Падал снег. Мелкий, косой, промозглый. Грязная каша из этого, сразу тающего нa асфальте явления природы, беспрeпятственно проникала в мои старые, с отстающими в некоторых местах подошвами, ботинки. От этого становилось ещё неуютней и мерзее.
Я постарался, как можно глубже, спрятать мои покрасневшие, закоченевшие на ветру, руки в карманы моей старой куртки на синтепоне, из которой я вырос лет 5 тому назад. Другой куртки у меня не было. У меня не было ничего вообще.

Сегодня моя мать опять выгоняла меня из дому. Я вылил полбутылки водки, которую нашёл в мусорном ведре, в раковину. Она спрятала это пойло в мусор. Она всегда прячет это от меня там.
Она - та, которую я должен считать моей матерью. Грязную, опустившуюся, воняющую перегаром, с жирными свалявшимися космами женщину.
Заслышав булькающие звуки на кухне, она прискакала на своей единственной ноге, цепляя костылями уже и так ободранные двери нашей вконец убитой хаты.
Ненависть. В нашей хате живут трое. Моя мать, я и ненависть.

Я стоял на остановке, чуть поодаль, чтобы те, у кого было всё, не цепляли меня своими хозяйственными сумками и прочими баулами, которые они тащили с Центрального рынка. Они тащили всё это туда, где у них был дом и семья. Туда, где после расталкивания локтями таких же, как и они, серых и безликих, чтобы влезть в уже переполненную "десятку", их встретит тёплый дух жилья.
Туда, где они, бросив в прихожей все эти баулы с покупками, снимут свою безликость и наденут мягкие домашние шлёпанцы. А потом, неторопливо наслаждаясь процессом, будут вынимать свою добычу из этих баулов, ставить литровые бутылки с молоком в дверцу холодильника, а мясо и рыбу в морозилку.
Картина маленькой уютной кухни с обеденным столом заваленным ещё неразобранными свёртками, где наверняка один из них - с белым нарезным батоном, а другой - с развесным куском сливочного, жёлтого с одного боку масла, отозвалась в желудке тупой болью.

Ещё один день декабря приближался к вечеру. А я всё стоял и смотрел на окна мансарды, крыша которой венчалась подобием церковного купола с каким-то, неразличимым снизу, погнутым жестяным флюгером. Я смотрел и смотрел на эти окна, в доме напротив остановки.

Я знал, что скоро, очень скоро, во всех этих трёх высоких окнах, зажжётся свет. И там опять, как всегда в этот час, начнётся волшебство.
Когда он поднимется по широкой лестнице на самый верх туда, где есть только две двери. Одна на чердак, а другая в мастерскую . В мастерскую художника.
Он повернёт ключ в старом скрипучем замке и откроется дверь в его мир. Я не знал как выглядит его мир за дверью. Я представлял себе этот мир каждый день. И я рисовал в моём воображении как он входит в этот свой мир и начинает рисовать!

У него на стенах между окнами наверняка висят картины. Много картин. И , конечно же, есть мольберт, и палитра, обжитая разноцветными красками, застывшими слоями, образующими на ней подобие муляжа, который наша географичка однажды принесла на урок.
Я бы даже не вспомнил о школе, если бы не мысли о палитре художника, образ которого я прорисовал в моей картине о его мире и о нём самом до мелочей, незаметных при первом беглом взгляде.
Я уже несколько месяцев рисую эту мою картину, добавляя всё новые и новые детали. Каждый день я часами стою и смотрю на окна мансарды. Добрая тётенька из детской комнаты милиции, каждый раз звонит в пустоту. Моя мать не открывает никому, а у меня есть ключи.Я возвращаюсь туда, где живёт она, только спать.
Иногда мой одноклассник Юрка приносит мне кулёк пирожков, которые его мать-повариха выносит из школьной столовой. Он знает, где меня искать. На остановке у Центрального рынка. Но Юрка не выходит в плохую погоду, мать не пускает, боится, что он схватит простуду. А сейчас как раз плохая погода. И вчера была такая же плохая. И завтра, наверное, будет тоже. И это значит, что пирожков с ливером или с кислой капустой сегодня не будет. И завтра тоже.
Ничего. Можно выпить очень много воды. Тогда я не буду всю ночь думать о еде и рисовать её в моём воображении. Подробно. До мелочей.

