Гошнаг вернулась к тому месту, где трое бывших приказчиков, а ныне полулиповых сотрудников заготконтор, занимались, научно выражаясь, прикладной биометрией, пристраивая веточки и стебли к своим детородным органам. Судя по спорам и ругани, формат и методика измерений нуждались в усовершенствовании, так как побеждал не линейный размер, а сила и наглость.

Пользуясь увлечённостью мужчин, Талько накинула на плечи куртку и бесшумно поползла к стопкам одежды, брошенной неподалёку от купели. Водоём представлял из себя большое естественное овальное углубление в лавовой породе, а сам целебный источник вытекал из небольшой скалы метрах в пятидесяти, и за миллионы лет вода прорезала себе канавку в камне в полметра шириной, глубиною по щиколотку. Купель, очевидно, находилась на самом краю поднявшегося из земных недр лавового конуса, и когда-то была большим пузырём вулканических газов, так что излишки воды беспрепятственно стекали по толще осадочных пород вокруг маленького вулканического чирья.

Гошнаг прихватила два сапога из одной кучки одежды, один бросила метрах в пяти, а второй ещё в десяти, по направлению к небольшой прорехе на краю ореховой рощи, где и уселась на корточки под курткой, держа под рукой штык, пристроив на ветках расстёгнутую кобуру маузера.

Перестрелять Аркашкину шайку прямо в купели было плёвым делом — по пояс, а то и по грудь в воде далеко не убежишь, но Гавердовский хутор не уступал Тульскому посёлку по размерам и численности населения, особенно рабочего. Цеха́ консервного завода работали в три смены, на ночную пальбу сбежится народ, а объясняться за три трупа без Хакурате — гиблое дело. Оставалось снова ловить на живца, как и сутки назад, с бандитским патрулём у Чёртова Пальца.

— Вы там сами разбирайтесь, кто завтра с Зинкой первым кувыркаться будет, а я попробую дочку её оприходовать, — вылезший из воды высокий кудрявый парень прихлопнул на себе комара и почесал укушенный афедрон.

Парня вполне можно было бы назвать красивым, но его портило слишком смазливое лицо с большим губастым ртом.

— Смотри, Аркаша, как бы Пётр тебя самого за Лизавету не оприходовал! — второй, типичный селюк с круглым поросячьим лицом и редкими светлыми волосами, говорил со слышимым малоросским акцентом.

— Не бздюхай, Вовчик, ныне все козыри у нас на руках. Ащеулова в горах завалили, Ибрагима арестовали, лабинских сегодня аж с самолёта покрошили, учитель сбежал, капитана участкового удавили вроде, чинуш многих прижопили — c кем ещё Петру Ивановичу в Майкопе работать? А у нас всё в ёлочку, мы с государством не воюем и с турками не якшаемся. Шалим немного, в картишки шпилимся, нэпманов бывших трясём, вдовушек ублажаем. Пока у советов до нас руки дойдут, нам самим не до баб уже станет, будем в богадельне дёснами кашку хавать. И что выходит — Петру свою дочь драконить можно, а нам стой да облизывайся?

— Какой билят мой сапоги брала? — третий, невысокий жилистый наголо бритый азиат возмущённо воздел руки к ночному небу.

— Собака небось утащила, чего разорался, Бабай?

— Моя Бобожан, а твоя жулик, Аркашка, куток зачем рука дёргал, когда картинка смотреть? Ещё скажи, рыба из вода прыгнул и сапога моя одеваль. Отдай сапога!

— Спички в глаза вставь, чёрт сощуренный! Вон один валяется, а второй около кустов. Раскидал где попало, а потом голосишь, как оглашенный. Догоняй, Бабай, мы пока склад откроем и рыжего затащим.

Бобожан надел видавшие виды кальсоны и пошёл подбирать сапоги. Когда он нагнулся за вторым, то услышал тихий свист. Узбек поднял голову и застыл с сапогом в руках. Последним, что он увидел в этом мире, прежде чем лезвие штыка снизу вверх вошло через горло в его небогатый извилинами мозг, был аккуратный чёрный треугольник волос на теле молодой девушки в усах и больших роговых очках.



