То, за что мы принимаем за самих себя, всегда остается неизменным. Чувства, мысли, субъективная правота, заблуждения, боль. Особенно боль. Живущая внутри и парящая вокруг, словно птица, упорно машущая крыльями против ветра, чтобы оставаться на одном и том же месте, зависнув на определенной высоте.
Боль- это наш самый близкий друг и брат-близнец. Часто мы ошибочно разделяем себя и боль, однако это мы сами всегда бессмысленно машем порой несуществующими крыльями, чтобы противостоять встречным потокам. Мы распластываемся на жестком, всепроницающем и кажущемся живом ветру и, задрав голову, смотрим вперед, фиксируя горизонт в манящей привычности или в пренебрежении.

И только в силу какого-то каприза, желания или перемены ветра опускаем голову и с ужасом и восхищением видим, что в своем редком по силе горизонтальном упрямстве все время стремительно двигались вниз по вертикали. И вот уже все более опасно видимы и различимы детали уже не кажущейся, как некоторое время назад, сплошным ковром земли; стрелка внутреннего высотомера, оказывается, неумолимо, со скоростью стрелки секундной, приближается к нулевой отметке, а ставший вдруг бугристым и разнородным ковер внизу увеличивается и стремительно несется на тебя.

И вопрос в правильности пройденного пути впервые звучит, когда правая рука чуть убирается назад и выносится перед лицом, а левая начинает нащупывать и никак не может найти трапециидальное кольцо, и нас озаряет, что птицам для своего полета не нужны никакие хитрые человеческие приспособления.
И еще - молнией вспыхивает мысль о том, что исправление ошибки и избавление от боли потребует еще одной попытки. А потом - еще одной. И еще. До тех пор, пока не исправишь, чтобы убрать боль.
А понять то, что именно следует исправить - это и есть самая трудная, иногда невыполнимая задача.

Вода была теплой, уже не такой горячей, и приятно расслабляла тело. Потом она начала остывать. Я очнулся из состояния приятной дремоты и с большим напряжением, которое переросло в тупое раздражение, прислушался, как сука ходила по квартире. Сука была красивой и требовательной. Собственно, она была почти невесомой - как всегда, и невыносимо давящей, почти заклинающей наносимой болью и отчаянием. Она была также алчной в своих требованиях, сладкой в сочетании боли и удовольствия, и уравновешенной в равномерном, сводящем челюсти от упорядоченности отсчете надоевших, следовавших одно за другим событий.

Сначала она звала и манила, влекла сладкой негой безумия, потом указывала и распоряжалась. После она уходила, и я еще долго, очень долго впитывал в себя оставшиеся для обоняния следы ее присутствия. Только ли для обоняния? Следы оставались везде - постель, ковер, пыльная мебель в комнатах и кухня - малейший образец гармонии в расположении тех или иных случайных вещей так или иначе давал толчок все тем же воспоминаниям, сотканным из необузданного бесовства, страха, безумия и все той же боли.

Был ли я марионеткой? И был ли кто-либо еще рядом - некий третий беспристрастный судья, который осмелился бы мне об этом сказать? Наш дом стоял на окраине города, на самом отшибе, и то, что происходило в нем с упрямой очередностью и с определенной частотой, совсем не предназначалось для посторонних глаз и ушей, а сам я по собственной воле никогда бы в жизни не осмелился бы рассказать о тех часах блаженства, когда я в закрывавшей лицо кожаной маске прикованный к свисавшему с потолка приспособлению и едва касаясь ногами пола на цыпочках часами стоял, дожидаясь ее.

С моей спины не сходили шрамы - оставленные ей, и ее любимой плетью; вся спина и ягодицы по несколько часов горели, время превращалось в тягучий мед, а ее долгожданный приход обдавал новыми волнами сладкой истомы, потому что когда она, не снимая с меня маску, приседала на корточки и начинала делать то, что всегда нравится любому мужчине, от нее нестерпимо несло добротной мужской туалетной водой - запах, приобретенной ей за часы отсутствия.

А в доме царил страшный бардак, который ни она, ни я и не пытались хоть как-то замаскировать. Мы едва заботились о еде и одежде, и едва ли осознавали, что существуют и какие-либо бытовые проблемы.
Однако мы жили, и, как я уже давно смутно подозревал, отнюдь не только начиная с того времени, как мы познакомились, но и гораздо раньше и дольше. Помнили ли мы об этом? По крайней мере, лично мне казалось, что да. Помнила ли она? Я ее однажды спросил, и она, как всегда пренебрежительно сморщилась, щелкнула меня по носу и сказала, чтобы я не забивал себе голову всякой чепухой. На большее у нее, филолога и философа по образованию, просто не хватило слов. Да и были ли они нужны? Впрочем, с недавних пор, в моей жизни появился еще одна личность, однако я данного субъекта никогда не видел, хотя он много раз говорил мне, что напротив - я будто бы встречался с ним множество раз.