Все говорили, что я хорошо рисую. Они говорили это тогда, когда наша хата была настоящим домом, и у меня было всё. Семья. Высокий смуглый красавец-отец. Я становлюсь очень похожим на его фотографию, которую я нашёл разорванной наискось в мусорном ведре 3 года назад. Мать её порвала и выбросила в пьяной истерике. А потом она кричала, что я - такой же, как он, и выгоняла меня из дому.
Мой отец живёт в моём городе. Он живёт недалеко, в нашем районе. У него другая семья и другой сын. Он ушёл, когда моя мать стала инвалидкой. Он ушёл и женился на молодой и красивой тётке. И у него есть сын. Другой сын.
А я остался с матерью и таскал её по врачам, а потом в больницу, на операцию. Из больницы она вышла на костылях. Ей отрезали правую ногу до колена.
Я тащил её на себе. Вместе с костылями. До самого дома. На такси денег не было, а в автобус она со своей ногой бы не влезла, даже с моей помощью. Всю дорогу она стонала и плакала, а я сцепив зубы, тащил её и тащил, проклиная моего отца. А потом я рыдал закрывшись в ванной. Шум воды из крана заглушал мой волчиный вой.

***
- Виктор! Через 5 минут твой выход!
Голос нашего администратора из динамика.
Из овального зеркала в гнутой позолоченой раме с завитушками, над столиком с кучей всего того, чем я преображаю мой фэйс в подобие опереточного красавца, на меня уставился шикарный смуглолицый молодой самец.
Вскакиваю. Вдох-выдох! Уже слышны вступительные аккорды фонограммы и искажённый до неузнаваемости голос конферансье.
- А сейчас, уважаемые дамы, для вас танцует восходящая звезда нашего клуба! Вииииииктоооооооррррр!

Пара-ра-раааа ра-ра-ра-ра. Пара-раааааааааааа! Тум-тум пара-рара-ра!

Набрасываю на голый торс блестящую кожанку, слегка задираю чёрные атласные штаны, обтягивающие до анатомических подробностей все детали нижней части моей мускулистой тушки . Чёрная фуражка с неправдоподобно-большой кокардой .
Легко, почти не касаясь босыми ступнями лесенки, ведущей к выходу на подиум, взлетаю распахнув тёмно-синюю шторку, впрыгиваю, как галимый ягуар в поисках текучей самки, в трассирующие разноцветные лазерные блики.

ВААААААУУУУУ!

Бабский визг на миг заглушает музыку, грохочущую из динамиков.

ВиииииииииККККККтоооооооРРРРРР!

***
Всё хорошее, что я помню из моей прошлой счастливой жизни.
Рисовать. Я любил рисовать. Даже ночью. Я дожидался, когда отец плотно прикроет за собой дверь спальни, где его ждала моя мать. Молодая, смешливая, лёгкая как одуванчик. Да. Когда-то это уёбище, что ползает на одной ноге по нашей хате и воняет перегаром, было похожим на фею. Когда-то. Когда у меня было всё. Когда по-ночам я рисовал акварелью в моём детском альбоме. И каждое утро они находили мою новyю картинку на столе.

Декабрьский вечер, с косо летящим в лучах уличных фонарей промозглым колючим снегом,превращался в ночь. Окна мансарды всё ещё светились.Он всегда уходил из мастерской за полночь.
Я уже не чувствовал холода. Просто стоял и смотрел на эти светящиеся окна. Стоял и смотрел. А потом мансарда провалилась во мрак. Я понял, что он уходит.Закрывает старый скрипучий замок. Спускается по широкой гулкой лестнице. Выходит во двор. Он всегда возвращается дворами. Домой. У меня никогда не получалось нарисовать его дом. Его семью. Его кухню и холодильник. В моём воображении он жил в мансарде. Здесь был его мир. Мир художника, который тоже любил рисовать. С детства.

И тут я, неожиданно для самого себя, сорвался и побежал под арку дома с мансардой. Во двор. Я влетел в тёмный подъезд. Ни единой лампочки. Только лунный свет из немытых окошек смутными контурами обрисовывал лестничные переходы. Вот она, дверь в его мир! Старый скрипящий замок поддался неожиданно легко. Оказывается его можно открыть обыкновенным перочинным ножом. Я всегда таскал этот нож в кармане. Просто потому, что он там лежал. Давно.

