...вот из-за сине-зеленой дымки внезапно показались знакомые очертания старых изб, послышался голос пастуха, пахнуло в нос навозом, и над всем этим – яркое-яркое солнышко, что обдав нестерпимым жаром, завертело, закружило бедную Катюху как на быстрой карусели и тотчас унесло прочь...
- Ах ты, зараза... – Денысыч, бросив хлеб, спешно потянулся к мешку.
На дне отыскалась гнутая столовая ложка, и вот уже дергающиеся катюхины челюсти, сжатые с нечеловеческой силой, закровоточили, брызжа ржавой пеной на лавку. Ложка страшно скрежетала по гнилым зубам, проваливаясь в рыхлую мякоть десен. Вдруг катюхина голова выскользнула из его рук и, глухо ударившись о скамью, застучала редкой дробью. 
- Да что ж ты будешь... – Денисыч выронил ложку и, отчаянно ухватив ее за спутанные волосы, стал заталкивать под голову угловатый мешок.
- Вот... Так то полегше. Да, уж все, скоро очухается, -  он поднял с пола хлеб, натужно улыбнувшись малиновой беззубой улыбкой.
- Так это она чё, нах, всегда визжит? Ну, прежде как откинется? – Серега сглотнул водки, – на, терпила.
- Визжит, родимый... Всегда визжит. Болезнь у ей такая, – старик взял бутылку.
- А чего ты ей всю харю расковырял? – Серега смотрел на катюхину грудь, что часто вздымаясь, как тяжелые меха, с шумом затягивала воздух через мокрые от пены вздувшиеся губы.
- Так это ж доктор велел. Чтоб не задохлась, – он опрокинул бутылку, и судорожные глотки жадно опорожнили остаток.

Доктора этого Денисыч не помнил, да и неизвестно уже, был ли вообще какой доктор. То падучая ее бьет, то дристун кровавый нападает, то кожа гноится – а вот вроде-то не доходило дело до докторов, сами справлялись. Катюха баба крепкая, деревенская, из-под Курска, да и он-то сам  такого за жизнь понатерпелся, что теперь уже ничего не боязно, что хочешь стерпит. А про ложку – то ли слышал от кого,  то ли сам придумал – теперь уж не упомнишь, знал только, что как подобрал он ее, так лет пять вдвоем и болтаются.

Водка разлилась по телу долгожданным теплом, и Денисычу стало веселее.
- Да ты не смотри, не смотри – она хоть немая, да дура – мозгов у ней поболе наших будет! – он довольно рассмеялся, поглаживая свалявшуюся бороду, – все понимает!
Словно услышав его, Катюха утробно застонав носом, медленно приоткрыла глаза.
- Да, эт точно, – Серега задумавшись, посмотрел в окно. – Вот, бабца у нас на химии была одна – да хрен ты ее протащишь как, себе цену знала! А ведь дура дурой, нах... Ну это, далеко трястись-то?
- Да не, недолго. И пешком еще столько ж,  – Денисыч взглянул из-под кустистых бровей, – ты сам-то откудова будешь?
- С Кемерово, – Серега потянулся к сумке.
- Мм... Знатный город, – Денисыч уважительно покачал бородой. – А к нам чего?
Серега достал бутылку, протянув Денисычу:
- На! К вам-то? Да, а мне хуй ли? Сегодня к вам, завтра к себе. Я человек вольный, нах.
- О! Хе хе! Здраве будем! – он нетерпеливо открутил пробку, – Катька! Слышь чё! Сюда смотри! На-ка, хлебни.
Катюха тихо промычала, блуждая глазами и пытаясь присесть.

Рябая, серая, отекшая, не любила она себя. И в зеркало никогда не заглядывала. И жизнь свою не вспоминала. И даже когда помирала той весной – кровью под себя вся изошлась, конец уже чуяла – и тогда себя не жаль было. Ведь точно, так и знала, что помрет, да Денисыч выходил – травой отпоил, он знает какую надо. Так вот вместо отца он ей и стал. Он ведь брать-то ее и не хотел, это она навязалась – уцепилась, разревелась. Ну, и пожалел ее. А теперь даже и не знает, как ей без него раньше жилось, и представить страшно – никуда ей без него. Никуда.

