Константина Валентиновна, отечная плешивая жэнщина очень преклонного возраста
ела рисовый суп. Слепые десны монотонно перемалывали серую слизь. Судорожные гортанные глотки перемежались икотой, и неким не то всхрапом, не то отрыжкой. Она не чувствовала вкуса, язык отмер много лет назад, наряду со многими другими органами, теперь плесневеющими в ее прогорклом нутре. Ложка за ложкой перемещались в похожее на крайнюю плоть в последней стадии сифилиса лицо. Оно ничего не выражало. Выпуклые рыбьи бельма глаз даже не блестели в свете дореволюционного образца лампы под потолком, настолько они были засалены, как впрочем и сама лампа, и полиетеленовайа скатрерть, застилавшая косоногий стол. Слой липкого засаленного жира настолько облепил все поверхности в квартире Константины Валентиновны, что мухи сами липли к ним, и, спустя несколько дней судорожного и тщетного махания крыльями, дохли, так и не достигнув высших материй. Константина Валентиновна ела. Она ела вопреки смерти Ленина и вопреки заветам Сталина, призывавшего неустанно бороться за светлое будущее советского народа, ела тухлый рисовый суп и неустанно рыгала, так встречал содержимое ее тарелки ее злокачественно язвенный желудок. Кухня застоялась застарелой старческой вонью, плотной как утренний туман на Питерских болотах, как гнилой студень с говядиной и осколком кости. Передвигаясь по квартире, Константина Влаентиновна мяла эту вонь своим похожим на два гиганских мешка слежавшейся плесенью крупы, крупа, и переступая тумбами тромбозных, покрытых чернильной вязью вен, ног обутых в стадии последнего распада домашних тапок, и кряхтела. Когда ей нужно было залезть на антресоли, или в скрипучий камодик, или раскрыть створки кухонного буфета, ее заскорузлые суставы скрипели и стонали, и  она коречилась в такт с ними - ревматизм, это вам не детские игрушки. Когда она спала, на промятой до самого пола рыхлой, вонючей до обморока, с коричневыми от пота и перхоти простынями, кровати, она издавала на вдохе тихий больной рык раненого насмерть животного, а на выдохе свист, будто подзывая забулдыгу знакомого из своей свиной юности. Ах, юность, где клич твой теперь, в этой прогнившей насквозь и продубевшей бедностью и одиночеством берлоги...
А покамест Константина Валентиновна ела, бездумно и полностью автономно от мозга поднося замызганную ложку за ложкой к взбродившему тесту лица, кастрюля с супом, трехнедельной давности, забытая посредством склероза быть поставланной в допотопный холодильник, теперь бродила и плодила личинок, но безмозглая старуха не замечала подвоха, и уберала тарелку за тарелкой. Ее отмершие нервы не в состоянии были послать ей послание что язвенный желудок переполнен и не в состоянии будет принимать пищу в очень скором времени, которое все подступало. Константина Валентиновна переклинена наглухо. Вот наконец что-то с глухим резким звуком лопнуло, и старая больная женщина посмотрела наконец вниз. Лопнул кофтан, и из разверзжегося брюха полезли блеклые кишки вперемешку с кровью и густой бугристой жидкостью. Они лезли и лезли, на колени, липко шмякались на пол, расползались по нему, в кишках было прогнившее дерьмо, полное копошившихся личинок, от чего казалось, что и сами кишки медленно вертятся и шевелятся. Константина Валентиновна проходила первую опешивания, когда красный туман стал заволакивать ее полуатрофировавшее сознание. А потом она умерла.