Сильный запах растворителя и табака. Запах его мира. И силуэт мольберта! Моя картина, которую я так долго рисовал в моём воображении, предстала передо мной в полумраке. Нащупал выключатель. Он был слева от двери. И зажмурился от яркого света, а когда открыл глаза, то увидел картины. На стенах между окнами. Много картин. Мольберт и палитру, обжитую разноцветными красками, застывшими слоями, образующими на ней подобие муляжа, который наша географичка однажды принесла на урок.
В центре мастерской вилась чугунная винтовая лестница, ведущая в башенку с куполом и жестяным флюгером, который я так часто силился разглядеть снизу. Когда часами стоял и смотрел на окна его мира. И ещё мне бросилась в глаза огромная океанская ракушка, до краёв наполненная окурками. И куча смятых пустых пачек от сигарет "Космос".

Это были очень дорогие сигареты. 60 копеек за пачку. Я понял, что он богат. Он живёт, курит дорогие сигареты, рисует сколько пожелает, а потом уходит туда, где есть маленькая уютная кухня и холодильник.Он не знает, что значит ложиться спать с желудком полным воды. Ему наплевать на всех. Ему наплевать на меня!

Сам себя не помня от бешенства, я схватил деревянную стремянку, что стояла в углу. Я посрывал все картины с простенков между высокими окнами. Много картин.Скрежещущий звук замка, который пытались открыть с той стороны, застал меня за вырезанием из подрамника третьей картины. Сердце моё бешенно заколотилось. Где-то в горле. Жар ударил в голову. Я подлетел к двери и поставил замок на блокировку.

Удаляющийся грохот шагов по лестнице. Глухой хлопок. Сирена милицейской машины!

Я выскочил на площадку. Дверь на чердак. Спасение! Сам не знаю как мне удалось не свалиться с обледенелой крыши перебираясь на чердак другого подъезда. Два крепких оперативника скрутили меня внизу. Когда я выбегал на волю. Художник вызвал милицию.
В отделении меня больше били, чем допрашивали. Вырвали клок волос. И сказали, что если художник не заберёт заявление, то меня отправят в колонию для несовершеннолетних. На учёте в детской комнате милиции. 16 лет. Легко!

Я побежал к нему в мастерскую сразу. Как только они меня выпустили. Он был там.
Я сказал, что это я. Он сказал, да, я понял. Пригласил присесть на старый продавленный диван, который я не заметил во время моего вторжения.
Я молчал. Не находил слов. Он тоже молчал. Только глаза его, увеличенные сильными линзами очков, ввели меня в ступор.Тихое бешенство прочёл я в его глазах.

Oн начал первым.
- Говори, Виктор, зачем пришёл.
- Я...просить прощения...простите.
- Простить? За тот вандализм, что ты устроил? Почему? Я хочу знать! За что?!!!
- Я люблю рисовать...
- И поэтому ты среди ночи влез в мою мастерскую и испоганил мои лучшие картины?!!!
- Я не хотел...простите.
- Слушай, твоё дешёвое "простите"...ммммм...не производит! Рисовать любишь? В колонии будешь рисовать! В красном уголке для малолетних зэков!
- Простите! Простите! Пожалуйста! Я пойду работать! Я вам всё верну! Я куплю Ваши картины!

Я горько заплакал...во второй и последний раз в моей жизни.

- Ты пришёл только потому, чтобы разжалобить меня, да? Хочешь, чтобы я забрал заявление?
- Нет! Я согласен в колонию! Я...люблю рисовать, понимаете? Я каждый день стою и смотрю на Ваши окна...я представлял как Вы входите...как рисуете...как разводите краски...я рисовал...я представлял Ваш мольберт...и палитру...и картины на стенах...простите меня...я подумал, что Вы -богатый...курите сигареты...много...дорогие...простите меня, я отсижу...только простите меня...пож...жалуй...стаааа.

Он подошёл, сел рядом, обнял за плечи. Как Отец. И сказал, что с самого начала не собирался меня сажать. Это он, узнав, что я сразу признался в милиции, забрал своё заявление и попросил их прислать меня к нему.