- Давай, хлебай! Гони ее, хворь поганую... – он поднес бутылку к ее губам.
Ударившись зубами об стекло, она нетвердо ухватила и принялась сосать, причмокивая и проливая на грудь.
- Хорэ добро лить, – Серега отдернул бутылку.
Отерев через подмышку горлышко от красной пены, он с упоением опрокинул  его в маленький кривой рот.
Откудова еще этот взялся? Ишь, сидит тут, пялится. На вокзале, небось, пристал, примак поганый. От них, влазьней, добра не жди, гляди в оба...
Покачивая еще неокрепшей шеей, Катюха недобро смотрела на Серегу.
- Она у меня умница, – Денисыч не унимался, раздобрев, – девка смышленая!  Как, да чего – все понимает. Вот, всегда меня по ранью тянет – а то там как набегут, не протолкнешься...
Словно о чем-то вспомнив, он замолчал, деловито запустив руку за пазуху. Из смятой пачки папирос Денисыч достал большой еще окурок и внимательно, точно часовщик, стал выдавливать недокуренный табак в черную ладонь.
- Ты нас держись, нас давно знают, если чё, – он авторитетно закивал. – Денисыч там что дома – кто ему чего скажет? А ты с нами. Так то.
Выпустив на ладонь тягучую желтую слюну, он начал растирать ее с табаком упорными движеньями.
- На-ка, открывай! – взяв пальцами немного из ладони, осторожно сунул Катюхе в зубы. Подобрав с губы, та стала медленно водить челюстью, не сводя глаз с Сереги.
- Скоро уж поедем. Ко времени поспеем.
Закинув остатки себе в рот, Денисыч зажевал, задумавшись.
Злой мужской голос – точно опять погнать собрались – отдался по вагону трескучим эхом: «двезакрываица... слещаястанциясерпымолат!»
Двери громко хлопнули и вагон, тяжело звякнув, натужно – словно спросони – качнулся, нехотя подаваясь вперед, тотчас завыл, затрещал, и вот уже замелькали в окне зазеленевшие тополя да ветлы, задул в окно свежий ветер...

Ах, как Катюха любила поезда – все мелькает, шуршит, трясется!  А вот метро не любила – в окнах чернота да страх, людей прорва – не прилечь, не поспать толком. И пахнут поезда лучше – ржавью да смолой – как в детстве. А в поездах-то досыта ведь намаялась, а все равно любо так вот, по утру весной куда-то катиться: рядом Денисыч, зима позади, ни тоски, ни печали...
- Давно там харчуетесь? – Серега развернул масляную бумагу и, вынув половину синюшного чебурека, запустил в него коричневые зубы.
- Давно. Скоро фрукты пойдут,– строго прищурившись, Денисыч сглотнул табак, - и одёжу справляем. Хорошая одёжка, дорогие вещи. А то вот, Катька по осени шоколадом запаслась, целую машину сгрузили, – он потрепал ее по голове, – всю зиму подъедала.
Катюха отдернула голову – нечего мешать, когда ей так. Оцепенелая, следила она за пробегающими мимо вереницами ржавых гаражей, за тянущимися незнамо куда рельсами, за кирпичными складскими стенами с оборванной колючей проволокой – за всем тем, что так сладко наполняло ее жизнь, что давно уже никем не отнять, ничем не вырвать...
- Смотрю я заебись у вас тут житуха! – Серега, злобно скривившись,  кинул бумагу на пол, резко отерев губы рукавом. – А, нах! Шоколад у них машинами сгружают, вот бля! Всю страну обожрали, за наш счет жрете-то! 
Денисыч испугано подался назад:
- Ты чё это? Кто жрет? Вот кто жрет-то! Вот они, сволочи – буржуи да жиды! Горбачев, сука, им все продал, чтобы они крови нашей попили... Я всю жизнь на родину пахал. А теперь чего? А?! – Денисыч затрясся, мотая бородой. – Дом в Богдарне был, порося, куры – все отняли, суки поганые! А она что? – он толкнул Катюху плечом, – она жрет, что ли?! Да она сдохнет, им только легше. Им народ губить – вот задача! – его глубокие, под редкими бровями глаза густо наполнились мутной влагой.
Двери отворились, и в вагон вошла женщина. Заметив их компанию, она, стараясь на них не смотреть, быстро перешла в следующий вагон.
- Да ладно, ёб ты... знаю  нах, – проводив ее взглядом, Серега мрачно уставился в окно. - Как откинулся – все бля, пиздец. Племяш, сука, постарался. Знать не знаю, иди на хуй, еб ты. Все, бля, комнате пиздец, нах... Залупиться попробовал – тот корешей кликнул, отпиздили, мало не показалось, нах, – он тягуче сплюнул на пол, озлобленно поджав кривые губы.
- Да я те о том и говорю – жиды нас продали, – Денисыч покосился на бутылку. – Ты это, того, давай это...
Денисыч достал еще хлеба и они, по очереди отхлебывая, молча зажевали.

