В затенённом, просторном помещении роилась разношёрстная публика – молодые, старые… женщины, мужчины… хорошо ли, плохо одетые… всякие. И народ всё ещё прибывал.
В большинстве своём с горестными физиями. Иные даже тихо всхлипывали стоя в задних рядах, но были и такие у которых фиг что на рожах ихних прочтёшь – вроде, как и в печали человек, а вроде, как и по барабану ему.  Так, случайно зашёл – позырить. И чхать что зрелище это – похороны…

Хоронят, к слову сказать, медийную фигуру – известного режиссёра столичного театра, которую, кстати, трубили по всем федеральным теле- и радиоканалам – завалили. При этом, вроде как убийство  –  заказное – две пули в туловище и контрольный в башню. Дело на контроле у кого-то там  толстого, мордатого  и состоящего в неслабецком чине сами понимаете в каком министерстве…
Вот народ и потянулся «проститься». Толпятся, естественно, мешают друг другу. И нет-нет, как бы даже невзначай совсем, но всё ж стараются харями своими горестными в прицел объективов многочисленных телевизионных камер попасть. И тут уж они скорби на лицо припустят – не дать ни взять –  вселенская.

Похороны, ясен пень, пафосные: на постаменте возвышается  лакированный гроб, со всякими там хромированными вензелями и прочими приблудами; утопающий в цветах – в большинстве своём  розы всевозможных оттенков. Рядом стоит огроменное фото убиенного режиссёра – баба, лет так эдак около пятидесяти пяти. Может чуть старше – страшнАя как чёрт, в чудовищно асексуальных очках на носу, с вульгарно очерченными красной помадой пухлыми губищами и броским, дрянным make-up’ом – рядом же с постаментом, по левую руку, на раскладных стульях восседает осиротевшая труппа:  Известные, малоизвестные и вообще ни кем не узнаваемые актёры театра и кино. Здесь же, до кучи,  всяческие театральные  функционеры и разномастные бонзы. Бомонд – одним словом. Даже, вроде как, замечен был бывший министр культуры – этот суетной, лысый типок, внешне более смахивающий на идиотика.

Гроб меж тем открыт.
И вот всякий, в этой непрерывно текущей людской реке «воздающих последние почести», стремится глянуть в лицо усопшей – как же ей там после пули, головушку-то, собрали умельцы? – пусть даже для этого надобно привстать на носочки, ибо до гроба, от того места, где двигался люд, всё ж было метра два-три свободного пространства.
– Ну и чё, как там? – вопрошали одни, кто пониже.
– Да хрен знает, – шептали им в ответ «гулливеры». – Не видать ни черта… в платке она. –  И шли-шли-шли тихо шелестя  губами и одёжами… 
И вспышки…вспышки…непрерывные вспышки фотокамер...

Но вот в этом мерно текущем потоке скорбящих, вдруг возникло, поначалу,  некое колыхание, перешедшее в лёгкое движение, сбивающее всех с заданного ритма, переросшее, затем, в бурлящий водоворот и, наконец, из пучины, к микрофону, в который желающие произносили какие-то речи соответствующие данному обстоятельству, вынырнуло ЭТО. Или выкинуло его? Сейчас не разберёшь, да и не важно...

Нет, безусловно, ЭТО - был живой человек, но явно не водящий особой дружбы с головой. По крайней мере, на первый взгляд, именно так и казалась всем присутствующим.
Да посудите сами: одет он был точь-в-точь – ярмарочный петрушка; расшитый множеством лоскутков, ядовитого колора, комбинезон. Белое, правда, видно, что уж больно потасканное, жабо на тощей шее. И довершал образ колпак, водружённый на его голову, о двух концах с бубенцами на кончиках. Разболтанной, звенящей походкой, будто пьяный, он протопал,  к микрофону. Оттолкнул небрежно, словно ненужный хлам непонятно как здесь оказавшийся,  какого-то старикана,  прервавшего свой траурный монолог,  –  Какого… какого таланта лишилась земля русская, –  а теперь с трепетным ужасом и даже, чего врать-то? страхом взиравшим на это чудо, и… запел. Громко и что интересно – довольно-таки прилично соблюдая музыкальный рисунок исполняемого, модулируя голосом:

– Сме-е-е-е-ейса-а-а-а па-ая-а-а-а-а-ац над ра-зби-ита-А-ай любо-О-о-О-овьйу-у-у,  –  выводил он вдохновенно, жестикулируя руками и отыгрывая мимикой. – Сме-е-е-ейса-а-а и пла-А-ач  ты над го-оре-ем сва-аи-им… ахаха…. Ахахааа – вдруг резко прервав свой театральный смех и перестав кривляться,  выпрямился. Так и стоял несколько секунд – напряжённый весь какой-то, взвинченный –  рыская взглядом по лицам сидевших на раскладных стульях, словно искал кого-то конкретного. И не найдя (или наоборот – найдя)  заговорил, выплёвывая слова в микрофон резко, смачно, зло:
– Скорбите?.. Скорбите твари?.. А мне не жалко – туда ей и дорога, с-сука старая…