- Тебе, Вова, видимо хоть кол на голове теши, - в который раз повторял Владимир Михайлович (почему-то я всегда называл его по имени и отчеству, иначе не поворачивался язык, хотя он был мне ближе, чем кто-либо другой в мире), - ты, Вова, несомненно, что-то задумал, и я даже знаю что, но за руку тебя брать я просто не имею право, хотя очень даже могу. Не властен я над такими вещами, просто это против всех законов.
Вода в ванной, будучи сначала почти кипятком (по ее приказу), постепенно остыла и уже не мешало думать.

- Но послушайте, любезнейший! - взмолился я, - что же вы от меня добиваетесь? Никак не пойму, хотя очень стараюсь. Вроде и зла от вас никакого нет, но назойливы вы, очень назойливы. Зачем вы влезли в мою жизнь, что вам тут надо? У меня все идет как должно идти, да и разберусь я как-то сам в своих проблемах.

- Вряд ли, Вова, вряд ли. Все, конечно, старо как мир, но сейчас мы поговорим с вами минут пятнадцать, и вы меня в очередной раз прогоните. Я, естественно, уйду, ибо не могу вам никоим образом перечить, а вы в очередной раз совершите непоправимое, и мне опять все эти дела годы разгребать. А у меня ведь и свои какие-то планы, в принципе, имеются. Посему и бьюсь тут с вами. И рад бы послать вас ко всем чертям - горите вы, в конце концов, в этом пламени вечность! Но не могу, не могу… У самого ведь рыльце в пушку. Даже вот и объяснить толком не могу, ибо, конечно, не дадут, просто прервут. Одно могу сказать вам точно - повязаны мы с вами, очень даже. Да и упрямство ваше уже давно внушает мне симпатию. А что вам понять надо - это вам самим надо догадаться.
- Немало крови она вам попила, - вдруг сказал он, - и, в общем-то этому надо положить конец. Не так, так эдак. Крутит тут вами как хочет. Только уж ни в коем случае не так, как вы уже собираетесь подумать. А то просто ведете себя как тряпка… А так чтоб любить, да по-настоящему любить. Эх, нет, не можете, - вздохнул он.

- Послушай, ты, уродец, - я почувствовал, как злоба начинает красной завесой булькать у меня в глазах, - что ты вообще знаешь об отношениях - мужчины и женщины, и вообще о людях! Мало того, что противоречишь тут сам себе, да еще пытаешься доказать мне, что я неполноценный и не мужик - хватит, наслушался уже, от других умных субъектов противоположного пола. Ты на себя посмотри, если у тебя глаза есть! - Кто ты, собственно такой? Голос? Да - ты просто голос, ничего больше. У тебя ни тела нет, ни мозгов, даже члена нет у тебя. И рыла нет, к сожалению, ибо я бы его тебе с удовольствием набил!!! Уйди вон, гад! Уйди прочь от моей жизни, уйди и больше не появляйся, больше ни разу!

Он вздохнул и исчез. Снова стало тихо - только приглушенная музыка в комнате. Тяжелые гитарные рифы. "Рамштайн"? "Тиамат"? Не разобрать. Дуновение инквизиции и средних веков. Орган и железный марш неотвратимого. Композитор, прикованный к жадным палачам Святой Церкви. Вдохновитель пут и цепей, шипов и страстей, признание и боль, опять боль и признание. Инквизиция, да. Вечная и непреодолимая инквизиция, сидящая у тебя в мозгу, в душе, и в сдавленных "испанскими сапожками" пятках.
Лавиной наваливающаяся на тебя и не дающая дышать. Ведь время, собственно, едино? Ведь время лишь воспринимается нами, людьми, и не существует, если нам дана такая важная и страшно необходимая способность забывать, не так ли? Все существует и в разные эпохи, и одновременно. Все зависит от того, в какой конкретно момент тебе это нужно. Ведь к любой ячейке базы данных существует доступ с любой точки месторасположения.

И ее голос. Тишина звенела мелкими молоточками, с ней сливались редкие всплески остывающей воды, все пульсировала перед глазами красная завеса.
И зазвенел ее голос - разрезая тишину острой бритвой, звонкий, боевой, задорный, сразу же нарушивший прошлую романтику и оцепенение. Звонкий клич вечной инквизиции, непрерывного и бесконечного суда.