А Катюха сидела радостная – бывает вот так: приходит день, солнышко подымается, поезд стучит и – уходит печаль. А то ведь бывает – раз, и пришла она, проклятая. И все то же самое, и Денисыч рядом, а вот не жизнь, тягота. И тогда не хочет никуда идти Катюха, и водка ей не пьется, и кусок в нее не лезет. Может так неделю без дела просидеть, да промычать.
А вот раз так было. В Карачарово тогда ютились, в трубах – ждала его дней пять, не меньше – без него-то она уж сама в люди не ходок. Вот как испугалась тогда – так ревела, что сама устала. Ведь бог весть, что там такое – опять ли забрали, забили в усмерть, что мусора по злобе, что пацаны ради забавы, а то глядишь, и свои постарались. А когда вернулся Денисыч, снова ревела, как телка, уняться не могла. Никуда ей без него...

- Сам-то откудова? – отвалившись, Серега подложил сумку под спину.
- Говорю ж, из Богдарни. Недалеко здесь, у Владимира. Поеду туда скоро, – жуя губами, Денисыч потянулся к окну, точно из него видать было его деревеньку.
Ох, и давно же не был он там! Вот, горькая проклятая, так и тянет из него слезу, так и мучает непрошеной тоской...
Денисыч отер глаза рукавом и, прислонившись к Катюхе, опустил веки.
Вот спроси ты его: Денисыч! Чего ты вчера делал? Где был? – Не вспомнит ведь, ей-богу не вспомнит. А тут – все как наяву...
...в Омутище выйдешь, вдохнешь... Речка от станции сначала встает – широкая, тихая такая. Вся по берегам в камыше, журчит себе, переливается. Лодку тут надобно брать, лодочница там. Баба Утя раньше была, крепкая баба, сноровистая. Гребет себе, припевает – точно не весла тягает, носки вяжет – и  плывешь, словно по зеркалу... Руку в воду опусти тут – вода теплая, мягкая как молоко, живая...
Потом как на берег сойдешь – тростник густой пойдет – недолго, быстро из него выйдешь, не умаешься. Перелески там дальше – густые, духовитые. Вышел из них – поля пораскинулись. Чистые поля, непаханые. А по краям вдалеке – сосенки встают. Вот по тропке и иди себе, плутай по веревочке – только по краешку поля держись, быстрее выйдешь. Ну, а там уже хвойник пойдет – под ногами заскрипит, замнется хвоя – словно по одеялу ватному покатишь. Черники будет – хоть ротом сбирай, не промахнешься! Вот и выйдешь так прямиком к лугу – коровник там вдали старый – два черных сарая. А за ним уж и Богдарня. Эх, жисть ты моя...
Не знает Денисыч, что теперь там – лет пятнадцать уж не был. Да и Баба Утя померла, небось, и дом свой не сыскать – все прошло, угасло, стерлось, как старые надписи с ржавых вокзальных щитов. Как не с ним все было, словно во сне привиделось. Да только с каждым годом все чаще перед глазами встает, все сильнее тоской невольной мучает – зовет к себе, не унять никак, не успокоить. Уж дал себе слово Денисыч, что перед смертью съездит – хоть ноги больные, да путь неблизкий – доползет как нибудь. Ну а там и подохнуть не грех.

- Ты чё, задрых, что ль? Проедем, нах! Э! – Серега толкнул его ногой.
Денисыч открыл мутные глаза:
- Тихо, ты, дурень... – зажмурившись, потер кулаками. – Подъезжаем. Вот Салтыковка уж, за ней сходим. 
Он толкнул Катюху, что заворожено припала лбом к стеклу:
- Давай, шевели культями, окаянная...
Катюха очнувшись и звучно отерев слюни, тяжело подалась в проход, потянув за собой старика.
Они вышли в тамбур. Вагон заскрипел, задергался, и двери открылись с громким хлопаньем, впустив волну свежего туманного воздуха.
Платформа была совершенно пуста, и лишь отгремел убежавший поезд, все снова погрузилось в заиндевелую тишину раннего весеннего утра.
Втянув голову, Денисыч поднял воротник чего-то, похожего на пиджак. – Ты это, слышь, щас как до лесу дойдем, так надо бы для сугреву!
Не ответив, Серега переваливаясь зашагал к лестнице. Не услыхав за собой шагов,  обернулся:
- Ну, хуй ли встали? Давай, нах, двигай! Куда тут?
- Да погодь ты, черт прыткий... – глухо закашлявшись на ходу, Денисыч схватил под руку Катюху. – Успеешь... Нас держись, и будет те «куда».
Ишь, сволочуга! Крыситься еще будет, ухвостень поганый... Катюха, вцепившись в Денисыча, грозно засопела.
Они спустились в подземный переход. Выйдя на той стороне, засеменив, перебежали пустое, покрытое изморосью шоссе и, пройдя меж темных сонных домов, вышли на широкую пыльную дорогу.

