* * *
Повернувшись на спину, Субботин проснулся и зашипел от боли в обожжённой руке.
Опять забыл отдёрнуть свой матрасик от спасительной трубы с кипятком!.. Труба позволяла мыться, спать и готовить еду, то есть обеспечивала три основных условия выживания по Субботину.
За стеною слышалась перебранка, но, против обыкновения, в неё вплетался голосок четырнадцатилетней Даши.  Её и Ваньку, сирот-беглецов из пьяного дома, Субботин выделял из общей массы отверженных, опекая и мечтая со временем усыновить.
Порывшись в мешках, Субботин нашёл пузырёк с льняным маслом, сберегаемый для подобных случаев, и, смочив оторванный кусок старого рукава, приложил к ожогу импровизированный компресс.
– Да он не ебётся! – резанула ухо Дашина реплика.

Он удивлённо прислушался: словечко было не из детского лексикона.
Потом прилёг и снова закрыл глаза.
Пока базарят, можно не вмешиваться. Вот если послышится шум, лязганье ножей или заточек, выточенных бомжами из алюминиевых ложек... Перебранка выходила на крик, что позволяло выявить суть. Две малолетние шлюхи, Чавелла и Жопа-С-Ручкой, судя по всему, где-то раздобыли немного шмали. Утаили её от паханов, употребили по полной и теперь искали ясных и простых развлечений.
Например, разыграть в карты и отыметь, как хочу, этого чистюлю-Субботина.
Чему Даша, нестерпимо относившаяся к любой человеческой грязи, тут же воспротивилась.
Субботин живо припомнил облик обеих девок и содрогнулся...
Через речку, через брод нёс я злато-серебро.
Брошу груз, а он не тонет. Подымаю, стынет кровь.
Это только кажется, что данный диспут – дело шутейное.
Карточный долг священен.

Карточный долг... Субботин сбросил ветхое одеяльце и сел на матрасик.
Лихорадочно вытер лицо, натянул всё ещё влажные кроссовки – прочая постиранная одежда так и сохла прямо на Субботине, во время сна – и вышел к спорщикам. Голоса смолкли. Парочка шалашовок, раскрашенных, как папуасы, пять-шесть горящих восторгом от происходящего мальчишечьих физиономий и яростное личико Даши моментально повернулись к нему.
Вот так сболтнёшь что-нибудь неуместное, подумал Субботин, и поимеешь ночью пёрышко от заточки...
– Сдавайте и мне, – сказал Субботин. – На себя имею право сыграть? Только не в секу. И не в буру.
– Мы в двадцать одно, – сказала Жопа-С-Ручкой.
– Ты, может, в очко играть привыкши? На педачок-с! – глумливо вопросила Чавелла.
– Ты, гвоздика, не пизди-ка... Ну, кто сдаёт? – спросил Субботин и ,подогнув ноги калачиком, уселся у керосиновой лампы, заменявшей светильник. Сдавала, разумеется, Чавелла, днём косившая под цыганку и подвизавшаяся в роли гадалки – а ночью обиравшая у Финбана пьяных сопляков и ханыг, тонувших в ощущениях от мимолетного подъездного минета.
Передёргивала Чавелла неумело и небрежно. Пару раз подловив на раздаче, Субботин отобрал у неё колоду и принялся сдавать сам. Карта не шла, но девки пьяно зарывались в азарт и можно было не рисковать. Скоро обе остались в одних трусиках, и Субботин с неудовольствием подметил, что разглядывает юные тела с пристальным интересом. Отмыть, отдать в хорошие руки...
Он одёрнул себя и продолжал игру.
Для блезиру отдал неугомонным партнерам пару конов, сняв с себя рубашку и кроссовки.
Даша, понявшая наконец его замысел, молча уселась в угол.

Наконец, девки, гогоча, принялись стягивать друг другу трусики.
– Отставить! – сказал Субботин. – Я выиграл, сейчас моё слово. Идите в койку и залижитесь хоть до смерти...
– У-уууу! – разочарованно проныла мальчишечья свора.
– Вот я вам сейчас, оглоеды! – огрызнулся Субботин.
Девки, свернув неопрятную одежду в один тючок, отправились в обнимку за занавески, куда остальным обитателям вход был настрого запрещён. Спать с девицами разрешалось только за деньги, а где их взять подвальному сброду?
– Даша! – позвал Субботин. – А почему ты сказала им, что я... эээ...
– Не спишь с малолетками? – быстро среагировала Даша. – Да потому, что я сама... Мне самой...
Она закрыла лицо руками и разрыдалась.

– Мама привела дядю Гену и сказала, что он будет здесь жить. Потом они пили, пили-пили... Я два раза бегала за бутылками. Дядя Гена вышел из маминой комнаты и сказал, чтобы Ванька шёл на кухню, котлеты ему пожарил. Спать мы уже собирались. Я в сорочке была, в ночнушке...  Он говорит, смотри в окно, какие звёзды! А сам зажал мне лицо ладонью, развернул и... Больно так, стыдно. Я укусила его в ладонь, он закричал и ударил меня в лицо. Мама проснулась, вышла в рваной сорочке – и чего они dct ей сорочку рвут?! И тоже ударила. Закричала страшно: шалава ты,  Дашка! Хочешь вылететь отсюдова, как твой отец? Мы с Ванькой плакали. Орали хором, что больше не будем. Страшно уйти. А потом страшно было остаться. Мы взяли два батона, сырок и пол-курицы из духовки. И убежали. Я уже потом спохватилась, что ничего не взяла себе из вещей. Пошли на вокзал, долго сидели, спорили, куда лучше ехать. Потом гулять надоело, вернулись к дому. В беседке сидели. Мама нас искала. Я видела, как милиция ходит по подъездам, соседей опрашивает... Уже хотели домой, но вечером опять припилил дядя Гена, и мы с Ванькой решили не возвращаться. Если к маленьким приставать, они большими не вырастут. Правда ведь, дядя Слава? Такая... Как ты про уличных девочек говорил? Такова ведь цена вопроса?
Субботин молча обнял её за плечи, прижал к себе.
Вывернулся откуда-то донельзя чумазый пострелёнок Ванька.
Сел рядом, успокаивающе погладил сестру:
– Дашка, не реви! Я вырасту, мы дяде Гене покажем... Мы его в тюрьму, в пересылку.
А прочих-то дядь-Ген куда прикажешь девать, хотел было спросить у него Субботин.
Но не спросил.