Нерасторопность Бабая нарушила планы Талько, так как она рассчитывала покончить хотя бы с двумя противниками — оставшийся бы начал спасать свою шкуру и бросил лошадь с притороченным Васькой, а теперь нельзя было допустить, чтобы Корепанова затащили в храм, ибо богомольня была выстроена семьёй казака Ефима Гаверды основательно и даже за годы разрухи не сильно и пострадала, только лишилась крестов с колоколами и церковной утвари, да облезла фасадами. Выковырять Ваську из-за толстых каменных стен с окнами-бойницами представлялось делом невыполнимым, тем паче, только чёрт знал, сколько и какого оружия успела натаскать туда троица, да и троица ли...

Гошнаг подхватила маузер в кобуре, висевший на кусте, перекинула ремень через плечо и понеслась к першерону, на бегу вытирая штык и руки от крови. Подпрыгнув и ухватившись одной рукой за ветку орешника, к которой был привязан конь, подтянулась и вскочила на спину жеребца:

— Выручай родненький, на тебя вся надежда. Не бойся, я сама боюсь до смерти, скачи скорее, а то Васька пропадёт! — девушка прижалась головой к голове коня и дала ему мысленную картинку, как учил её алмасты Большой.

Почуяв запах крови и получив сигнал, огромное животное раздуло ноздри, фыркнуло и в два скачка набрало такой ход, что ветки деревьев рощи начали оставлять на плечах и спине обнажённой наездницы набухающие красным рубцы, как после порки розгами.

По счастью, лесок был маленьким, и уже через полминуты Гошка остановила коня перед началом дороги, мощёной плитняком и ведущей наверх, к храму. В свете полной луны было видно, что Аркадий уже почти добрался до ровной площадки, на которой стояла церковь, а Владимир одолел лишь половину пути. Ему было неудобно вести за собой вверх по довольно крутому склону в поводу лошадь с телом Корепанова, и он подгонял кобылу с пленным нагайкой. Если Аркашка держался в седле довольно уверенно, то для Вовки даже азы джигитовки были чужды, и малоросс отчаянно матерился, сидя на лошади, как собака на заборе. Спасало то, что дорога была отрыта до скального основания холма и бокам подпиралась подобием габионов, чтобы земля не осыпалась, и паломники не тащили на ногах грязь в храм. Благодаря предусмотрительности первопоселенцев Гавердовских, лошади хоть и тоже матерились на своём языке, но послушно тянулись вверх по рукотворному желобу.

Гошка моментально оценила обстановку и пустила першерона с места в карьер, и семьдесят с гаком пудов разъярённой мощи понеслись вверх, вздымая за собой шлейф из обломков плитняка. Порыв коня был объясним не только велением всадницы. У лошадей обоняние превосходит собачье, и жеребец прекрасно чувствовал запах не только крови от Васькиной раны на голове и рук хозяйки, но и запах кобылы артиллеристского полка, знакомый по Тульскому и по дороге в Майкоп, а это значило принадлежность к своему табуну, который вожак должен охранять от любых нападок чужаков.



Буцефал, ведомый Гошкой, или уже наоборот, настиг малоросса с поживой как стоячих, но метров за пятьдесят Вова услышал шум погони и начал лениво оборачиваться через плечо, наивно полагая, что его догнал искавший свои сапоги Бобожон. Какой же ужас охватил его, когда он увидел стремительно приближающегося чёрного коня, как будто вырвавшегося из преисподней!

Вовка пытался одновременно развернуть лошадь и достать пистолет, но получилось только дать волю мочевому пузырю. Першерон вздыбился в последнем скачке и обрушился сверху всей своей чудовищной массой, ломая и лошадь, и всадника. Предсмертный крик смешался с лошадиным ржанием, а чёрный конь ещё несколько раз прыгнул на тела поверженных врагов, перемешивая передними копытами лошадиные останки с человечьими.

Как Гошнаг ни старалась удержаться на конской спине, к такому уровню вольтижировки она была не готова и перекувырнулась через шею першерону, с истошным воплем шлёпнувшись на траву позади каменного ограждения дорожки.

— Ты совсем охренел, что ли? На мне после рощи живого места нет, так теперь ещё задницу отбила, кобурой деревянной башку пробила и штык куда-то обронила! — претензия была высказана першерону, но на неё неожиданно ответил Василий, так и лежащий большой гусеницей на крупе армейской кобылы, невозмутимо щипавшей травку в швах габиона.

