Поезд 500-й серии. Вам ничего это не говорит? В савецкие времена их вводили в расписание, когда нужно было снять сезонное напряжение на пассажирских перевозках. Комплектовались они  расшатанными плацкартными вагонами пенсионерского возраста, с мутными стеклами, деревянными спальными полками и въевшейся повсюду угольной пылью.
    На билетную кассиршу прозрачные намеки на нашу принадлежность к киевской кинохронике и московской геологоразведке не подействовали. Пришлось добираться из Алтая в Украину на таком составе. Ко всему маршрут шел южнее, по Казахстану. На одной из остановок я соскочил с подножки и, оскальзываясь на густо воняющем креозотом гравии, заменявшем тут перрон, побежал к станции, купить хоть чего-нибудь поесть. Южного изобилия не наблюдалось, а рыбный «Завтрак туриста» - звиняйте, после ночевки на рыбзаводе на Кунашире мы знали из чего его производят!
    Частников представляла бабушка-казашка. На помятой крышке оцинкованого ведра  лежал образец товара – не очень-то аппетитный пирожок, размером  с ичиги (не ошибся, нет?).
    Но внимание моё вдруг занял развернутый журнал, в страницы которого предполагалось завернуть покупку. Там я прочел вот такое предложение:

    «Станция была расположена на самом краю поселка, пампа подступила к  ней  вплотную;  Полунин подумал,  что  трудно  найти  более  типичный для Аргентины вид,  чем  этот  -  распахнутая до  самого  горизонта ширь,  линия телеграфных столбов вдоль рельсов»

    Я поднял голову и оглядел окресности. Действительность полностью соответствовала описанию.
-    Бабуля, продай журнал! – попросил я.
-    Журнал будеш кушать? – не без яда уточнила расстроенная отсутствием спроса  казашка.
-    Пирожки буду кушать. Но журнал тоже.
    Сделка достоялась и наряду с пирожками для всех мне единолично достался вот такой, потрепанный, с обожженным углом, но со всеми страницами экземпляр.



    Так как-же трактовать этот роман? О войне? Пожалуйста!

    «Он  завидовал  ополченцам  -  их  бросили  под  Лугу,  а Юго-Западный фронт оказался так  далеко от  Ленинграда;  под  Белой Церковью были еще леса,  роскошные лиственные дубравы,  а  потом степи,  уже в начале августа, и именно эта украинская степь стала для него образом-символом войны - давящий зной, неубранная пшеница в выгоревших пепельно-черных проплешинах, свирепое солнце сквозь тучи  пыли  над  бесконечными дорогами.  Он  долго не видел  вблизи ни  одного немца,  только издали -  сквозь прорезь прицела над подсыхающим на  бруствере черноземом,  -  зеленоватые фигурки бежали рядом с танками,  а  танки  казались неподвижными,  серые  угловатые формы  медленно вырастали из дымной мглы, и эта кажущаяся медлительность их движения странно не согласовывалась с торопливым бегом взблескивающих на солнце гусениц...
    Первого немца рядом с собой он увидел позже,  уже в лагере.  Увидел – и не  удивился,  приняв  это  за  продолжение  бреда.»

Может быть «про шпионов?»  Есть и  такая линия!

«- Это установлено.
    - Кем?
    - Ну... - Полунин пожал плечами. - Скажем, мною!
    Келли опять помолчал.
    - А если расшифровать? - спросил он, улыбаясь.
    Полунин тоже улыбнулся.
    - Не надо пока... расшифровывать, - сказал он убеждающе.
    - Довольно!  -  заорал вдруг Келли и грохнул кулаком по столу; случайно
или нарочно,  рука его сдвинула при этом беспорядочно нагроможденные бумаги,
и из-под них высунулось черное рыльце кольта.  - Вы что, загадки сюда пришли
загадывать?
    Полунин перестал смеяться не сразу.
    - Спокойно,  спокойно,  -  сказал он, утирая глаза платком. - Не хотите
мне верить - не надо. Я не настаиваю!»

