Новый год (продолжение банкета)

А в это время на горке возле клуба назревали события. Шестеро Донцовых с жёнами и ребятнёй, изрядно подшофе, со смехом и приколами, катались с горки. Отцы дурили с детьми, валяя друг друга в глубоком пушистом снегу. Матери, они ж запасливые, достав из сумки бутылку и стопку, наливали желающим. А приключения в виде группы «коттеджников» уже приближались.

Завёл всех Рамзес. Грузин по национальности и чурка по характеру. В коттеджном посёлке, благодаря чаяниям их председателя, тоже была горка, стояла украшенная лампочками ель, но… скушно!
Человек двадцать молодёжи, собравшись в круг, разливали спиртное, выпивали, отпускали шуточки по поводу проходящих мимо дам.

- А что мы тут с вами тусуемся, братва? – Рамзес оглядел собравшихся, – Пошли деревню гонять, ишь, аборигены, бля!
Предложение «погонять деревню» разогретым водкой парням пришлось по вкусу. Сказано – сделано! Через пять минут, вооружённые палками, велосипедными цепями и просто штакетинами, мужики дружно шагали к клубной площади.
- Держаться вместе, спина к спине, и главное - не ссать! – командовал Рамзес-чурка.

Ефим Донцов, отобрал у сына фанерку и, схватив в охапку свою Наталью, бегом взобрался на вершину горки. Бросив фанерку в жёлоб, он стиснул жену крепче и с размаху грянулся задницей на свои импровизированные салазки. Как стадо зарезанных поросят верещала Наталья, в ушах засвистело. Урррааааааааа!

А в самом конце ледового жёлоба, где стараниями развлекающихся селян образовался снежный бруствер, Фимку уже ждали. Наталью он потерял ещё на половине дистанции, и теперь она барахталась где-то далеко сзади. И как оказалось - к лучшему.
Он ещё вставал, когда Рамзес, оценив рост и габариты русского медведя, не стал рисковать и со всей силы ударил его доской по голове. 

Доска сороковка с треском лопнула пополам. Если бы Ефим не потерял в бешеной гонке шапку, то, пожалуй, даже и не почувствовал бы того комариного укуса. Но, тут ему вдруг стало больно. Он ещё не понял - почему и только начал разворачиваться, когда сухой поджарый Рамзес подхватил увесистую половинку доски и врезал ему ещё раз.

С боков подскочили двое молодых с черенками от лопат. Дружно размахнулись и опустили их на Фимкину тушу. Движение на горке и в её окрестностях замерло. Застыли люди, зависли снежинки в морозном воздухе. Ефим отряхнул снег с полушубка, оглянулся и вдруг понял - его бьют!

На вершине горки Донцовский середняк Гришка, которому было видно всю картину, скинул рукавицы, присел, жутко натужился, и, заложив два пальца в рот, выдал такой страшный свист, что пресловутый Соловей-разбойник от страху навалил бы полные штаны и эмигрировал в Константинополь.

Свист стегнул по ушам окружающих словно гигантской плетью, раскрутился в воздухе и врезал со всей дури. Стоящий ближе всех к Гришке дед Старохатов, от неожиданности упал на спину, пожалев, что не надел по совету доктора памперс.
Четверо остатних братьев уже побросали своё потомство и спешили на помощь Фимке.


В избу, как махонький ураган, ворвался Фимкин сын Лёшка. Глаза чумные, шапка на затылке, волосёнки растрепались и прилипли к потному лбу:
- Мужики! – радостным, исполненным счастья, голосом вскричал подросток, - Там коттеджные батьку мудохают! Пошли зырить?!

Фимку окружили с четырёх сторон. Могли бы с пяти, так бы и сделали. «Много, человек двадцать», - подумал Ефим. Сам же вслух спросил:
- А никто не слышал колокольный звон? Нешто отец Нимврод решил за-ради праздничка по колокольцам врезать? А! То у меня в башке? Наверное, кто-то ёбнул?