— Я ничего не сделал, Гошнаг Платоновна. Было сказано тихо лежать, я и лежу, затекать даже начал. Лихо вы его затоптали, я испугался, что и мне достанется! Развяжите меня, пожалуйста!

— Молчи, Корепанов, богом прошу — не зли меня! Ты хоть за свою дурость страдаешь, а я-то за какие грехи? Развяжи тебя сейчас, так ты или со склона скатишься, или медведи тебе почудятся, или писять в самый неподходящий момент приспичит...

— Уже и приспичило. Зачем вы про это сказали?

— Господе, отче наш, иже еси на небесех! Смилуйся надо мной, несчастной! Васька, мне придётся тебя развязать, конечно, иначе ты пальто своё драгоценное обдуешь, но если отсюда хоть на шаг отойдёшь, пожалеешь, что на свет родился. Ты, кстати, из мамки не ногами вперёд вылез? — Талько прошла по габиону несколько шагов и спрыгнула вниз. — О! Вот и ножик мой нашёлся, здорово я в воздухе кувыркалась, видать.

Гошка подняла штык и подошла к лежащей на боку лошади Вовки. Та ещё пыталась перебирать передними ногами и смотрела на девушку большими добрыми глазами.

— Прости лошадка, мы не хотели, честное слово... — штык вонзился в горло несчастному животному под челюсть и перерезал ярёмные жилы. Лошадь дёрнулась и затихла. — Не пускай сопли, Василий Константинович, у неё спина сломана была. Это Вовчик легко умер, сейчас и не поймёшь, была ли у него голова, или нет. Поспешила я, надо было куртку у купели взять. Там тепло от источника, а здесь, на горке б-р-р-р. Ничего, сейчас с Аркашкой в казаки-разбойники поиграю и согреюсь. Не нужно мне твоё пальто, не расстёгивай. А-а, ты по своей надобности... Тогда пялиться на меня прекрати, иначе не получится отлить. Откуда знаю? Пацаны за школой спорили, а мы с девчонками подсматривали и подслушивали. Лучше ремень свой дай, тебе пока без надобности. Если не вернусь, дождись рассвета и спускайся с лошадью к источнику, от него на тракт дорога протоптана, доберёшься до гимназии как-нибудь, — Гошка опоясалась ремнём в два оборота, вынула маузер из деревянной кобуры, заложила его и штык между витками ремня, засунула запасную обойму за берец ботинка и попрыгала на месте. Результат устроил Гошку, руки были свободны, и она легко забралась обратно на габион, откуда прыгнула на спину уже успокоившемуся коню, пустив его размеренным шагом вверх по дорожке.

Тем временем Аркадий открыл навесной замок на большой дубовой двери храма, на которую никто до сих пор не покусился именно из-за размеров, и завёл свою лошадь в притвор, так как не хотел, чтобы кто-то увидел с дороги или со двора консервного завода, что церковь посещаема, и отнюдь не с религиозными целями.

Внутри не было кромешно темно, свет полной луны проникал через несколько больших дыр в куполе, возникших, когда отдирали медную обшивку для нужд строившейся больницы. Храм был почти пуст, за исключением составленных в алтаре ящиков и бочек, принадлежавших уже новоиспечённым владельцам. В ящиках находилась военная форма разных времён и разных армий, списанная с военных же складов в пользу трудовых артелей и полученная жуликами по подложным документам. Отдельно были составлены ящики с армейскими мясными консервами, водкой и галетами в жестяных коробках, на тот случай, если придётся пережидать какое-то время после акций. Иную провизию не хранили из-за обитающих в церкви здоровенных крыс. В двух десятках двухсотлитровых металлических бочек хранились моторное масло и бензин, получаемые теми же липовыми закупочными конторами — троица рассчитывала в ближайшее время приобрести авто.

Аркадий привязал лошадь к одному из каменных столбов, подпирающих массивные, толщиной в фут, лиственные брусья перекрытия, достал из ящиков банку галет и бутылку рыковки, подцепил зековским кнопарём мягкую жестяную крышечку с плёночкой и засадил из горла примерно треть. Водка была противной на вкус и всего тридцати градусов крепости, но воровской понт вынуждал пить казёнку. Аркашка захрустел галетами и отправился курить на ступеньки паперти.

