С северной стороны дома было окно, никто не помнил, чтобы когда-то оно открывалось или хотя бы приоткрывались шторы, скрывающие тайну происходящего за ними. Никто не знал, что происходит за дверью той комнаты, она всегда была безмолвна, бессловна, таинственна, призрачна. Тихие шорохи, едва слышный шепот подсказывали, что там кто-то есть и он говорит сам с собой.

Вечерние блики солнца играли со стеклами окна в причудливую извечную игру, наскакивали на него, разбивались и золотистой пылью оседали на землю, вычерчивая на траве и цветах закатные узоры. Цветы из последних сил ловили эти отблески, прежде чем заснуть до завтрашнего утра, когда тень снова сменится светом, а их короткая смерть – жизнью. В их жизни было так много смысла, на несколько смыслов больше, чем в жизни некоторых из тех, кто проходил мимо и иногда наклонялся их сорвать.

В лучах заката резвились дети, боящиеся потревожить ускользающую красоту цветов. Мальчик и девочка, оба – лет семи, звонкие, задорные, живые. Девочка была в синем платьице с задорными подсолнухами, ступни и колени ее были в летней грязи, а на правой ноге, внизу, почти у пятки был порез, иногда снова начинавший сочиться кровью. Зеленые шорты мальчишки были испачканы полосками травы, какие обычно остаются у тех, кто падает и едет по ней несколько мгновений до того как замрет. Оба они были загоревшими до нежного золотистого загара. Золотые дети. И вместе они боялись хоть как-нибудь потревожить хрупкую красоту цветов.

Солнце медленно, но неумолимо тянулось к земле, усталое от ежедневного пути по небосклону. По пути оно постепенно меняло цвет от золота к бронзе, а потом, коснувшись земли и вдруг почувствовав в себе уверенность, стало красным, и вслед за ним стало красным все – деревья, и цветы, и мальчик, и девочка, и окно, и занавески.

Дети играли, забывшись в своей игре, не обращая внимания ни на что вокруг. В звуках вечера, в шуме улицы неслышный родился шепот. Играючи он побежал вдоль дорог, заборов, садов, мимо снующих беспокойно людей к мальчику и девочке. Они не обращали на него внимания, всецело увлеченные сами собой. Он начал исподволь проникать в них, заполняя собой уши, голову, потом сердце, душу, все существо. Этому шепоту нельзя было противиться, как нельзя противиться тому, о чем не знаешь, неизвестной болезни, которую не диагностирует ни один врач. Он захватывал, окрылял, сулил то, о чем мальчик с девочкой не имели еще ни малейшего понятия, но это было таким сладким, так манило, что они переглянулись и, не говоря ни слова, поднялись. Они направились к дому, где было то самое окно.

Тяжелая дверь была отперта, они налегли, распахнули ее и вошли. Внутри было холодно, неестественно холодно, чем-то злым веяло отсюда, но мальчик с девочкой, захваченные таинственным шепотом не обращали внимания на зло. Передняя была пуста, здесь не было ни мебели, ни одежды, ни даже пустующих вешалок или полок для обуви, словно здесь никто и не жил. На полу лежал толстый слой пыли, а в пыли – отпечатки маленьких ножек, ведущих к лестнице и вверх по лестнице. Мальчик шел первым, ступая ножками точно в эти маленькие следы, а девочка наступала в его, оставляя за собой дорожку из маково-красных капелек. Не глядя по сторонам, даже перед собой и вовсе не видя ничего ни вокруг себя, ни внутри себя, они прошли через комнату и по лестнице, отзывавшейся на каждый их шаг громким скрипом.

Второй этаж был похож на первый отсутствием мебели и прочих вещей, тем же слоем пыли и маленькими следами. Следы вели к той самой двери, за которой была тайна, но мальчик и девочка знали сейчас, что тайной той было счастье, блаженство, которые невозможно выразить тем небольшим набором слов, который был дан им пока родителями, школой, сверстниками. Там было то блаженство, которому не учат в школе, слова о котором так тусклы и бесцветны, но которое каждый однажды открывает для себя сам, притрагиваясь дрожащими кончиками пальцев, губами, а вместе с тем всем сердцем к чему-то мягкому, теплому, податливому. Медленно ступали они по протоптанной маленькими ступнями дорожке к этому блаженству, все также попадая след в след, потому что к этому блаженству дорога была одна у всех.

