Я шел по пустому и темному больничному коридору. Пахло лекарствами и хлоркой. Весна на улице была в самом разгаре, но дневная жара давно уже спала, из открытых окон  доносилось равномерное пение сверчков и тянуло ночной прохладой с запахом цветущих акаций. Я не знал, куда нужно было идти. Мачеха, так странно нарушившая вдруг вызванный взаимной неприязнью режим обоюдного игнорирования и позвонившая днем на работу, назвала только номер палаты. Санитарка, зажав в руке компенсацию за столь позднее нарушение режима посещения, указала лишь этаж. И вот я шел, напрягая зрение и вглядываясь в цифры на деревянных, окрашенных белой масляной краской дверях. Нужные мне были раскрыты. Луна, почти полная, мертвенно-бледным светом освещала одинокую койку в углу. Я застыл в проеме, не решаясь переступить порог. Он не спал, лежал одетым поверх больничного одеяла, заложив руки за голову. Худоба, не вызывавшая до того никаких подозрений, теперь явно бросалась в глаза. Взгляд его с потолка соскользнул на меня.
- Здравствуй, сынок.
Я оцепенел. Вся защита, которую я строил, наивно полагая, что буду вести себя как ни в чем не бывало, рухнула
- Здравствуй, пап – ответил я и не узнал свой голос - ну почему ты сразу не позвонил?
- Не хотел тебя беспокоить. У тебя же такая изматывающая работа, а это всего лишь… всего лишь воспаление легких – настала очередь предательски дрогнуть уже его голосу, чтобы тут же зайтись в приступе кашля.
Внутри меня что-то сломалось. Он был умный мужик и явно обо всем уже догадался сам. По лицам. По интонациям. По долгим переговорам врачей с женой в коридоре.
Я подошел, сел к нему на кровать и взял за руку.
- Как ты, сынок?
- Лучше всех  – с трудом вымученная улыбка скользнула по моему лицу – прости, что так поздно, только вернулся из Краснодара. Совещание в администрации края, не мог не поехать. Как тут кормят? Что тебе привезти завтра?
- Ничего не нужно, сынок, приезжай сам, если сможешь – он слегка сжал мне руку и стал ее гладить, совсем как в детстве.
Время на несколько мгновений остановилось. Меня душили слезы обиды. Хотелось выть от беспомощности. От того, что скоро мне придется организовывать похороны своего родного отца. И я не могу этого изменить. И никто не может. Я смотрел в окно. Там вовсю бушевала весна. Все цвело. Все жило. А я кричал. Молча…
- Видишь, как быстро все меняется в этой жизни: еще совсем недавно я вот так у тебя перед сном на постели сидел… теперь вот ты… старый у тебя папка стал…

Мои глаза, против воли избегавшие его глаз, наконец, встретились с ними и я увидел как что-то в его взгляде затуманилось и погасло. Что-то, что даже нельзя было назвать надеждой, лишь слабой ее тенью, но она все еще была, теплилась где-то там, глубоко внутри и погасла по моей вине. По моей! В зрачках отражались теперь лишь боль, страх и почти детское недоумение, непонимание причин происходящей несправедливости. Он смотрел на меня взглядом человека, который уже не строит иллюзий. Смерть для которого уже столь близка и неотвратима, что все, к чему мы привыкли, теряет смысл. Что-то внутри меня с криком стало падать в пропасть. Низ живота сковал мерзкий холод. Я понял вдруг, что веду себя как мразь. Эгоизм ничто по сравнению с этим. Я веду себя так, словно он уже умер, словно его нет, словно не он сейчас передо мной, а только память о нем. Как же ему жить в эти жалкие отведенные судьбой три месяца, если все смотрят на него ТАК? Так, как сейчас это делаю я. Как найти в себе силы ждать то, от чего спасения нет? Как???
И тут, совершенно неожиданно для себя я широко улыбнулся. По настоящему, смотря ему в глаза. Не знаю, как я смог сделать это, наверное я очень сильно его любил. Маска беззаботности на моем лице стала столь естественной, что я сам почти поверил в то, что все обойдется, что все будет хорошо. Что эти мерзкие отростки, коварно не дававшие о себе знать до самой последней, четвертой стадии, когда оплетшие и пронизавшие насквозь его легкие с бронхами они добрались уже почти до трахеи, сожрут сами себя… ну или хотя бы прекратят свой безудержный рост. Я почти поверил в это. Почти…
- Рано еще менять специализацию, пап, еще с внуками посидеть придется. Сын-то у тебя видишь каким занятым стал, так что на тебя вся надежда, готовься. Притчи свои не забыл еще?
Я увлеченно стал вспоминать и перечислять все сказки собственного сочинения, рассказанные им когда-то мне, маленькому мальчику, плавно перейдя на обсуждение наших более поздних совместных походов, рыбалок и пикников, поездок по всему бывшему Союзу в те времена, когда я был нескладным подростком. Какие-то нелепые шутки сыпались из меня как из рога изобилия, я вспомнил кучу бородатых анекдотов, над которыми мы когда-то вместе смеялись, забавных историй, происшедших с нами тогда, когда мы так часто были вместе. И он втянулся в разговор, стал мне поддакивать или наоборот, опровергать и убеждать меня в том, что все было совсем по-другому. Мы перемывали кости всем нашим общим знакомым, подтрунивая над ними и делясь свежей информацией о них, которая у каждого была уже своя. Приступы кашля все чаще и чаще перемежались всплесками смеха.
Весь день, с того самого рокового звонка, я думал только о том, как ужасно оказаться в его положении и еще больше наверно о том, как неимоверно трудно будет мне в положении моем, просто не представляя себе, как я переживу его уход. Теперь я думал только о нем, о том, что он еще жив и не стоит размышлять над тем, что еще не произошло… Думаю, очень хочу верить в то, что именно тогда в его душе, где-то под той самой нарастающей вечной мерзлотой снова начал тлеть слабый огонек. Огонек жизни.
Весна на улице была в самом разгаре и вот-вот готова была смениться знойным кубанским летом… последним летом его жизни. Он прожил не три месяца, максимально отведенные ему врачами, а почти четыре… дождавшись первых пожелтевших листьев… и борясь до последнего. Все кошмары химиотерапии, выпадающие волосы, обтянутый кожей череп, бессонные ночи и мучительнейшая агония задыхающегося человека – все это было впереди. А тогда мы просто сидели, держались за руки и болтали до рассвета так, как не болтали наверно с детства. Двое сильных мужчин, научившихся игнорировать незримое присутствие мерзкой старухи с косой.