колебаниями исполинских усов. Но уже через несколько секунд усы выровнялись по горизонтали, между ними вспыхнул огонек «Астры», и Семеныч начал рассказ.

    – Есть возле нашего депо заводик один. «Физприбор» называется. Хуевины разные мелкие делает для школ. Не «Уралмаш», в общем, и не «Камаз», так пиздюлинка малая. И был у меня на том заводе один знакомый. Феликсом звали. Хуевое, честно сказать, имя. Пидористическое немного. Хотя имя – это дело такое, от человека не зависит, тут уж как повезет... Работал Феликс этот – по великому своему трудолюбию – ночным сторожем.

    Мы со Швариком, корешем моим, с Никодимычем и другими деповскими мужиками иногда заходили к Феликсу после вечерней смены. За жизнь поговорить, ну и выпить, само собой.У него там ночью раздолье. Завод пустой. Никто мозги не ебет. Выпивку с собой приносили. А вот пожрать сообразить – это посложнее. Магазины-то закрыты. Не хватало закуски. Поэтому мужики часто запивали водой. Нальют в ковшик из бака эмалированного – такого, знаете, с кранчиком – и по кругу пускают...

    Семеныч сделал паузу и добавил – Я, правда, не запивал. Потому как вредно это.

    – Ну, посидим, вмажем. Начальство поматерим. Отведем душу. Бывало, кто и бабу свою в сердцах помянет. А Феликс только того и дожидается. Больно он на баб был сердитый. А все почему? А потому, паря, что он Нинку, жену свою бывшую, с армяном каким-то застукал. И с той поры в голове у него возмущение произошло. Стоило кому чего про женщин сказать, Феликс уж слюной брызжет. Мол, бляди они все. И рассказывает свою историю. Во всех разрезах.. И чего куда хачик тот совал. И как Нинка визжала да подмахивала, и как сиськи ее тряслись. И как она армянские мохнатые яйца пальцами перебирала. Срамота одна...

    Я как-то говорю ему: «Совсем охуел ты, Феликс, один как сыч в пустом заводе сидючи. Кадому встречному-поперечному выкладываешь как твою жену ебали. На хуя, а?» А тот аж пятнами пошел: «Это я вас, дураков, предупреждаю. От баб в мире все беды. Послушайте, олухи неграмотные, что умные люди-то говорят».

    И понес, как по писанному, чего какой мудрец про женский пол хуевого сказал. Всех помянул. И Платона греческого. И этого, который теорему главную придумал, Пифагора что ли. И Гоголя – не того, который Тараса Бульбу написал, а который немец...
    – Может, Гегеля? – поправил Ромка.
    – А пёс его знает, может и его, – согласился Семеныч. – Мол, в бабах разумения нету совсем, одна ебля да свара на уме. А, хули, оно и понятно: дурная баба и Платона заебет.

    Делать-то Феликсу совсем нехуй было, вот он книжки разные мудреные и читал, да в тетрадку себе херь разную заносил. А всего чаще вспоминал он святых угодников да монахов разных, какие в старину жили. И прописали, мол, те божьи люди, что баба – это сосуд зла. И что чертовщина разная в мире – вся от них. И потому, мол, женщин надо в сугубой строгости держать, а лучше бы их вообще всех ебнуть.

    – Как это «ебнуть»? – не понял я.
    – А так. Перепиздошить к едреней фене. Извести как клопов или там мышей. Чтоб в мире соблазна не было, и люди вместо того, чтоб ебаться, богу бы молились. Ну, я возразил ему, что совсем-то без баб нехорошо будет. Только Феликс слушать не хочет. И говорит мне, сукин сын, при мужиках: «Вот ты, Семеныч, сидишь тут с нами, бухаешь, а жена твоя в это время, может, два хуя в рот берет, да еще и свистит».

    Хотел я Феликсу промеж рогов въебать. А он вскочил, шустро так, отбежал в сторону и руками машет:«Чё ты, мол, Василий, я для примера только, пошутил». Шутник, бля... Ну, плюнул я и домой ушел. Иду по улице и мысли у меня в башке нехорошие шевелятся. А что если в самом деле Офелия Тимофеевна, царство ей небесное – того, на стороне поебывается? А потом рассудил маленько: я жену свою зазря не обижаю, в доме всё делаю чего надо, получку, опять же, не пропиваю всю... И случись, не дай бог, такая хуйня, совесть моя будет чистая... А так, конечно, гарантию никто не выдаст. Это уж как повезет. Потому как баба. Разумения нету ни хуя.

    Так-то Феликс вроде и неплохой был мужик. Рыбачили, бывало, вместе. На футбол ходили «Локомотив» смотреть. И не жадный. На ихний завод иногда материалы дефицитные завозили, так он спиздить давал...

    Василий Семеныч затянулся «Астрой».

    – Как-то часа в два ночи  звонит у меня телефон. Бздынь– бздынь... Ну, снимаю я трубку и слышу: «Семеныч? Это я, Феликс. Беда у меня. Спасай. Христом-богом умоляю». Ну, я глаза продрал кое-как. «Да чё случилось-то?» А он: «Потом объясню, ты только ко мне на завод сейчас приходи, с инструментом».