Рамзес недоумённо переводил взгляд с толстенной доски на голову Ефима и обратно. А Фимка продолжал разглагольствовать:
- Я понял, парни! Это вы меня пиздите, угу. Может, и вовсе убьёте? Дайкося я в штаны насру, как будто с испугу? Мне тепло и вам приятно.
Ефим знал, что делает. Мы ж русские. Пока не нападут, сами не лезем. Ах, на него уже напали? То не считается. И Фимка таки дождался.

Один из подручных Рамзеса, парень лет двадцати пяти, ничего не понявший, к тому же изрядно пьяный, протолкался вперёд. Его кулак метнулся навстречу Ефимовой морде, а Фимка в свою очередь быстро наклонил голову, выставив навстречу кулаку свой бронебойный лоб. Раздался треск, тонко вскрикнул парень. Отскочил в сторону и принялся нянчить сломанную в запястье руку.

- Меня сегодня будут убивать или нет? – возмутился Ефим, - что за детский сад?
И в это время набежали пятеро братьев со свистуном Гришкой во главе. Замелькали литые рабоче-крестьянские кулаки, щедро (а чё её жалеть, не своя) брызнула вражья кровь. Первые тела опустились в снег, первые зубы веером брызнули во все стороны.

Когда Андрей с Мишкой, ведомые мальчишкой прибежали на площадь, всё уже кончалось. Человек десять коттеджных ползали по снегу, оставляя за собой кровавые следы. Остальных след простыл.
- Чё тут? – запарено прохрипел Мишка, обращаясь к Ефиму.
- Дык, наших бьют, Мишаня, - ответствовал Ефим, - а ты, небось, гальюн пугал? Ито! Их знашь, как много было?!
Могучий кулак старшака мелькнул в воздухе и Фимка, исполнив классическое заднее сальто, отшвартовался в дальнем сугробе.

Подъехал председательский уазик, из кабины, матерясь и икая, выпал сильно пьяный Александр Иванович:
- Всем мирного неба… ик, чё гарцуем, в турму захотелось ик?
Бабы разбирали каждая своё сокровище. Стряхивали снег, увещевали, пытались напомнить о столе, горячем и водке.
Сокровища не ерепенились. Гульнули славно, пора и честь знать.

Обратно домой шли героические, важные. Козлов краснопиджачных на место поставили, и то - гуд! Решили сократить расстояние, и пошли через Отшиб. Что за отшиб? - вы спросите? Да, ужель не слыхали ни разу? Вот, мол, живут на отшибе итд. В нашем случае отшиб из дальней окраины превратился в имя собственное. Ты откуда? С Отшиба.

Люмпен-град

Мне могут попенять на эдакую лубочность повествования, слащавость. Спешу исправиться, не везде мёдом намазано, и не всё в державе гладко и васнецово. Есть преуспевающие колхозы (их мало), где труженик имеет хорошую машину, компьютер и слова: чат, браузер и провайдер-сука, уже никого не удивляют. Но как же много в нашем горьком Отечестве мест, забытых богом и сидящими в нерезиновой буржуинами.

Так сложилось исторически, что Отшиб, как околица, выселки, окраина поселения, всегда принимал в себя изгоев, убогих, выпивох и прочий ненужный механизму шлак. В силу своего вечно пьяного состояния, ветхости электропроводки и пренебрежения к жизни, Отшиб, часто горел. Это скопище полубараков, полушалашей, трудно было назвать человеческим поселением. Сбитые в одну общую кучу-малу бытовки, вагончики, сарайки, были постоянной болью и тревогой председателя Танюшкина, а теперь и главы администрации Дмитрия Леонтьевича.