Внизу, у подножья горки, луна отражалась на поверхности цепочки зарыбленных озёр, в километре текла уже спокойная на равнине Белая, а дальше медленно поднимался к горизонту огромный безлюдный лесной массив, тянущийся аж до Апшеронска. Когда-то в древности, по легендам, в этих непроходимых лесах была стоянка опального иранского визиря, сбежавшего вместе с несметной ханской казной, так и не найденной кладоискателями многих поколений. Вот и Аркашка мечтал сколотить капитал и снарядить экспедицию, дурни-то думкою богаты, как известно.

А пока мечтатель докурил, выщелкнул окурок в сторону консервного завода, посмотрел, как тот красным светлячком упал в траву, и собрался пойти к дорожке, поторопить подельников.

— Водка вроде казённая, что за чертовщина? — со стороны купели над брусчаткой и плитняком сначала показалась голова, потом широченная грудь огромного вороного коня, и уже через секунду он весь оказался на площадке храма, оглядываясь по сторонам и в нетерпении роя землю передними копытами.

В бедовой голове Аркашки промелькнула целая стайка мыслей, но главная из них буквально кричала: «Беги!», что он незамедлительно и сделал, тараканом юркнув обратно в храм и закрыв изнутри дверь на тяжёлый кованый запор. Отдышавшись, липовый агент по закупкам и сбыту начал лихорадочно соображать, откуда здесь взялось это чудовище, и что ему надо, — распластавшуюся на спине Гошку он и не заметил за гривой и массивной шеей жеребца.

Без водки соображалось туго, Аркадий залил в себя ещё треть бутылки, занюхал рукавом милицейской гимнастёрки, подождал с закрытыми глазами, когда рыковка провалится в желудок, и уселся напротив входной двери с испанским браунингом в руке.

Мысли пришли быстро. Такого жеребца он видел сегодня около гимназии, запряжённым в цыганскую повозку. Бобожон ещё цокал языком в восхищении — такого конягу можно было обменять на каменный дом. Это означало, что на хвост сели не обычные местные мусора, а кто-то из отряда Хакурате. О таком варианте вечером сообщил через Лизку сам Пётр Иванович, когда приказал троице покрутиться около гимназии и присмотреть за слетевшей с катушек Зинаидой Павловной.

Вот и присмотрели... Теперь кто-то присматривает за ними, причём этот кто-то сумел догнать их очень быстро, у храма Аркадий опередил погоню на считанные минуты, а в группе преследования были две не местные бабы, тоже не местный лётчик без самолёта, сам мелкий Хакурате, уже знакомый бестолковый рыжий фраер и девчонка — школьница откуда-то из хутора вблизи Тульского. Рыжего сам Аркадий хорошенько приложил в дверях гимназии, и тот всю дорогу провалялся кулём на спине уведённой лошади. Хакурате мужик духарной, не отнять, но уже давно из автомобиля не вылезает, забыл как по земле ходить, и где у коней педаль газа. Бабе с таким чудищем и близко не совладать, остаётся только лётчик.

Сей вывод привёл титана мысли в восторг и к острому желанию выпить. Аркадий снял с крючка на стене керосиновую лампу, потряс её, и многословно выматерился — Бабай, ответственный за порядок на складе, опять забыл залить керосин. Допить водку удалось и так, а вот найти пару охотничьих ружей и патроны к ним в куче сваленных на алтаре ящиков было трудно. Пришлось взять резиновый шланг, отсосать из бочки бензина и зажечь лампу. Быть обнаруженным Аркашка не боялся, высокие узкие окна храма были надёжно заколочены подручными в первые же дни аренды, а входная дверь открывалась наружу, выбить её не помогла бы и дюжина былинных коней.

Гошнаг тоже была не в духе, и снова ругалась на Ваську, из-за которого упустила возможность сразу ликвидировать последнего лиходея на открытом пространстве, имея преимущество в неожиданности нападения, в скорости и силе коня. Теперь ситуация стала патовой и приближалась к цугцвангу. За Аркадия теперь было всё: и надёжное укрытие, и знакомая обстановка, возможное преимущество в огневой мощи, и просто физическая сила. А самое главное, против Талько играло время. Ей не только необходимо было как можно скорее вернуться в гимназию, она начинала замерзать на продуваемом всеми ветрами холме, а холодный воздух с гор продолжал опускаться в долину.