- Витька, я просто тебя постращал малость. Ты же испортил мои лучшие картины, гадёныш. Не думал же ты в самом деле, что я сходу тебя пожалею, поглажу по голове и, на прощанье, подарю тебе наборчик масляных красок?

Мне стало тепло и смешно. Я не удержался от смеха. И он тоже. Мы оба нарисовали в нашем воображении эту глупую и сентиментальную картинку.

Мы говорили с ним. До утра. Я рассказал ему всю мою короткую жизнь. А он слушал и курил. Много курил. Океанская ракушка уже не могла вместить новые окурки. И тогда он стал тушить их в жестяном футляре от мастехина.
А потом он отвёл меня к себе. Домой.
Это был аварийный домишко на пригорке под больничной стеной. Там не было маленькой уютной кухни и даже холодильника. Гора немытой посуды в раковине. Страшный беспорядок. Kниги на стелажах. Много книг. И большая океанская ракушка, переполненная окурками. Точно такая же, как в мансарде.

***
Он оставил меня у себя. Мать мою забрали в дом инвалидов. Я так и не смог заставить себя навестить её там. 2 года я жил у человека, заменившего мне отца. Работал учеником сварщика и учился в вечерней школе рабочей молодёжи. Сразу после выпускного сам пошёл в военкомат. Попросился в Армию. Отслужил 3 года матросом, а потом так и остался служить на свeрхсрочной. Мичманом. Женился. Родил сына. Вышел в отставку. Мой сын живёт отдельно. Он очень похож на меня в молодости. Высокий смуглый красавец. И у него совсем другая жизнь. И профессия. Время уже другое.
Сегодня мы будем ужинать вместе. У него. Дома.

***
Когда я на подиуме, как кто-то другой вселяется в меня. Кто-то сильный, наглый, агрессивный. Кто-то, кому неведомо слово "поражение". Победитель! Виктор!
Он как демон захватывает моё тело и душу. Кружит меня в распаляющем бесстыдные желания тянущей ко мне многочисленные, трепещущие вожделением руки-щупальца, гидры. Гидры со множеством полуголых сисек и возбуждающе накрашенных красным и бордовым ртов. Эти кровавые рты раззявлены в вопле, сливающемся во что-то нечеловеческое, звериное. В желании. В желании поглотить, сожрать. Mеня. Танцующего для них. Босиком.

Они рвут на куски мой атласные брюки, которые я швыряю на растерзание вместо себя в пасть этой возбуждённой алкоголем и моими искусcными телодвижениями толпы. Растерзание моих штанов входит в меню. Оплачено.
Так же, как и Виктор. Меня можно заказать. Заказать, как пиццу на дом. Заказывают. Даже с предоплатой.
Каждый вечер я нахожу в моей уборной новые чёрные атласные штаны, идентичные растерзанным в лоскуты прошлой ночью. И каждую ночь я имею этих, осатаневших от похоти дамочек, недотраханных их богатыми буратинами-мужьями и папиками.

***
А после очередного безумства, я возвращаюсь в мой мир.

Мой огромный холодильник забит всякой всячиной.
На этом настоял мой отец, который так и не смог изжить свой детский страх. Страх пить очень много воды, чтобы ночь напролёт не рисовать картины еды в воображении. До мельчайших деталей.
Он настоял на этом холодильнике, чтобы я, Виктор Викторович, его сын, никогда не узнал, что значит ложиться спать голодным.

2 года назад. В такой же, как сегодня, декабрьский промозглый вечер. Умер xудожник.

Я жду отца. Этой ночью. На ужин.

В моём доме. В мансарде. Oстановкa "Центральный рынок".

Я ничего не изменил внутри. Только сделал евроремонт и заменил расшатанные рамы высоких окон стеклопакетами. Его картины висят в простенках. Mежду высокими окнами. Много картин. И его мольберт с палитрой, обжитой разноцветными красками, застывшей слоями, стоит на прежнем месте.
Дизайнер сохранил даже винтовую лестницу, ведущую под купол.

Новый флюгер. Золотой Ангел.

Он сияет над нашим миром.


10.12.2013

Tweet