Живут на Отшибе, к слову сказать, тоже люди. Смеётесь? И зря, между прочим. Почти все они работают в колхозе или близлежащем городе. С той лишь разницей, что весь свой заработок просаживают на спиртное и суррогаты. А чем ещё заняться тому же Коле Безбазарову, если дед его пил, отец пил, мать пила, да так по пьяни и извергла его из своей проквашенной пучины?

Коля работает грузчиком на молокозаводе. Рабочий день у него не полный, всего лишь до обеда, и потому вторую часть дня он подъедается на уборке минирынка, где всегда можно разжиться дешёвым пойлом, простецкой закусью в виде бич-пакетов или кулька с просроченными, чуть заплесневшими сухарями. А чё? Нормальная хавка. Запарил чайку, макаешь сухарик в сладкую водицу и кушаешь. Но, не это главное. Вы поняли? На двух работах!!!

Коля никогда и никому в жизни не жаловался на судьбу. А чё на неё жалиться-то? Другим вон гораздо хуже. У Фроловых сына с Чечни в ящике запаянном привезли, а Даше Паскудиной рак поставили. Так что Коля - ещё красавчик.
Живёт он в старом кунге от ГАЗ-66, это машинка такая. Вместе с ним живёт смешная собачка Груня, из породы чаю-чаю. Говорят китайская. Она похожа на маленького медведя с синим отмороженным языком.

Отапливается Коля хитрой печуркой, работающей на солярке. Давненько ему за услугу подогнали сей агрегат знакомые слесаря с вагоноремонтного завода. Жрёт печка немного, температуру держит справно. Да чё там отапливать-то в кунге? Вместе с Груней пару раз пукнули, вот и тепло.

Бывал я в период длительного запоя в гостях у Коли. Всё видел своими глазами, всё потрогал и (сейчас вырвет) понюхал. В углу маленький самодельный шкаф из поставленных друг на друга ящиков с выбитыми днищами. На «полках» снедь. Полпачки лаврового листа, засохший кусок хлеба, пачка дешёвого чая и чуток сахарного песка в пакетике. Всё остальное пространство заставлено пустыми банками из-под кофе, заполненными окурками всех рангов. Тут и Пеле и Мокко и Арабика. Понятно, что суррогаты. Натюрлих, я и сам пробовал всего пару раз в жизни.

В торце фургона - лавка, на ней старая замызганная подушка, вся в засохших потёках слюны и ещё, хрен знает, чего. Когда я в первый раз проснулся мордой лица на этой, с позволения сказать, подушке, то блевал, как из БМ-21, прошу прощения, це координаты нашей уважаемой ракетной Катюши.

Пили мы тогда с Колей палёный спирт, разведённый ключевой водичкой. Пили тройной одеколон, на четвёртый или седьмой день, я не помню. Пили интересный напиток «Троя», а когда мне недодёрнуло, Коля подсунул в мою ладонь штук пять таблеток димедрола. Лежал я на его шконке, а вокруг меня всё летало и кувыркалось. Попытался встать и тут же получил в глаз полом. Неприятная вещь, ну её, не пробуйте.

Всё время, пока мы с Колей гужевались, его мудрая собачка Груня где-то отсутствовала. Оно и правильно. Нюхать перегарную вонь из двух сопящих глоток? Так мы ж ещё и курим! Коля рассказал мне историю, как, упившись в синь, он решил съесть свою Грунечку. При этом Коля всплакнул.

- Прикинь, Евген, поставил я на плитку кастрюлю с водой, а сам думаю: «Как же я тебя, милая, свежевать буду? Ведь щас наша голытьба набежит, всё растащат.» А Груня смотрит на меня и говорит человеческим голосом: «Ты бы не ел меня, Николай, я тебе ещё пригожусь. Могу дом сторожить, могу с тобой на работу ходить, чтобы веселее было.» И тут, Жень, я заплакал натурально. Вот же я мразь!

