На дудочке коростелить меня дед учил, Кузьма Ермилыч, земелька ему пухом. Основательный был мужик- все то у него ладилось, и коровы, и покос, и техника. Бабы на дедушке висли, что озимые на гумне, хули- косая сажень, сапоги хромовые и борода как у Миколы Заступника. Хояйствовал в колхозе "Красный Богатырь", где мы тогда жили. Глазищами черными зыркнет на доярок, пыхнет цыгаркой да как гаркнет что нибудь председательское и весомое, так те и млеют, и удой прибавляется. А кто похрабрее, те фартучки поправляют, глазками стреляют озорными на дедушку- не одна такая с греховодником старым в стогу оказалась, как я в сенях подслушал от мамки с тятей. Я тогда не знал, зачем бабу в сено манят и раздевают, но представлял, и мне было жутко хорошо и волнительно, а дурилка чесалась, только не так, когда шмель тяпнет, а как то иначе. Соседи гутарили, что предки дедовы с Кавказа родом, но я не особо тому верю. Дед, хоть и времена на дворе были советские, поругивал урюков и поминал, как в армейке, будучи сержантом, учил их с товарищами есть сало и мыться по людски, с мылом и мочалью. Я дедушку побаивался, но любил. Лупил меня только он- родители считали, что бить детей нельзя и я могу вырасти дегенератом. Сельские интеллегенты, че с них взять. Мамка- учительша и тятя- завклубом. Правда, тятька на гармони пилил лихо, а мамка блины варганила облизные, до сих пор в пузе урчит, как вспомню. Но гармоника мне не пришлась, больно мудреный инструмент, а вот дуда... Дед, бывало, воссядет на стульчак из дуба, сам строгий и в душегрейке овчиной, достанет изза пазухи дуду, крякнет значительно и давай выводить рулады. Да так заковыристо, что твоя иволга. Называл он свою свистелку ласково- сопелочка. Я раз заржал, услышав сие, но получил от дедушки по загривку. А потом проникся. Дед научил меня свиристеть на ней не хуже, чем умел сам. Я уж и половину музык забыл, которые он вложил в мой котелок. "Прощание славянки", "Калинка-малинка", какой то еще "Хорст вессель"... Я правда, так и не понял, что это за рогоза. Зато годкам к пятнадцати в колхозе не осталось почти ни одной крали, которую я б не покатал на сеновале. Я теперь уж знал, что такое пихаться и мне это понравилось. А все- сопелочка. На фоне гармонистов и новомодных волосатиков с гитарами я с дудкой гляделся загадочно и самобытно. Не, ну дудка дудкой, а и сам я в деда пошел- гарный парубок, к слову. Дедушка представился к тому уже. Всей деревней хоронили, мужики мрачные, а бабы ревели. Плакал и я. Другого царя не любили, как деда моего. Крепко он колхоз держал. Но суть не в том. Лег в гроб- хуй в лоб, как говорится. Дудка то непроста дедова оказалась, даром, что покусаная и рассохшаяся.Я давно такую оказию заприметил- как хуево на душе, голова там с похмелья болит аль брюхо свело от пасленов, так только погуди на сопелке и все как языком коровьим слизнуло. А вот еще хороводишь в клубе дивчину какую, а она ни ни- так тож, заиграл чего нибудь удалое, а у той крали титьки то и топорщатся уж. Тут бери и веди купаться голышом, как водится. Про свойство дудочки я никому не трепал, даже Ваську Жужелкину, дружку закадычному. Дружба дружбой, а вдруг попутает бес- скрадут вещицу, аль попортят из зависти. Так и берег ее, а через пару годков в Афган загремел через службу, а сопелочку в ветошку завернул и прикопал до поры на огороде.