Публика тихонько зароптала – Кто это?.. Зачем он здесь?.. – и лишь на раскладных стульях, средь театральной труппы сохранялось прежнее спокойствие. Нет, даже не спокойствие,  слуги Мельпомены стали понимающе переглядываться между собой, стараясь прикрыть возникшие на физиономиях улыбки,  или вообще спрятать лицо в руках, перешёптываясь,  – Бляа-а-а… Гриша, пи-изде-ец, в своём репертуаре…       
   
А паяц тем временем разошёлся, – Вечно она нас, молодых актёров, задвигала, не давая ни нормальных ролей, ни возможности показать себя. Я надеюсь, что здесь, средь вас, уже находится новый режиссёр и пусть хоть так, но я хочу ему доказать, – Гришин палец на манер знаменитого жигловского жеста уткнулся в пол. –  Да  что там… покажу!.. да, прям здесь и сейчас, я  –  АКТЁР!!!

И он снова начал петь…и опять же резко оборвав песнь, стал показывать уже какую-то пантомиму… Затем принялся выплясывать, вернее, выбивать чечётку… Недоумённо люд взирал на всё это безобразие, а прервать  резонёра желающих так и не находилось.

– Что? что во мне не так? – горестно вопрошал паяц у публики, невольных очевидцев сего представления.  – Разве я не достоин главных ролей? Разве у меня нет таланта? – вещал он в микрофон, ведя взглядом по лицам и простирая руки от сердца – вдаль, к зрителю. И всё ж  его жесты были какими-то неестественными… фальшивыми, что ли?.. Давайте спишем это на волнение, ибо заметно было – давно не играл он (если вообще играл когда-либо?) пред такой большой аудиторией.

        – Гриш, хорош... заканчивай, – к паяцу  решился подойти кто-то, видимо,  хорошо знакомый актёру и, ухвативши его за рукав  комбинезона, попытался увезти прочь от микрофона, но, тут же, отоварившись – кулаком по лицу –  кубарем скатился к помосту с цветами.
Теперь уж к паяцу,  повыскакивав со стульев, ринулись коллеги, преимущественно женского пола, увещевая,  –  Гришинька, солнышко... ну хватит, а?.. пойдём уже, пойдём мой хороший…
      И, возможно, на этом бы и завершилось сиё непотребство, но… в каждом коллективе есть – такой знаете? – записной шутник и острослов. И не важно, что кроме него никому, как правило, не смешно, главное регулярно… в «тему»… «злободневно» он вещает и, как он думает,  «острит». «В каждой бочке затычка» – самое верное определение таких господ:
–  Да! Нет таланту. Потому что ты – бездарь!  – звонко выкрикнул шутник.
–  Я?.. Это я-то – бе-ездарь?! – завёлся паяц с пол-оборота.
–  Да ты, – не унималась «затычка». –  Нету в тебе настырности…Не-ету! Так что сядь на место и заткнись, не мешай церемонии.
–  Это во мне-то нет настырности?? Да я сама – Настырность!!! если хочешь знать. Да я такой настырный что… что… даже не знаю?… мёртвого заебу своей настырностью!!!
–  А ну-ка, блять… докажи.
–  Что - а ну-ка?.. как я тебе докажу? – непонимающе паяц уставился на острослова.
–  Мёртвую видишь? – гнул тот свою линию. – Еби.
–  Ты что городишь-то? придурок,  –  зашикали на «затычку» коллеги, но тот с невозмутимым видом, раскинувшись на стуле, смотрел прямо в глаза затравленному паяцу.
И паяц, словно загипнотизированный, или же уже просто - войдя в раж, с криком – Да ебись оно всё конём! – рванул с шеи потасканное жабо. Вместе с жабо стал рваться и его костюм, обнажая торс… и всё той же расхлябанной, звенящей походкой направился к постаменту.
Стремительно  забрался на гроб, продолжая оголяться, рвя одежду в клочья, обнажил чресла свои – тут мы будем беспристрастны – эрекции там и в помине не было. Скорее даже так – мёртвый орел из гнезда не вылетит…

И вот – картина маслом, представьте: под прицелом множества объективов телевизионных камер, под тяжёлыми взглядами зрителей, Гриша-паяц, разворотив ногами покрывала  над усопшей, абсолютно голый, правда в колпаке с бубенчиками и башмаках, яростно надрачивает свой вялый писюн, приговаривая, – Давай же с-сука, вставай… вставай, с-сука… я докажу! Я выебу! ПоднимА-АЙСА-А-А!!...