Ну, это у Коли бред, ясен пень. Но, если положа руку на сердце, то такой вот грязный парашный Коля, читающий вечерами в дни просветлений Гоголя, старые Роман-газеты и всю прессу, до которой дотянется рука, -  для меня стоит гораздо выше, нежели понтовитый городской обыватель. Он, то есть Коля, - живой!

Так существуют в моей деревне люди, так они пережидают свой срок на Отшибе. Ругать их? А за что? Хвалить? Знаю одно: это не просто политика отдельно взятого лидера, не ущемление и гнобление неких слоёв общества, это судьба любого современного мега-гипер-итд-полиса. И если есть небо, то обязательно есть земля. Розы лучше всего растут на говне, а в противовес дню всегда наступает ночь.

Блядки

На календаре первое января, в голове погром, холокост, восстание жёлтых повязок и прочие постскриптумные удовольствия. Вставать не хочется, но вставать надо. Поскольку меньшой председательский друг давно стоит и ажно постанывает от нетерпения.
Сан Иваныч отгибает одеяло, смотрит на бунтующую плоть и, морщась, говорит:
- А потерпеть-то - не судьба? Ты бы эдак-то в других местах стоял, гнида.
Гнида не отвечает, и председатель, воздев себя в вертикальное положение, осторожно, чтобы не разбудить супругу, передвигается в сторону туалета.

Голос супруги из соседней комнаты хлещет его по уху виртуальным мокрым полотенцем: - Куда намылился, чёрт однорукий?
Председатель морщится и сердито отвечает:
- Ибать верблюдА!
Жена ворчит:
- Ссать, значится, восхотелось? Ну, иди, не разлей со своего престарелого дуршлага.
- А мы сегодня с дедом Старохатовым на рыбалку намылились, - председатель врёт, но ложь его имеет свои корни. А нечего родного мужа с кровати сталкивать. Вот!
- Да под лёд вы там с ним провалитесь, - бормочет сонная супруга и спит дальше.
- Ну, как скажешь, ведьма, - шепчет Сан Иваныч, и идёт в нужник.

Справив нужду, он тихонько одевается, бросает в пакет продукты для отвода глаз, литровую бутылку спирта, вешает на плечо сидуху и выходит вон из избы.
Проблемы куда идти председатель не ощущал. Говна-то? Щас к Старохатову, тот примет и закуску выставит. Голову поправить, а там видно будет.

На улице темень, хоть глаз выколи. Правда луна чуток подсвечивает, да снег отражает. Глаза привыкли быстро. Нормально. Проходя задами магазина, сразу за которым находился дом деда, председатель увидел картину достойную Кустодиева, нет! Рафаэля! За сельпой, там, где его стена и подсобка образуют угол, происходило неслыханное. Абсолютно голая баба, стоя в одних тапках на снегу, поливала себя из ведра водой!

Рот председателя раззявился по диафрагму, дыхание временно остановилось. А баба пританцовывала, тихонько вскрикивала. Её крупные титьки подпрыгивали в такт телу, крепкая задница так и просилась в ладошки. Председатель не заметил, как лёг тушей на хлипкий заборчик. И, между прочим, зря. Забор жалобно вякнул для пробы и затем издал душераздирающий крик. Сан Иваныч отшатнулся, но поздно. Баба резко повернулась в его сторону. Людка-магазинщица!

Танюшкин не знал, куда себя девать от стыда, а Марамыгина, ни сколько не стесняясь своей наготы, подошла ближе и, улыбнувшись, молвила:
- Заходи?

Через пять минут председатель, мокрый от предвкушения, сидел в жарко натопленной подсобке магазина. Эпрувёза метала на стол. Вот коньяк, вот икра, вот буженина!
Занимаясь хозяйством, она временами, как бы случайно задевала Сан Иваныча то боком, то грудью. На руке председателя пламенел ожог от одного такого касания.

Ну, а что здесь такого? Давайте я вам скажу истину, которая тайной давно не является. Мужчины, ау! Кто помнит своё утро с похмелья? Что там голова, желудок, ноги? Чушь! Забыли, как ведёт себя меньшой братец? Ага, вижу, что не забыли.