  Ей было восемнадцать, а мне сорок пять. Она любила клубничное мороженое, модную музыку, в которой я не понимал ни черта, свою противную собачку и разводить меня на покупки и походы в дорогие кафе. А у меня за плечами был колхоз, Кандагар, училище и неудачный брак. Я хотел любви, тепла и жаркой ебли. Желательно с молоденькой барышней, так как потасканые женщины меня не прельщали. Деньги у меня водились, несмотря на нелегкую жизнь и крестьянское происхождение. Последние два года я трудился в службе безопасности одного банкира, по совместительству моего бывшего замполита. Что нас свело? С болью в сердце я осознавал, что просто роскошной блондинке в самом соку нравилось кружить голову отставному офицеру и тратить его денежки. А трахнул то ее я всего четыре раза, да еще и новомодное умение, гм, кунилингус, выучить заставила. Узнал бы кто в родной деревне- ебу б дался и здороваться перестал. А я чо, а я ничо- дурак влюбленный. Дон кихот с седыми яйцами. Так мы и ходили под ручку, а вечерами у меня сердце прихватывало от ее упреков и насмешек. Да и дружки у ней один другого богопротивней, то ли педики, то ли хипари какие- волосатые да жеманные, и одеты хуй пойми во что. У одного видел штаны малиновые с мотней между ног и серьга в носу. Нелюди. А моя Аленка возмутилась- дескать, я солдафон и старик, и ни черта в современности не понимаю. Мой приятель, поэт Маркуша, говорил про таких- тупые розетки, и брезгливо оттопыривал губу. Я молча соглашался с ним. Но Аленку послать на три буквы не мог.И в одну тоскливую ночь я, маясь бессоницей и лютым стояком, ошарашенно вспомнил про свою сопелочку, зарытую в земле много лет назад.

  До родимого села на служебном джипе я доехал быстро.Как я обходил родню, выпивал за приезд с мужиками, пыхтел в кровати с дояркой Светой( снимал напряжение ), ползал с лопатой по огороду в поисках зарытой сопелки- рассказывать долго и незачем. Достаточно молвить, что тряпицу с вещицей я отыскал, и усталый, но довольный, покатил в город. Дома всю ночь я, закатив глаза от наслаждения, свиристел на драгоценной дудочке, гладил ее незамысловатые формы и называл своей прелестью.

  Через неделю я, заикаясь от волнения, пригласил Алену в ресторан "Персидская луна", самое фешенебельное заведение в нашем Мухосранске, где я заказал отдельную кабинку в ВИП-зоне. Вертихвостка моя, естественно согласилась- это ж не в койку со мной, папиком, прыгать, а посидеть культурно в приличном месте, куда ее друзья-педерасты в жисть не пригласят, ибо денег не хватит. Нарядилась она ради такого казуса как на парад- одно полупрозрачное бордовое платьице с разрезом до попы чего стоит. И улыбается, как умильный кот, берет меня под ручку, а у меня ладошки потеют.

  Прошли мы в кабинку и сели. Лакей ресторанный принес нам жаркое из баранины под коньячным соусом, трюфеля с кальмарами, салатики какие то непонятные, вино... Я не силен в гурманстве, это Аленка все заказывает. Я волнуюсь и дудочку в кармане мну-тереблю. Надоело теребить, офицер я или куль с дерьмом? Набрал в грудь воздуха и достал сопелочку, приложил к губам. У Аленки вилка в зубах застряла и глаза, как пятаки. А я подобрался и негромко зачирикал "Ваше благородие, госпожа удача" из старого фильма. И так хорошо выходит, чую, что по сердцу будто Христос идет, и надежда в утробе зарождается- мол,будет все как надо, товарищ капитан, не ссы. Смотрю, кокетка моя перестала кулинарией давиться и млеет лицом. А рука левая ползет медленно под стол. Есть бог на свете! Царствие тебе небесное, дедушко Кузьма, работает волшебная дуда! Опа. Вот куда девица руку то тянула. Я закрыл глаза и перестал играть. Хорошо, ей богу.

  Драл я ее, как наверно, наши солдаты побежденных фашисток- долго и жестоко, выбивая своим офицерским жилистым хуем дурь и высокомерие из упругого девичьего тела. Она стонала, пыхтела, плакала и просила у меня прощения. Я порвал на девушке платье и трусы. Толкал в ее узенькую пизду, как в топку паровоза, потом расхрабрился и приставил к другой дырке. Тесно. Но жарко и приятно. Аленка мычит и царапается. И так часа два подряд- думал, помру. Потом, почувствовав кончину, вытащил орудие из девичьей задницы, пригнул по хозяйски белокурую головенку к междуножью и сунул за щеку. Она чуть не захлебнулась, ведь в сперме той все мои обиды, злоба, одиночество и бессонные ночи были. А после салфеткой утерлась, прилегла на грудь ко мне обессиленно, как пава раненная, посмотрела в глаза по серьезному и в любви призналась. А я ее поцеловал в губы торжественно, а потом дудочку погладил тайком. Спасибо тебе, Кузьма Ермилыч, покойся с миром. Настоящий был мужик, да еще волшбарь, как оказалось. Одним словом- советский председатель.