Можно было плюнуть на всё, забрать Ваську и ехать с ним в гимназию, но это значило оставить за спиной опасного врага. Бывший приказчик хоть и не блистал умом, но был взрослым мужиком, сумевшим дожить до своих лет, не попавшись в уже довольно умелые руки органов.

Гошка спешилась, подвела першерона к храму, завела в наружный угол между притвором и приделом под заколоченные окна и пошла в обход.

Сорок лет тому Ефим Говерда с двумя старшими сыновьями поставил храм за лето, благо с фундаментом заморачиваться не пришлось, кирпич ставили прямо на скальное основание, поднимая стены в два кирпича на полметра за день. Камень и цемент выдал переселенцам казачий юрт, а лес — вот он вокруг, вали сколько хочешь — и ель, и дуб, и лиственницу с орехом. Десять подвод на общий кошт отвёз на лесопилку — получи две подводы строганного, сухого и в размер нужный напиленного.

Вот и с отделкой не мудрили, полы глиной набили и плитняком поверх застелили, а стены снутри и снаружи доской по обрешётке зашили вместе с потолками, олифой горячей покрыли, и слава тебе Господи Иисусе! Епархия колокол щербатый отписала и храм освятила, всё честь по чести.

Талько два раза обошла церковь в надежде отыскать лазейку, но это мало что дало. Храм имел одну дверь и шесть высоких окон, по сути являясь большой семейной часовней. Строганную облицовку снаружи ободрали для нужд всё той же хуторской больницы, каменная кладка выглядела ровной и плотной, зацепиться было не за что. С середины высоты окон остались горизонтальные бруски обрешётки, видимо, кто-то из несознательных частников поживился под шумок и натырил для теплицы, что мог достать без лестницы и подмостей. Будь у Гошнаг хотя бы минимальное альпийское снаряжение... Она подняла с земли обрезок бруска и поплелась к двери, бормоча себе что-то под нос и ёжась от холода.

Аркадий между тем зарядил обе бельгийские двустволки картечными патронами десятого калибра и уселся снова напротив двери, карауля вход. Выпитое успокоило его, и он стал склоняться к мысли, что огромный конь как-то выпрягся из повозки и просто бежал за кобылами — по крайней мере, будь он сам конём, непременно бы так и сделал. Однако развить тему адыгейскому Апулею помешал настойчивый стук в дверь. Что бы ни блазнилось ушкуйнику, он сообразил, что это не конь:

— Вовка, ты? Бабай с тобой? — назойливый стук повторился, и это начало отрезвлять Аркашку — свои бы точно откликнулись, а узбек непременно бы завёл песню, что он Бобожон, а не Бабай. Плохо было и то, что плюс позиции ухаря превратился в минус — Аркадий не мог видеть происходящего за дверью, не открыв её. Храм закрывался снаружи навесным замком, а снутри на большую деревянную щеколду, так что даже замочной скважины не было.

— Слышь ты, летун херов! Ты что здесь забыл? — голос выдавал страх, но Аркашка ещё пытался держать форс. — Забирай своего рыжего и вали отсюда, нам он без надобности, сам с нами увязался, думал, мы его сестру здесь держим. Нет здесь её, зуб даю! У нас свои дела, у вас — свои. Мы в ваши не лезем, и ты в наши не лезь! Летай на своём пердолёте на здоровье, девок катай, а тут наша земля, слышишь? Ещё раз постучишь, начну стрелять, понял?

Гошка, распластавшаяся на паперти, как лягушка, и стучавшая в дверь метровым бруском на вытянутой руке, злорадно усмехнулась, поняв, что противник её не видит. Жалко только, что нельзя было выстрелить на голос, пальба на холме переполошит всю округу. Аркашке в этом плане было проще, толстые стены храма погасили бы звуки выстрелов, если у него там не артиллерийское орудие, конечно. Гошка прижалась к холодному плитняку паперти, вытянула руку и со всех сил забарабанила в дубовую дверь храма.

— Я тебя добром предупредил, козёл летучий! Ты сам напросился теперь! — Аркадий вскочил, вскинул ружьё и поочерёдно нажал на оба курка.

Восемьдесят грамм смертоносной свинцовой картечи устремились из обоих стволов в дверь, до которой не было и дюжины шагов.

Вариант габионов


Мощение плитняком на песчаную подушку


Приспособления для порки розгами


Как-то так, наверное




Лафет лиственничный


Сыновья Ефима Говердовского