Наконец, Людка накрыла стол, и присев напротив председателя своим чуть хрипловатым блядским голосом сказала:
- Ну, что, Саша, выпьем за маленькое краденое счастье?
Танюшкин, ни слова не говоря, разлил коньяк по фужерам. Они выпили, чем-то закусили, не отводя при этом взглядов друг от друга.
Людка встала со своего места и, подойдя вплотную к председателю, еле слышно молвила: - Пойдём уже, Саня…

Я не буду описывать вам любовь двух не молодых людей. Это не так интересно, как может показаться издали. На порно не тянет, для эротики слишком ассиметрично и не зрелищно. Скажу одно: люди отдавались страсти, как последний раз в жизни. Словно вот эта фрикция завершит всё. За ней могила и небытие.
Танюшкин уже давно не замечал за собой такой силы и таких талантов. Оно и понятно. Эх, женщины, жёны… Вам бы поразмыслить над этим абзацем. Ведь любим вас, ведь пылинки снимаем, и не исключено, что жизнь отдадим без раздумий. Так почему же идём налево? Сейчас попробую соврать-процитировать стих древнего японца:

Если бы после встречи,
Не было расставаний,
Наверное, тогда
Ты б меня не любила…

В обед Танюшкин позвонил с мобильника домой. Жена пребывала в прекрасном расположении духа, что объяснилось в следующих словах:
- Милый, ты где? А у нас такое счастье! Мама приехала!
- Блять! – выдохнул председатель.
- Что ты сказал? – вскрикнула супруга.
- Извини, роднуля, палец крючком проколол, больно. Мама говоришь, приехала. Как же это здорово! – председатель надеялся, что пафос в его голосе не заметен.
- Ты скоро будешь? – жена успокоилась.
- Нет, милая, часов в восемь-девять вечера. Нужно заскочить на кордон к Антуфию.
- Ну, ладно, Саша, мы тебя ждём, - связь прервалась.

До вечера Сан Иваныч и Людмила совершили ещё несколько актов вандализма. Прощались затемно, около восьми вечера.
- Ты ещё придёшь, Саша? – Людка по-собачьи заглядывала ему в глаза.
- Приду, Люда, обязательно приду, - с поцелуем отвечал председатель, - Ну, выпускай меня, только незаметно.
- А я тебя через огород пущу, там, у деда Старохатова есть калиточка, вот в неё и сигай, ага?

Через пару минут Сан Иваныч, как ледокол Ленин, по брюхо в дрейфующих сугробах продирался сквозь целину Старохатовского огорода. И уже в трёх метрах от искомой калитки, его настиг голос старика:
- Стой, ворюга, куды прёшь?!
Сан Иваныч замер, но раскрывать своё инкогнито, хотя бы и деду, в его планы всяко не входило. Да насрать! Вон же калитка!

Танюшкин сделал шаг, ещё один. Выстрел из дробовика прогрохотал, как глас с небес: «Ну, что сука? Доблядовался?!» Дикая боль рванула председателеву задницу и он, как стреляная гильза, вылетел за забор, проломив насквозь так и не открытую им калитку. До дому он добрался быстро. Слава богам, в избе стоял пир горой. Тёща, большая «не любительница выпить», и жена сидели за столом и разливали малиновую настойку.

Сан Иваныч прошёл в свою комнату и без сил упал задницей на кровать. Тут же с воем вскочил, на этом месте вошла супруга. Видя, что с мужем не всё гладко, она ударилась в расспросы. Потом она обрабатывала его ягодицы зелёнкой, клеила кусочки пластыря и причитала:
- Поганые браконьеры, твари! Говоришь, в Марамойкиной пади? Вот же суки! Стрелять их скотов, в пузо, из атомного танка.

Продолжение следует