Звероид

Да, кстати, чтоб я не казался таким хорошим: в жизни своей я убил великое множество зверей, птиц, но не людей. А может и людей убивал, но не хочу говорить, потому что боюсь сесть в тюрьму, из которой выйду (если выйду) полностью отмороженным петухом, ибо изнасилование сына священника - это край, с которого глубоко падают.
А вот зверюшек - птичек (ящик-петля-крысыловка-рогатка-крючки в глаза) не пересчитать, много земноводных (как то лягушки, которыми я ночной порой выложил перила к хрупкому мостику через овраг: несколько десятков мёртвых лягушек с надрубленными топором черепами обнимали берёзовые стволы, протекая на затянутую плёнкой росы кору каплями холодной крови из рассечённой до мозга головы), ежиков же лесных я просто закатывал в прогоревший пламенем костёр на переливающиеся алые угли, и накрывал ведром, и молча глядел сквозь звёзды, слушая в течении минуты глухие металлические удары брыкающегося под ведром от безумной боли маленького ёжика, в вонючем дыму прогорающего заживо на адских углях.
Я прекрасно помню, когда в первый раз своей жизни я озверел: это был воробушек. Да, да, всё началось из-за маленького, ёбанного воробушка. До тех пор я и не убил-то даже ни одного. Но воробьиха-мама и воробей-папа улетели, и воробушек остался в гнезде, в прикрытом листом металла стыке между нижних панелей некоего административного здания, тогдашняя функция которого, кроме мастерской по ремонту телевизоров, мне по сию пору неизвестна. Отогнутый железный лист, из-под которого торчала выклеванная пакля, располагался точно над дверью в мастерскую. Слишком высоко для меня, ибо роста я был для своих лет весьма среднего, но ум работал во злобе удуманного, позволяя телу двигаться куда надо для его осуществления. И урна послужила моим целям, которыми были тупая жестокость и жажда убийства. Короткопалая скрюченная пятерня втиснулась в колючую от пакли темноту гнезда, и просунулась вглубь, направляемая крохотным мозгом под приплюснутым, скошенным лбом, обладатель которого хищно шевелил сросшимися бровями, раздувая вывернутые ноздри, на одутловатой курносой морде.
Да, именно таков был я, когда пальцы мои нащупали трепыхающийся тёплый комочек, внутри которого бешено колотилось сердце, я хотел в тот момент чувствовать в руке чьё-то сердце, чтобы собственное вошло в его такт, и оно вошло, вывернув давлением крови мир перед краснеющими глазами, и я увидел перед собой всю бездну пропасти, в которую рухнул мой разум, всю до конца, и я знаю, где он, конец, я видел его в тот раз, и понял, что пока я падаю, неподвластен привычным законам жизни, я полон сжатой энергии, готовой выплеснуться на любой объект противодействия моему движению. Но её слишком много, и потому нужно рвать.
И я вырвал из гнезда только оперившегося птенца, по ходу движения распоров краем железного листа его жёлтое брюхо. Воробушек пискнул и задёргался, а я лишь сильнее сжал его жидкое тельце в своей закостеневшей лапе, из-за чего из разреза у воробья выдавился какой-то сизый мешок. Глаза птенчика затянулись белёсой плёнкой. Я разжал пальцы, выронив убитую добычу из ладони, на ребре которой набухла красная капля, стёкшая по ручейкам кровавых клякс. Я поднёс руку ко рту, и стряхнул сок воробьиной жизни на предварительно высунутый язык, и когда он впитался через ткани в кровь, то я почувствовал, что ждать больше нельзя.
По-собачьи рявкнув, я спрыгнул с урны, и подобрал возящегося на крыльце птенца. Схватив одной рукой за тушку, а другой – за голову, я, крякнув, разорвал птице шею, и впился зубами в синюшный мешок со внутренностями, которые продавились у меня на клыках, и в рот потекла зловонная каша полупереваренной пищи. Вгрызаясь в разверстое чрево птицы, я опустошил его за несколько секунд, после чего зажевал хрустящее косточками само тело, прямо с перьями, которые топорщились из уголков окровавленного рта, наподобие вздыбленных кошачьих усов.
Догрызая голову воробушка, я был осенён находкой истины своего предназначения, заключающегося в необходимости освобождать смерть от её куколки, которую мы называем жизнью, и нет нужды вам понимать – зачем это нужно, ибо понимать тут нечего: смерть была очевидна всем во все времена.

Tweet