Тут, буквально на секундочку, прервём повествование и попросим вас задействовать своё воображение на полную катушку, ибо вы сейчас должны попытаться услышать – Ааааа- лилу-у-у-йа-аа – примерно так же как это звучит за кадром в фильмах категории «В», или же в комедийных американских сериалах, идущих сейчас по многим телеканалам, при неожиданно случившемся на экране чуде расчудесном… Представили?.. Услышали?.. тогда продолжим, но чуть отмотав, с вашего позволения, назад:

– ПоднимА-АЙСА-А-А!! – вопил паяц. И тут (помните? - Ааааа- лилу-у-у-йа-аа)  усопшая приоткрыла глаза и каким-то скрипучим голосом, впрочем ей так свойственным при жизни,  произнесла,  –  Боже мой, мало того что ты бездарь… мало того что ты придурок… ты ещё и импотент… Пшёл вон с меня…

Народ ахнул, отпрянув. Затем, вообще, бросился врассыпную, подальше, создавая толчею.
Гриша, выпучив глаза, ртом издавал какие-то нечленораздельные звуки. Голова его как-то неестественно тряслась, да и самого его по всему телу била крупная судорога… или паралич?.. чёрт его знает.
– Я не хотел, – вроде именно это, поговаривали очевидцы, он тихо бубнил себе под нос. – Видит бог, я этого не хотел… Я… я не знаю как… как это…  – Он выглядел таким растерянным. От прежнего паяца не осталось и следа. И вдруг перейдя на крик,  – Изыды-ж сатана!!!  Властью данной мне возвращайся в АД!!! – Гриша со всей дури, с ноги, ка-а-ак уебёт по голове воскресшей…
И ещё раз… и опять… и снова… пока его не свалили наземь какие-то крепкие ребята появившиеся непонятно откуда, как чёртики из табакерки.


*  *  *  *  *


– Нет же Иван М-михалыч, нет… но кто мог п-предполагать?  – оправдывался перед кем-то вышестоящим по телефону тот самый – толстый, мордатый  и в неслабецком чине. Он страшно потел, и чуть-чуть даже заикался от волнения, чего раньше за ним замечено не было. Шёл «разбор полёта», вернее сказать – крутого пике, и одновременное «получение по шапке». 
– Иван Михалыч отличные вводные д-данные ж были, –  пред ним на столе лежала пухлая папка, из которой мордатый, перелистывая страницы, периодически что-то зачитывал вслух в трубку. – Оперативниками была получена информация о предп-полагаемом  убийстве известного столичного театрального д-деятеля... Ну да – она самая, р-режиссёр… Да-да, того самого м-модного театра… Передел собственности в центре Москвы – мотив как мы предполагаем. Да, Интеко фигурирует.  Заказчик – птица в-высокого… очень высокого п-полёта, и потому  р-разработку мы поручили Стешненко и Егорову… Что?.. Это наши лучшие умы, вообще-то…
Инсценировку провели по всем канонам, но эта с-сука, Заказчик, пожелал убедиться в действительной кончине объекта, и пришлось импровизировать на х-ходу… Ну, вот и пришла такая идея - имитировать  похороны… Вы знаете как долго я её уговаривал лечь в гроб?!! Да это кошмар был какой-то, а он ей всё лицо разнёс просто в клочья. Ужас!..  Да взяли мы обоих первым же делом… в разработку пустили… Иван М-михалыч, оба – п-пустышки! Одного из них вообще в психушку сдали. Да, тут сомнений быть не может.
А что заказчик? Да сорвалось всё… Такой цирк, конечно… да-да,  все записи удалось изъять у журналистов...
Да понимаю я… готов, так сказать, понести заслуженное наказание. Что?.. несоответствие?!.. напишу, конечно же… положу, – тихим, грустным голосом закончил мордатый свой диалог с кем-то вышестоящим…   


*  *  *  *  *


А Григорий?.. Григорий, выйдя из «дурки» ещё какое-то время мыкался-пыкался по различным театрам, но… как-то всё безрезультатно. Затем и вовсе – пропал куда-то из виду. На  время, как выяснилось:
Всплыл  в образе самого - Мессии… возвещал: что он и есть – второе пришествие  Иисуса Христа!!! на землю грешную…
Взяв себе фамилию Грабовой, он за некую, кстати, весьма недурственную,  мзду обещал воскрешать мёртвых…
Каким именно образом он ЭТО будет делать, держалось в строжайшем секрете.


И. Гилие © ноябрь 2010