Как же быть любителям приключений?  Читать роман, тут есть и для вас.
«…водитель "паккарда" оказался очень уж хладнокровным, - так или иначе, тяжелый лимузин
увернулся от взрыва,  пронзительно заверещав покрышками на двойном вираже, и пронесся мимо.  Автоматчики открыли огонь с  опозданием и слишком низко,  от задних колес "паккарда" полетели клочья рваной резины,  его занесло,  бросив почти поперек дороги, и только тогда он остановился. Правая задняя дверь тут же  распахнулась,  ослепительно  полыхнув  отраженным  в  стекле  солнцем. Телохранитель  в  форме  морского  пехотинца  выскочил  на  шоссе  с  ручным пулеметом и,  стреляя с бедра -  в смелости ему было не отказать,  -  прошил кузов и кабину фургона длинной гремящей очередью.
  Освальдо,  сидевший справа от  водителя,  выпрыгнул наружу сразу  после взрыва  гранаты  и,  обегая  машину  спереди,  оказался в  этот  момент  под прикрытием высокого капота.  Это продлило его жизнь ровно на  полминуты.  За эти  полминуты он  с  какой-то  необычайной,  обостренной яркостью увидел  и почувствовал все окружающее -  пыльный чертополох у  кромки бетона,  солнце, запах бензина и  масла от  разогретого двигателя;  он  услышал,  как страшно закричал в кузове кто-то из автоматчиков, и увидел, как упал Пибе, срезанный
той же очередью;  и  он понял,  что кончено,  что опять провал,  неудача,  и теперь  ему  осталось только одно:  умереть достойно,  как  подобает умирать  мужчинам.  Он знал,  что сумеет это сделать,  и мысль эта была последним его утешением.  Ибо жизнь - это сон, сама по себе она не имеет особого значения, в  жизни можно и  грешить,  и  ошибаться;  все обретает истинную свою цену и озаряется истинным смыслом лишь в самый последний момент -  в момент истины, когда ты остаешься один на один со смертью...
         И  он покинул укрытие и  бросился к черному "паккарду",  рванув пальцем спусковой крючок автомата.»

Но для меня «Южный крест» остался романом о любви.

    «Он положил руки ей на  плечи,  не в  силах оторвать глаз от побледневшего треугольного личика с дрожащими губами.  Его ладони медленно скользнули к шее - на ее запрокинутом горле билась тоненькая жилка -  поднялись к  ушам,  зарываясь в  шелковистые волосы,  он  держал  ее  голову  бережно,  как  держат  головку ребенка.  Он нагнулся, закрывая глаза, и нашел пересохшими губами ее губы.
    - Прощай, - шепнул он, когда вернулось дыхание. - Прощай, моя любовь...
    - Прощай,  и спасибо тебе за все,  любимый...  Храни тебя господь, будь счастлив, теперь ты должен быть счастливым за нас обоих...»



Состав припадочно завизжал тормозами,  приближался очередой полустанок.
-    Стоянка одна минута! – с интонацией, позаимствованной  у чугунных тормозных колодок, - орала проводница.
-    Куда! Куда прешь, билет покажи!
Раздавались еще какие-то сложные, эмоциональные междометия, завершившиеся грохотом падения и множественным звоном разбитого стекла.  По вагону  поплыл  могучий запах самогона, пассажиры оживились.
-    В трехлитровые банки разлил, чудак.
-    Теперь ему не хватит, чтоб доехать!
-    Вроде кое-что уцелело…
Проводницу слышно не было, видимо её визг превысил ультрозвуковой предел. Но позже отдельные слова начали пробиваться, лексика в массе своей, была неформальная.
    Но весь перформанс  проходил по краю моего сознания.  Воображение было занято, родившейся в Париже русской княгиней Дуняшей. Её очаровательными галлицизмами, её искренними чувствами и тога совершенно неизвестными широкой публике стихами о Киевской Руси: 

"Девятый век у Северской земли...  стоит печаль о мире и свободе.  И  лебеди не плещут.  И вдали...  княгиня безутешная не бродит.  О Днепр,  о солнце,  кто вас позовет... повечеру кукушкою печальной... теперь, когда голубоватый лед все затянул, и рог не слышен дальний... И только ветер над  зубцами стен...  взметает снег и  стонет на  просторе.  Как будто Игорь
вспоминает  плен  у  синего...  разбойничьего  моря..."

    Я знаю, падонки,  любовная тема вам чужда, но для меня «Южный крест» навсегда остался романом именно о любви.


Щиро Ваш, Бенц