- Вовочка, миленький мой, долго мы еще в ванной плескаться будем? Или тебе еще бляхой по попке надавать? Больно ведь будет, сам знаешь. И хочешь наверно - засмеялась она. Эх, от души тебя обработаю! Если через пять минут не вылезешь, правда, а то мне некогда - мне еще кобелей надо подснять да потрахаться нормально. Тогда уж когда приду - уважу!

Я вздохнул. Красная завеса не проходила. Пару месяцев назад она подарила мне надежную и лучшую с мире бритву - "Браун". Чтобы я брил себя и ее. Чтобы брил чисто и надежно. Полностью - все тело. Потому и "Браун". Теперь бритва лежала на полочке, и чтобы ее достать, надо было лишь слегка напрячься, встать и потянуться.
Я вытер руку и достал электрическую машинку. Задумчиво осмотрел ее и воткнул вилку в розетку. Передвинул выключатель.

Она, видимо, проходила мимо, потому что услышала тихое жужжание.
Физиономия мегеры пролезла в приоткрытую дверь ванной и сморщилась в недовольной гримасе.
- Так - это что еще такое? Я тебе бриться разрешала, сволочь такая? Я тебе разрешала бриться? - она сдернула с вешалки полотенце, вероятно, чтобы хлестнуть меня по лицу. Я улыбнулся и вытянул перед ней жужжащую бритву.
- Всех надо любить, - сказал я, - и тебя тоже. Я люблю тебя, сука!

Я разжал руку.

Владимир Михайлович оказался добродушным с виду высоким мужиком с небольшой черной бородкой. Он был одет в строгий костюм, и свет от горящих потрескивающих дров камина освещал в полумраке его белый носок под задравшейся штаниной заложенной на другую ноги.

- Ну, Вовчик, я ж тебе говорил, - дружелюбно проговорил он, - таки сделал то, что не надо. И главное - который раз уже. И как мне с вами, отчаянными головами, бороться-то. Даже и не знаю. Это здесь я тебе могу кое-что сказать, и то очень немного. Потому что все равно потом ничего помнить не будешь - таков закон.

Я сидел на другом кресле, поближе к камину, и дрожал от холода, пытаясь согреться - в темной комнате, где мы находились, было довольно прохладно. Кожа сиденья хлюпала под моей мокрой задницей, а под ногами растеклась порядочная лужа. В обозримых сумерках ничего, похожего на полотенце, не наблюдалось, и поэтому приходилось высыхать прямо так, у тусклого огня.

- Ну вот сам полюбуйся, дурья твоя башка, что ты наделал. Ну как до тебя достучаться, что суицид-то не выход! Ничего ты этим не добьешься!

Он сделал неуловимое движение пальцами в воздухе, и над камином, чуть в стороне от него, в темноте вспыхнуло что-то нечто экрана. Обстановка, там возникшая, была ужасно знакомой, и все-таки я с минуту всматривался, пытаясь понять, почему такие привычные ванна, кафель и дверь ванной комнаты выглядят так необычно.

- Это…, - промямлил я…, - это наша ванная! Но откуда это мы на нее смотрим? Погодите, так это же полочка прямо внизу! Из зеркала?
- Ну да, дурачок, откуда же еще! Да ты внимательней присмотрись - ничего больше не видишь?
- Где? Присматриваюсь! - сказал я и снова поежился. Однако зрелище, которое я увидел справа, в ванной, заставило мою кожу покрыться мурашками - то, что я увидел под обильной пеной…
- Так это же…, - начиная понимать, сказал я, - так это же я!!!!

Моя голова наполовину высовывалась из воды, опираясь на край ванны, но открытый рот съежившегося в гримасе лица был в воде. Немного дальше торчала правая рука с растопыренными пальцами, а в противоположном конце выглядывали пальцы ноги. Провод выходил из пены и тянулся к розетке.

- Итак, Вовочка, с тех пор, как ты совершил эту гадость, прошло два с лишним часа. И почему это ты до сих пор еще там? Непонятно, непонятно… Ну что ж, посмотрим дальше.

Он словно перевел какие-то кнопки на дистанционном управлении (или джойстике?), и картинка надвинулась, прошла сквозь дверь ванной, и до нас стали уже доноситься какие-то звуки. Мы переместились поближе, и смутные стоны уже не оставляли сомнения в своем происхождении. Мы вошли в спальню и остановились. Я разглядел не желавшую укладываться в голове картину.
Она была привязана не на том станке, где привязывала меня. Она стояла на нашей кровати, опираясь на коленки и привязанные к решетке руки. В маске, в моей маске на лице, и стонала, дергаясь в такт голому мужику, который смачно и глубоко имел ее сзади, держа в руках ту самую ее плетку и время от времени протягивая ее по спине.

