- Умойся, мальчик – торжественно произнес Либон – мы идем заключать сделку.

Заспанный Юлл неторопливо прочистил нос и, подумав мгновение, растер образовавшееся босой ногой. Пекарь,  в свою очередь, старательно истерзал остаток волос  гребнем, каким пользуют овец. Удовлетворенный полученным великолепием он  крякнул пару раз, любуясь отражением в плошке с водой. Огромное яйцо, возлежащее в неопрятном вороньем гнезде, по его мнению, соответствовало важности визита, который он рассчитывал нанести. Юлл похлопал себя по вихрам, выбивая мучную пыль, и счел себя полностью готовым. Покончив с гигиеной, они  вышли в утренний Рим  навстречу великим делам. 

Хозяин пекарни шагал налегке, полы его шерстяного плаща  развевались. Пыхтящий под большим соломенным тюком, сочащимся пылью и остяками Юлл, тащился позади.  Обдумывая планы, Либон щурился и пытался свистеть. Город в блеске камней мостовой крытых моросью осеннего стылого дождя вторил ему. Оба фальшивили, впрочем,  копошению гениальных идей в сияющей голове хитреца это не мешало. 

- Хранят тебя боги, Спурий – прервавший  постройку мудреных схем десятник, укрывался под навесом,  – уж не на рынок – ли собрался? В такую то собачью погоду..
- И тебя пусть хранят – кротко ответствовал Либон – Успеется еще на рынок..  На Мамертин иду, по делам.
- Ты то, небось, не забыл про пять денариев подати ? – елейно сообщил десятник –Генуций – магистрант, постоянно меня спрашивает, как там наш Спурий Либон? Все ли у него хорошо? Не хворает ли? 
- Ну, ведь ты ему говоришь, что все, дескать, у пекаря хорошо? – произнес Либон, с вздохом копаясь в кошеле. Ведь мог бы пойти другой дорогой, досадовал он. Хорошо было бы, если  бы сам Генуций, да поразит  падучая, захворал недержанием.
- А то, как же? Отлично говорю дела то- десятник, позвякивающий золотом пекаря, сам собою добавился к печали моросящего дождя. Либон лишь грустно крякнул.
-  Передай Генуцию мою благодарность за заботы.
- Передам, Спурий. Обязательно .. Слыхал, сам принсепс недавно говорил:  Забота  о народе это все чем я могу служить государству?
- Слыхал, слыхал – пекарь, досадливо морщась, продолжил путь. Омерзительно похудевший кошель легко качался на его боку.

Юлл подумал, что все - таки как приятно когда о тебе заботятся.  Что думал Либон в тот момент было непонятно из –за вертлявых  соломенных  раздумий. Улицы. Улицы города, умытые дождем. Взвесь мельчайшей водяной пыли оседающая на одежде, зовущая к чему нибудь потрескивающему дровами, сухому и светящему. Опечаленные мулы и лошади, дремлющие над торбами. Повозки, укрытые холстом. Снулые торговки, торчащие из под груд товаров. Осень спала в подворотнях. 

Мамертинская тюрьма хмуро проглядывала над крышами. Построенная во времена светлой памяти республики неопрятная громада грубо отесанного камня подслеповато взирала на мир единственными небольшими воротцами. У них томились два промокших стражника. Озябшие щиты воинов скучали прислоненными  к шершавой стене. Чуть выше виднелась неприличная надпись выцарапанная, по всей видимости, такими же бедолагами, гремевшими калигами по камням Рима много лет тому назад.  Пекарь, одолеваемый величественными идеями, размашисто направился к солдатам.

- Хранят вас боги,  храбрецы! –

Мокрые храбрецы приоткрыли потухшие глаза. Младшему из них на вид уже минуло пятьдесят.  Дождевая взвесь,  кружащая вокруг, была пропитана мощным запахом псарни  замешанном на многодневном перегаре.   

- Здорово квирит, что надо? – любезно  приветствовал Спурия старший.
- Профос здесь? Мне к профосу, по очень важному делу - пекарь потер лоснящуюся голову.
- А это кто у тебя?- стражник помоложе попытался ткнуть оружием в сторону Юлла, почти скрытого  тюком соломы. Копье неумело вздернутое, попав в щель между камнями мостовой, вывернулось из руки и загремело на землю.  Он ругнулся, но остался стоять, не делая попыток  поднять его.
- К профосу сейчас нельзя. Занят он. Дела у него,  понимаешь? Никого пускать не велено –  морщинистый копьеносец зримо качнулся и, запустив руку под тунику, почесал между ног. Что - то беспокоило его уже вторую неделю. 
- Мне бы к профосу, воины –  повторил  догадливый Спурий, ныряя в кошель.- Дело то - срочное.

Потертые ассы его волшебным образом испарились, впитавшись в насыщенный дождем воздух. Калитка  приотворилась  - срочное дело, подтвержденное такого рода свидетельствами, не требовало отлагательств. Протискивая во тьму теряющий соломенную плоть тюк, Юлл глянул на медные полосы украшающие ворота. На них  Харон взимал мзду за перевозку с толпы усопших,  при этом уже сидевшие в лодке, выстояв очередь, вытянувшуюся по другую половину ворот, имели вид самый нерадостный. Сам перевозчик смахивал на пьяного десятника только что обошедшего квартал на предмет еженедельной подати. Шаги и сосредоточенное сопение пекаря гулко отражались от стен и давящего потолка. Проход во внутренний двор тюрьмы мутно белел в отдалении.