Шепот перерос в легкий гул, как будто шептал уже не один человек, а несколько, и каждый из них силился перешептать других, донести что-то, что считал самым важным, но это его самое важное терялось в самом важном остальных, и все вместе самое важное становилось бессмысленным.

Мальчик и девочка остановились перед дверью и коснулись ее ладонью. Холод все также царил вокруг, но дверь была теплой на ощупь, и почудилось им в тот момент, что она была мягкой. Без слов мальчик поскреб в дверь ногтями, но ответа не было. Он поскреб еще раз, но за дверью было тихо и только слышался шепот. Сейчас этот шепот сливался с гулом, но мальчик с девочкой знали, что когда дверь откроется, то этот шепот заглушит остальные голоса, и вот это самое главное станет и их самым главным. Девочка присоединилась к мальчику, и вот уже две пары рук оставляли на теплом и податливом старом дереве узкие бороздки, как оставляли их до них. Ногти застревали в дереве, кровоточили, но мальчик и девочка не обращали на это внимание. Они знали, что должны пробиться на другую сторону двери, это стало их смыслом.

Из глубины души мальчика родился крик. В нем не было боли, ярости или отчаяния, но в нем смешалось все возможное человеческое и звериное, что есть в каждом, он выплескивал самого себя в этом крике, рвал себя им на части и соединял из этих частей что-то новое, неведомое. Девочка кричала с ним вместе, и их крик сливался в прекрасную и одновременно чудовищную мелодию, то нарастая, то опадая, звуча то просительно, то требовательно, то молящее, то отчаянно и всеми оттенками одновременно. Борозды на двери уже были полны кровью и казалось, что эта сама дверь истекает кровью, пульсирует.

И словно бы кто-то услышал их мольбы, а может, сама дверь, решив, что ей хватит детской крови, натужно щелкнула старым замком и со скрипом приоткрылась.

И стих детский крик.

И стих назойливый гул.

Шепот снова был один, он мягко увещевал, уговаривал, звал, приглашал, и мальчик и девочка послушали его. Они толкнули дверь и вошли в комнату.

В комнате было тепло и спокойно; обстановка ее удивляла своей непритязательностью, словно те, кто здесь жили, жили чем-то большим. Им хватало простого стола, покрытого кипельно белой скатертью, двух старых обитых выцветшей красной тканью стульев, белого комода, полированного шкафа и кровати. На полу лежал мягкий ковер с причудливо сплетавшимся узором, такой же ковер висел над кроватью.

На кровати лежали двое – старик и старуха. Они не двигались, двигаться у них больше не было сил, и только грудь их еле вздымалась и опадала, и это легкое дыхание свидетельствовало о том, что они все еще живы, но эту жизнь они выдыхали с каждым движением груди.

Мальчик и девочка закрыли дверь, и в этот миг раздался последний вздох старика. Он из последних сил сжал пальцы лежащей с ним женщины, и она ответила ему тем же, также вздохнув в последний раз. Оба они улыбались.

Дверь закрылась, и мальчик с девочкой откуда-то поняли, что это – навсегда, но совсем не испугались этого, ведь шепот был все еще с ними. Он был везде, заполнял все вокруг и внутри, у него не было центра или источника. Они растворялись в нем, плыли из бездны лжи к берегу понимания.

Они знали, что их уделом теперь будет уединение. Не вязкая муть одиночества, от которой ищешь спасения в ненужных звонках, бесцельных встречах, глупых книгах и бессмысленных фильмах, а уединение, где в тишине собственного я только и можно найти проблески смысла, где у тебя есть шанс раствориться в том, кто есть рядом с тобой, понять его стать им и подарить ему себя всего, без остатка, сделав счастливым, и от этого сделаться счастливым самому. Шепот, дверь и занавески даровали им единственную возможность найти защиту от окружающего мрака друг в друге, одну возможную защиту, которую может найти каждый, но находят лишь немногие, кого шепот приводит к подобным комнатам.

Мальчик и девочка были еще слишком малы, чтобы что-то понять, но они знали сейчас, что непременно будут счастливы.