- Тебе нравится, сука? - тяжело дыша, приговаривал он, - нравится, шлюха, блядь? Я лучше, чем твой мертвы кобель в ванной? Ну что - не зря ты мне позвонила?

О продолжалось долго, целую вечность, пока Владимир Михайлович опять неуловимым движением не сделал мгновенную "перемотку", и следующий кадр показал нам носилки и несущих их угрюмых санитаров скорой, и ее - стоящую в махровом халате и давящуюся в рыданиях безутешную вдову, которую держала за плечи женщина-врач. Рядом что-то записывал мужчина с безликим уставшим лицом, а он все приговаривала:
- Свет погас вдруг - пошла пробки включила, зову его, а он не отзывается. Зашла в ванную, а там… Эту бритву ему подарила…, - дальше говорить она не могла. Отчаяние было самым неподдельным.

Я уже успел совершенно просохнуть, но холодный пот выступил на лбу и тоненькой струйкой стекал в глаз.

- Но ведь я… я ведь вот, здесь, живой!!! - сказал я Владимиру Михайловичу, когда он погасил экран, - что же теперь будет? Где мы?

- Вова. Объяснять тебе сейчас, где мы, я пока не буду. Потому что это бессмысленно, если ты примешь мое предложение. А предлагаю я тебе это, потому что ты симпатичен мне лично. Ты можешь сказать "да" ли "нет". Вернуться или остаться здесь. Если ты остаешься, я тебе все объясню - о том, где ты находишься и что тебе надо делать. Если ты вернешься и попробуешь хоть чуть-чуть следовать моим инструкциям, то, я надеюсь, все будет хорошо, и сюда ты попадешь в следующий раз очень и очень нескоро.
Я предлагаю тебе вернуться и переиграть. Если бы не моя к тебе симпатия и даже дружеские отношения, я бы не смог этого сделать - опять таки, не позволили бы, таковы здешние правила. Но поскольку шкала привязанности явно в нашу с тобой пользу, как и некоторые другие обстоятельства, касающиеся тебя лично, такой шанс у тебя есть. Для этого раза - единственный. Итак?

Я думал недолго - с полминуты. И сказал "да". Потому что очень хотел вернуться. И еще - потому что не знал, зачем.

- А инструкция, мил человек, у меня к тебе будет только одна. Ты должен выиграть эту ситуацию. А чтобы выиграть и победить себя, ты должен ее полюбить. Другого пути нет. Или терпи. Потому что, когда полюбишь, то бремя будет легко. Или его не будет вообще. Чтобы тебе было проще понять - это как в детстве - когда знаешь, что нет другого выхода, как бить первым - несмотря на то, что громила, стоящий перед тобой - в два раза больше тебя. И ведь до того, что надо бить первым, доходишь ты сам. Так постарайся и сейчас сам дойти в подробностях найти ответы на все почему. А не сейчас - так позже.
Возвращаются большинство, если есть такая возможность. Вот если бы ты остался, ты бы все понял после лекции, которая заняла бы буквально несколько минут. Но сейчас просто нет смысла, потому что все равно все забудешь. Таковы правила. Ты уж не обессудь. Итак - идешь?

*****************************************************************

Физиономия мегеры пролезла в приоткрытую дверь ванной и сморщилась в недовольной гримасе.
- Так - это что еще такое? Я тебе бриться разрешала, сволочь такая? Я тебе разрешала бриться? - она сдернула с вешалки полотенце, вероятно, чтобы хлестнуть меня по лицу. Я улыбнулся и вытянул перед ней жужжащую бритву.
- Всех надо любить, - сказал я, выключая бритву и откладывая ее на полочку, - Всех! Не помню, кто мне это сказал, но сказал совершенно недавно. Милая! Делай со мной все, что хочешь. Мне это нравится, и я не чувствую себя ущемленным. Но дай мне сейчас немного времени - я хочу насладиться тобой. Иди ко мне!

Она удивленно посмотрела на меня, однако подошла. Я вылез из ванной, и, оставляя на кафеле и резиновом коврике следы пены, помог ей снять халат и зайти в воду. После я уселся рядом с ней и долго и страстно ее целовал. Она обмякла и обняла меня.
После, когда мы, тяжело дыша, отдыхали, весело разгребая пену, я привстал, вытер руку, взял бритву и сказал:

- А теперь я все-таки побреюсь, а то тебе все щеки натер! - и подмигнул ей.
- Хорошо, милый, - она улыбнулась.
- Я люблю тебя, сука! - с ответной улыбкой сказал я

Передвинул выключатель и разжал руку.