«По шоссе стремительно движется грузовик со снарядами, обгоняет начальственную кавалькаду. У руля сидит иван, ему приказали скорей, скорей доставить боеприпасы на передовую. Батарея без снарядов, ребята гибнут, и он выполняет свой долг, не обращая внимания на регулировщиков. Джип маршала останавливается, маршал выскакивает на асфальт и бросает:
—...твою мать! Догнать! Остановить! Привести сюда!
Через минуту дрожащий иван предстает перед грозным маршалом.
— Ваши водительские права!
Маршал берет документ, рвет его в клочья и рявкает охране:
— Избить, обоссать и бросить в канаву!»

1979 год.
Москва, Тушино, улица Вишнёвая.
Добротные трёхэтажки, построенные пленными немцами в конце сороковых.
В конце улицы - Тушинский колхозный рынок. Рыночек, по нынешним масштабам. Пяток рядов крытых прилавков на улице, грибы-дыни-арбузы, два павильона под мясо-молоко и соленья. По углам — скобяные лавки, в которых густо пахло керосином и хозяйственным мылом вперемешку с гвоздями.  Вы не знаете, как пахнут гвозди? Вы никогда не были в скобяной лавке. 
Тут же, у ворот — широкая торговля полиэтиленовыми пакетами с Пугачёвой в красном балахоне, Высоцким с французской женой или Боярским на палубе белоснежной яхты.
Родители, конечно, на рынок мне ходить запрещали. Там алкоголики, цыгане и вообще.
Но что такое родительские запреты для шестилетнего пацана? Вышел из дома, вдохнул воздух улицы — и забыл их, как дурной сон.
Рынок манил песнями Высоцкого, Северного и Антонова, незнакомыми запахами и вкусной едой, которую, если нельзя было попробовать (как арбузы, дыни, семечки) то можно было хотя бы на неё поглазеть. До сих пор я вспоминаю запах «того» маринованного чеснока и «той», невероятно вкусной, как тогда казалось, чурчхелы, которую, вместе с розами и сулугуни, с одного прилавка продавали постояльцы рыночной гостиницы в больших кепках-аэродромах и не очень белых фартуках поверх полосатых чешских пиджаков.
Ребёнок видит всё происходящее в своём ракурсе — снизу. Взрослые кажутся выше, как и дома, деревья и всё остальное из их, взрослого мира. Давно известно, хочешь говорить с ребёнком на равных — спустись пониже, сядь на корточки, чтобы твоё лицо было вровень с ним.
Мало кто из взрослых вообще тогда делал так. А уж на рынке — и того меньше. Не до нас. Торговля. Бизнес. Хочешь жить — умей вертеться, некогда на всякую шелупонь внимание обращать.
Но было из этого грустного правила и своё исключение. Вокруг рынка ошивалось три-четыре инвалида. Человеческие обрубки, катающиеся на самодельных фанерных тележках с маленькими колёсиками, отталкиваясь от замусоренного асфальта толкушками из деревянных дверных ручек, подбитых автомобильной резиной.
«Мама, а почему дядя такой?» - спросил я после одного из первых своих визитов на рынок,  про  горланящего под гармошку у центрального входа пьяного инвалида. Мама для начала отвесила мне подзатыльник, а потом рассказала про войну с немцами, в которой много людей погибло,  а кто-то вернулся домой раненым. Некоторые — легко, поболело да зажило,  а кто-то — вот, как этот дядя, без ног. Родственники тоже погибли, потерялись или отказались от него (не мог я тогда понять — как это, отказались?). Вот и выживает как может.

«От дивизии нашей давно остался один номер, повара, старшины да мы, около пушки. Скоро и наш черед... Каша опять с осколками: когда подносчик пищи ползет, термос на его спине пробивает... Хочется пить и болит живот: ночью два раза пробирался за водой к недалекой воронке. С наслаждением пил густую, коричневую, как кофе, пахнущую толом и еще чем-то воду. Когда же утром решил напиться, увидел черную, скрюченную руку, торчащую из воронки...»
Редкие медяки с колосистым гербом  СССР сыпались в линялую кепку инвалида, а я, открыв рот, слушал его полуразборчивый крик про бутылку вина, от которой почему-то не болит голова. Гармошка надрывно подыгрывала. Через полчаса к певцу присоединились ещё двое таких же обрубков на колёсиках, один  из них ещё и без руки, с пережёванным, обгоревшим лицом, и жадными глотками пили вонючий портвейн из общего  стакана.
Все они были моего роста, рядом, я слышал их разговор, густо пересыпанный непонятной мне  тогда матерщиной, чувствовал запах давно немытого человека  и портвейна. Смотреть на них было любопытно и страшно одновременно. Про войну я смотрел фильмы по телевизору и ещё знал, что дядя Юра, крепко пьющий сосед по коммуналке, воевал и даже был в Венгрии. По субботам часто было слышно, как дядя Юра пел в своей прокуренной комнате под баян про медаль за город Будапешт.