    Так я нихуя и не понял, но ящик свой слесарный взял и пошел.

    Минут за двадцать добрался. Дверь на проходной открыта. Захожу. И тут мне на встречу выбегает Феликс и лопочет чего-то. Глаза дикие совсем. И, главное, несет перед собой бачок эмалированный, для питьевой воды.

    «Ты че, мудильник, – говорю, – до белой горячки допился? Хули ты с кастрюлей как ебнутый бегаешь? Поставь бак на место и объясни по-человечески, чё у тебя стряслось».

    А тот только мычит чего-то и глазами в разные стороны вращает. И еще посудиной этой перед ебальником трусит. Ну, надоело мне. Взялся я за бак, рванул на себя и на пол хотел поставить.

    Только тут Феликс заорал как, блядь, маневровый тепловоз – у меня аж уши заложило. Присел и в бак этот вцепился. И тут замечаю я такое, что и в сказке сказать.нельзя. Да и ну их в пизду, такие сказки. Вижу я, паря, что Феликс к баку животом вроде как приклеился. Портки спереди спущены. Заглядываю в бак, а там, в том месте, где отверстие для крана с резиновой прокладкой по краям – залупа из стенки торчит, сине–черная уже, как, этот, баклажан.

    – Как...залупа? – прошептал Ромка. – Чья залупа?
    – Чья, чья... – передразнил Семеныч. – Гегеля залупа, бля... Феликс кран-то вынул и в дырку, в муфту резиновую, федора своего засунул.... И еще, паря, вижу я, что бак снаружи весь мелом разукрашен... Сзади – вроде как жопа. Спереди – рожа и титьки бабские. Хуево нарисовано, похабно – как на заборе. А с левого боку написано «Нина».

    Феликс ревет белугой и ебургу какую-то при этом несет: «Завхоз, сука, бачок заменил. Старый не понравился ему, подтекал, видите ли. Козел, бля! Пиздатый был бачок!»...

    Тут у меня перед глазами картинки разные мелькать стали. Как мужики воду пили... И что бачок и в правду тёк немного, надо было ведро снизу ставить.... Я вот вам, салабоны, скажу, а вы крепко запомните: любая емкость, или там сосуд, если его ебать в технологические отверстия, рано или поздно начинает течь. Это, бля, такой закон природы...

    Сначала я Феликса просто прибить хотел. Потом охолонул и говорю: «Где у тебя, скобяной ты ебака, тут телефон? Надо Шварика с Никодимычем на подмогу звать, и остальных тоже. Репку тянуть будем. А уж опосля...». Тут Феликс взмолился: «Не губи, Семеныч! Я ж знаю, ты не злой человек. Спаси меня. Чего хочешь забирай, только спаси. И никому не говори ничего. А то не жилец я на этом свете».

    Посмотрел я на Феликса – в слезах да соплях, в обнимку с железякой, разрисованной под Нинку, которую он как только не костерил – и стало у меня на душе... не знаю, как вам сказать... Хуево, в общем, стало...

    Завел я чудо это в угол, поставил так, чтоб бак с двух сторон в стенку уперся. Достал из ящика зубило подлиннее, прицелился и начал молотком ебашить. Грохот стоит аж ёб твою мать – как в кузне. Феликс визжит тихонько, но смирно стоит, понимает, мудень, что все его хозяйство напрочь оттяпать могу.

    Ну, короче, чтоб кота за яйца не тянуть, раздолбал я кастрюлю, и муфта резиновая из нее выпала, вместе с содержимым. Дал я Феликсу нож сапожный: «Дальше ты уж сам действуй. Ножик себе оставь. А всего лучше –отчекрыжь федора к ебеням, все равно он тебе без надобности».

    И пошел к выходу. Потом вернулся, поднял жбан расписной с развороченной пиздищей и говорю: «Нинке отнесу. На память о любимом муже». А Феликс скулит только и ножиком промеж ног туда сюда возит.

    А на улицу когда вышел, выбросил сосуд этот срамной под первый куст. Сейчас жалею – надо было Нинке отдать. Она бы его в красный угол поставила и показывала всем своим хахалям. Какая-никакая, а статУя. Каждой бабе, паря, нужна статуя. Хотя бы даже и мудаком сработанная. Мудак не нужен, а статуя нужна. Зачем нужна – сами не знают. Одно слово – бабы. Разумения у них нету. Тут этот хуильник бородатый, Платон, прав был...

    Семеныч раздавил сигарету в пепельнице.
    – И с тех самых пор, паря, у меня недоверие образовалось к бакам да бочкам. Мало ли чего...

    Ромка поперхнулся квасом. Прокашлявшись, он спросил:
    – Дяда Василий, а вы точно из ковшика водичку не пили? А то странно получается: все пили, а вы нет...
    Семеныч зашевелил усами и прогудел:
    – А иди–ка ты, Ромка, нахский язык учи. Он тебе в армейке ох, как пригодится. Любопытный, блядь... Сколько дней-то вам гулять осталось, салабоны? Восемь?

    И, подмигнув притихшим слушателям, Василий Семеныч затянул басом: «Шлааа с учений третья роооота...»

*****


24 июня 2010 г.