  Мамертинский профос мостился на карикатурном маленьком стульчике за громадным покрытым бурыми пятнами столом. Своим видом он напоминал откормленного паука сидящего в пыльной паутине среди сухих останков мух. Свет факелов тускло освещал остатки завтрака состоявшего из чечевичной похлебки, хлеба и кувшина с обгрызенным горлом. Копаясь во рту щепочкой отломленной по всей вероятности от стола, профос являл на свет остатки харча и, убедившись в их полной съедобности,  отправлял особо полюбившиеся куски назад в пасть. Прервавшие  сытые размышления, покрытые водой гости разрушили умиротворенность и философичность его занятий.   

- Да придет к тебе благословление богов, любезный профос! Я Спурий Либон – пекарь из Субуры. Лучший хлеб в квартале и Эсквилине. Вот…Торгую еще и соломой… - пекарь извергая все накопившиеся забубнил  – Замечательная мягкая золотистая солома из Кампаньи. Заметь, это не какой нибудь Египет! Впитавшая запах лета. Отдых  для души и тела. Шуршащее великолепие. Половина Рима спит на моей соломе, другая половина только мечтает о ней. Магистрат покупает ее для государственных целей, мне неведомых. Поэты возносят ей хвалу. Стоики отказываются от нее, но! Но в тайне грезят…

Закончив похвалу невиданному товару, как ему казалось на шикарной фразе, он широко улыбнулся, показывая, что все эти сведения должны ввергнуть  собеседника  в восхищенный экстаз.

Профос, только что выудивший особо лакомый кусок, сунул его в рот, и полуприкрыл глаза наслаждаясь вкусом. Затянувшаяся пауза была прервана осторожным покашливанием уставшего улыбаться Спурия.

Толстяк ответил низким вибрирующим звуком, казавшимся колебаниями натянутой воловьей жилы.

- Ну? – из припухших век на пекаря  выкатились и  уставились два мутных глаза.

- Солома, говорю, у меня есть. Много соломы. Твои арестанты, на чем спят?  Поди, бока на камнях себе отлеживают? А вдруг в сенат вызовут? Или того бери выше к принсепсу? Освободят их, как пить дать,  так стыда не оберешься. Скажут, плохо в Мамертине с соломой, спать невозможно.. А ты им соломки то постелешь, они и отблагодарят, за доброту твою.     

Спурий многозначительно понизил голос, сам удивляясь своей хитрости  – Ну  и я с каждой кипы по десять денариев…. На развитие тюрем. Душа у меня болит по тюрьмам. Сам спать спокойно не могу. Выхожу на улицу и сразу думаю…

Юлл, прислушивающийся к содержательному диалогу громко хрюкнул, прервав прочувствованную речь.

- Ты мне еще покукарекай тут – насупился, осекшийся на полуслове, пекарь.
- Я не кукарекаю, хозяин-  пискнул мальчик, потея под тюком.
- Кукарекаешь, кукарекаешь. Что я не вижу?-
- Не кукарекаю… - упорствовал он.

Так они перебрасывались кукареками, пока начавший сходить с ума профос не хлопнул по столу, сдвинув поместившийся в углу отрезанный  палец какого то несчастного. Золотое кольцо на нем  гневно сверкнуло.

- Молчааать! – заорал он – Квирит, у тебя видимо вообще кровля прохудилась. Какие кипы? Какие денарии? Раздери тебя надвое….
- Триста кип соломы и твои заключенные, уважаемый, спят как боги. Заметь по сходной цене!-   
- Триста кип?  У меня этих уродцев раз два и все… Времена то знаешь, какие пекарь? Времена у нас современные нынче… Кто сейчас сажает? Все по-новому  – профос провел по шее волосатой рукой и щелкнул языком  - Укорачивают сразу, зачем возня эта? Вот лет десять назад сажали на будь здоров. Лечь в камерах нельзя было! Вот какое время было.

Толстяк окунулся в воспоминания, щепка, до этого момента верно служившая ему полетела в угол.

- По пятьдесят человек в день принимали. Деньги сдадут, золотишко опять же. И сидят себе. А ты кормишь их, заботишься. В трудах целый день. Одного вина по двадцать кувшинов родственники передавали. Похлебки чечевичной... Я раньше в этом говне ноги парил. От мозолей самое то. Ноги были… Как у младенца, белые. А, сейчас? – профос, подперев щеку огромной лапищей,  уставился на Либона. Тот, словно сам был виноват в создавшемся  положении, загрустил. Толстяк брезгливо помешал остатки чечевицы деревянной ложкой и продолжил- Забыли порядки старые, все у них по новомодному…Иди ты, пекарь, с богами… И солома мне твоя не нужна…

С этими словами он принялся вертеть отрезанный палец, раздумывая, как  стащить с него кольцо.  Разговор был окончен. Откуда-то  донесся приглушенный стенами вопль. Пекарь вздрогнул и уныло поплелся вон,  верный Юлл запыхтел позади. Утренний город продолжал свое нерадостное осеннее существование.