Соседи – говно. Конечно, относится это не к целому дому и не ко всему подъезду, но к трем увядающим женщинам бальзаковского возраста и парочке злобных, как Церберы, старух, торчащих допоздна на лавочке у подъезда, в жару и снежить, во время президентских выборов и похорон патриарха, и отравляющих жизнь добропорядочным жильцам и прочему сброду вроде меня, эти слова имеют самое прямое отношение. Им насрать на свои собственные проблемы. У них нет других забот, кроме как заглянуть тебе в сумку, чтобы узнать, что ты тащишь домой, и в мусорное ведро, чтобы удостовериться, что ты хочешь выкинуть. Им нужно знать, что за подозрительные личности приходят к тебе в гости, и каждый квиток из домоуправления со счетами за коммунальные услуги они изучают прежде  тебя.  Земля разверзнется и поглотит вся вокруг, если они не узнают, сколько ты сжег за месяц электроэнергии с газом и вообще, не прописал ли ты пару сотен узбеков, как один предприимчивый чувак, о коем на днях писала местная газета.

    Американский клен был им как бельмо на глазу. И не потому, что кому-то мешал, а по той простой причине, что однажды они уже хотели его спилить, но я не разрешил. И тому было много причин. Клен рос перед моими окнами, был невысокий и с какой-то пальмоподобной кроной, то есть голый ствол и лохматая макушка на уровне первого этажа, где мои окна. Эта макушка отлично загораживала три мусорных бака напротив окон. И на клен этот забирался наш кот Рыжий, пока мы за то, что срал и ссал на кухне по углам, не отдали его в другие добрые руки. Семилетняя падчерица Маргарита, которая мне как дочка, рисовала этот клен в альбом, потому что в школе задали вести наблюдение за каким-нибудь деревом и зарисовывать, как он меняется в течение года.         Маргарита нарисовала этот клен в зеленой листве, потом в желтой и последний рисунок был, где эти желтые листочки облетели с дерева и лежали под ним унылым песочным ковром. Она ждала зиму, чтобы нарисовать клен с шапками снега на ветках. Соседям было плевать. Они ждали удобного случая, чтобы выдрать этот клен с корнем. За то, что однажды вступился за клен, я сделался для этой кровожадной банды врагом номер один. Это усиливало жажду расправы с несчастным деревом. Это придавало пикантности их пресной никчемной жизни.

    Однажды жду Викторыча, собрались куда-то идти, а его нет и нет. Тогда одеваюсь и выхожу на улицу, чтобы подождать там. И что вижу. У подъезда кучка этого старушачьего отребья с радостными лицами. И  Викторыч с пилой в руках в палисаднике. Правильно, хуячит пилой мой клен. И с таким усердным видом предавался он экзекуции, что я только подивился, как с него еще пот не капает.
    - На хуя! – говорю. Но обращаюсь больше не к Викторычу, другу, а к старушачьему неугомонному племени, потому как сразу понял, что не по собственной инициативе Викторыч орудует тут пилой.
    - Спасибо скажи! – говорит одна из старух. – Другу-то своему.
    - На хуя это сделали-то? – снова вопрошаю этак беспомощно, а сам готов старух напополам пилой перепилить.
    - Давно пора, - говорит другая старуха. – Зачем он тут?
    - Нужен, вот нахуя! Мусорку теперь кто будет закрывать? Выгляну из окна, и вот она – параша. Маргарита его рисовала, с листочками и без. Зиму ждала. Кот, блять, на него лазил, Рыжик наш. И самые приятные и милые сердцу воспоминания с этим древом были связаны. Как кот, насрав и нассав по углам, шел на улицу гулять и прямиком забирался на этот клен, а мы его – кис-кис, блять, домой звали, чтобы опять гадил. Кому помешал! На хуя!

    Старухи молчат, Викторыч с пилой застыл, а клен уже на бок стал заваливаться и, хуякс, с прощальным треском переломившегося ствола упал на землю, только пенек на радость старухам одиноко торчит из подмерзшей осенней землицы.
    Одна из женщин бальзаковского возраста, истово перекрестившись,  говорит:
    - Спасибо сказал бы, а он возмущается! Истинный крест даю! В газете прочитала, что этот американский клен – вредное дерево. Ночами он выделяет вредные вещества, вызывающие аллергию. И клопы на нем все лето.  И вообще…
    Я не уточняю, что значит вообще. Ясно и так. Сделали соседу очередную пакость, удовлетворив свои противоестественные наклонности, и радости, блять, полные старушачьи  подштанники с начесом.
    Викторыч старухам пилу оставляет, и мы с ним уходим.
    - Брат, - говорит по дороге, - извини. Не знал, что ты дорожишь этим деревом. И спросить у тебя, прикинь, не догадался. Изергили эти твои попросили, а я думал, что ты в курсе и заодно с ними.
    Я костерю старух, понимая, что Викторыч-то в общем и не при чем. Его попросили, он и сделал. Хотя, действительно,  мог бы меня спросить, прежде чем за пилу браться. Этак в следующий раз они динамит вручат и заставят бикфордов шнур подпалить. 
    - Ладно, - говорю, - хуй с ними. Маргариту жалко. Она за этим деревом наблюдала, пока у него еще листочки были. Скоро надо нарисовать, когда зима. Что, блять, теперь нарисует?
    Викторыч в своем духе начинает ерничать и фантазировать: дескать, пенек нарисует пусть, его с пилой, и подпишет, что зимой дерево выглядит так, потому что соседи – говно.
    - Что за падлы! – говорю, продолжая нервничать. – Ведь ни одной бляди это дерево не мешало, кроме меня. И предупреждал. И все равно спилили.
    - Соседи они такие, - деликатно подтверждает Викторыч. И добавляет: - Они уже пилили вовсю, когда меня выцепили.
    Вечером залезаю в Интернет, набираю в поисковике: американский клен. Думаю, проверю, что там одна из Изергилей говорила.
    Оказалось, наебала. И ничего-то американский клен не выделят по ночам, кроме кислорода. И клопы-то живут не на нем, а на березе. И пыль дорожную прекрасно он собирает на свои листья, и вообще является символом каких-то там  американских штатов.
    И я, выглянув в окно, печально смотрю на унылый одинокий, размухренный в месте надлома,  пенек под окнами и думаю: ну, ладно, наебала. Но зачем молилась-то так искренне?..