«Майор Г. стоял с дымящимся пистолетом в руке, перед ним сидела немка, держа мертвого младенца в одной руке и зажимая рану другой. Постель, подушки, детские пеленки — все было в крови. Пуля прошла через головку ребенка и застряла в груди матери. Майор Г. был абсолютно спокоен, неподвижен и трезв как стеклышко. Зато стоящий рядом лейтенант весь извивался и шипел:
—    Ну, убей! Убей ее!
Этот лейтенант был совершенно пьян — серое лицо, синие губы, слезящиеся глаза, слюни изо рта.»
Детские воспоминания — нестройные, часто путающие, обманывающие с датами и именами.
Но обожжённые, изуродованные войной человеческие обрубки, виденные мною на Тушинском рынке, надолго запали в память. Потом Москву основательно почистили перед Олимпиадой, вымели «человеческий мусор», неудобный для имиджа олимпийской столицы, догнивать своё за 101-й километр, но ещё пару раз увидеть этих людей я успел. И даже говорил с одним из них. О чём? Не помню, стёрлось, ушло в песок. Запомнилось только обгоревшее уродливое лицо того инвалида, который что-то втолковывал мне, пошатываясь на своей тележке и дыша на меня перегаром.
Сколько было тогда этим людям? С мая 45го прошло тридцать пять лет. Если их призывали  восемнадцати-двадцатилетними, то в 1979-м  - немногим больше пятидесяти. Наивные, неопытные мальчишки, вырванные из мирной жизни и перемолотые жерновами войны, отрыгнутые на обочину жизни, чудом дожившие до полувекового рубежа. А может, и вовсе какие-нибудь бывшие дети полка, тогда — и ещё младше.
Всем нам рассказывали тогда про войну -  в школе, по телевизору - про патриотические порывы, про «За Родину, За Сталина»,  и т.д. и т.п. 
Но что такое настоящая война, истинное лицо её, и тогда и сейчас знают очень немногие. Кто знал, помнил - тогда, при СССР, прикусил язык, сейчас же их почти не осталось.   
Прошло время, распалась Империя, сменился строй, деньги, век. Жизнь.
Я вырос. Нынешнему мне очень нравится литература автобиографическая, написанная живым языком очевидца описываемых  событий.
Недавно я случайно наткнулся в Сети и запоем прочитал «Воспоминания  о войне»  профессора Николая Никулина, героя войны, ленинградца, историка,  многие годы проработавшего в Эрмитаже.
http://www.belousenko.com/books/nikulin/nikulin_vojna.htm

В предисловии, написанном М.Пиотровским, говорится :
“Сегодня Николай Николаевич Никулин, тихий и утонченный профессор, выступает как жесткий и жестокий мемуарист. Он написал книгу о Войне. Книгу суровую и страшную. Читать ее больно. Больно потому, что в ней очень неприятная правда. Истина о войне складывается из различных правд. Она у каждого своя. У кого — радостная, у кого — трагическая, у кого — полная божественного смысла, у кого — банально пустая. Но для того, чтобы нести людям свою личную правду, надо иметь на это право”.

Писалась книга долго, в стол, без расчёта на то, что будет когда-нибудь опубликована. Да что там опубликована - если рукопись попала бы к товарищам в штатском, автору было несдобровать. Вредная для советской пропаганды книжка, опасная.

««Никто не забыт, ничто не забыто!» — эта трескучая фраза выглядит издевательством. Самодеятельные поиски пионеров и отдельных энтузиастов — капля в море. А официальные памятники и мемориалы созданы совсем не для памяти погибших, а для увековечивания наших лозунгов: «Мы самые лучшие!», «Мы непобедимы!», «Да здравствует коммунизм!». Каменные, а чаще бетонные флаги, фанфары, стандартные матери-родины, застывшие в картинной скорби, в которую не веришь, — холодные, жестокие, бездушные, чуждые истинной скорби изваяния.»
Прошлым летом у меня родилась дочь. Долгожданный, любимый ребёнок. Она не видела, как в магазинах впервые появилась Пепси-Кола и жевательные резинки по 50 копеек, как грустно улетал в вечернее августовское небо олимпийский Мишка, как глупые взрослые давились в очередях за дрянной водкой и дорогим БигМаком, как танки стреляли по красивому белому зданию на набережной, как за 40.000 рублей можно было купить только пачку сигарет.
Если я и расскажу ей про всё это, думаю, она мне не очень-то поверит.  Она живёт в 21-м веке и, когда подрастёт, Вторая Мировая для неё будет так же далека, как для нас, ныне живущих, русская кампания Наполеона 1812-1814гг.  Просто статья в учебнике истории, очередной набор букв, который надо зазубрить к экзамену.   
Но одну из главных книг, которую я заставлю её прочесть в сознательном возрасте, будет книга Никулина. И я расскажу ей про людей-обрубков, которых видел собственными  глазами.
Потому, что я знаю, пусть даже немногое, из книг, что сделали эти люди и что сделали с ними.
Потому, что я не хочу чтобы ЭТО повторилось.
Никогда.