Вот уже потянулись склады с выбитыми стеклами в узких окнах, ячеистые бетонные заборы, показалась вдали черная кирпичная водокачка. Забыв о плохом, Катюха вновь заворожено смотрела по сторонам – нравилось ей здесь, по душе была и дорога эта, и воздух ранний, и кирпич битый под ногами... А этот привязался, так и черт с ним, сам отвяжется – с жадности, небось не уймется, да останется. А они-то уж сами обратно поедут – там недолго, на недельку-то всего запастись – время теплое, ездить не страх, удовольствие одно...
Припомнила тут Катюха, как они с Денисычем в первый раз в стужу сюда попёрлись – прокляли все, чуть живы остались. Денисыч-то перебрал в дороге, да и хватило его разве что до лесу добрести, а там и скосило старого, сел в сугроб и сидит, как неживой – то шепчет чего-то, то мычит, как телок. Ох, как испугалась тогда Катюха! Не за себя – за себя что – она девка еще ражовая – добежит, если чего. А вот старому много ли надо? На себе его назад тащить пыталась, потом волоком, по земле. И все выла от страха, все боялась, что сил не хватит, да бросить придется. Да вот только как его бросишь-то?
Несказанный ужас охватил тогда ее – из-за него-то и не помнит, как вот до этих самых гаражей доползли, как во сне все было. Помнит лишь, что мужики в коптерке пригрели, гнать не стали.  Там отсиделись, да обратно поплелись, как Денисыч на ноги встал. 
Живо припомнив, как было, она покосилась на старика – точно проверяя, что жив Денисыч, точно убеждаясь, что лихо миновало.
Да и мало что ли было его, этого лиха...  Подчас ведь совсем невмоготу было. Как в интернат перевели, правда полегче стало. В детдоме-то совсем запинали – чего она  кому сделает? Дура ведь была малолетняя, совсем дура. Чего кому скажет? Ни слова ведь сказать не может. Вот и куражились, как могли... А в интернате лучше было. Там суп вкусный наливали, гороховый с салом. Компота можно было просить сколько хочешь... Ну, и жалели ее тоже. Врачиха смотрела, таблетки давала. Только от таблеток этих спать все хотелось, да во рту сохло. А Ленка вот рыжая – девка бойцовая, беспокойная – с ней как бежали, где только не маялись – вспомнить страшно... Да только вот оно как – Ленка там и осталась, верно, а ее Денисыч выходил...
Катюхе неудержимо захотелось плакать.
Жалобно замычав, она крепко уцепилась за его руку и, прислонившись щекой к колючему рукаву, потянула вниз.
- Чё сопли распустила? – остановившись, Денисыч отер ей глаза черными пальцами, – давай, давай – шевели культями, гангрена!
Он всегда так может – что-нибудь скажет ласково и весело, все сразу и позабудешь – как рукой все снимет. 
Еще оттянув губу и хлюпая носом, но уже спокойно глядя по сторонам, она неуверенно двинулась за ним по пыльной дороге.

Оставив позади  ветхие деревянные домишки и миновав огромный цыганский особняк за высоким забором, они подошли к кромке леса.
Прямо из небольшого грязного болотца в лес тянулась широкая тропинка, усеянная всяким хламом. Осторожно пройдя по наспех накиданным доскам, они вошли по ней в редкий загаженный лес.
Денисыч устало скинул с плеча сумку и, тяжело опустившись на траву, поднял на Серегу просящий взгляд:
- Ну, эт... ты давай... Обещался раз...
- Чё, корова бля, ухайдокался, нах? – Серега сипло рассмеялся. – Да те уж давно пора под шконкой говно через тряпку сосать, путешественник, нах!
Хрипло каркая и трясясь над своей шуткой, он вынул бутылку из сумки:
- На, хлебай!
Взяв бутылку, Денисыч нахмурился:
- Говно сосать... Ты ее что ль кормить будешь?
Сделав глоток, он зажевал беззубыми челюстями, угрюмо уставившись в землю.
- Ладно, не хуя тут рассиживаться! – Серега, ухватив старика за рукав, резко потащил его на себя.
Грозно замычав, Катюха с силой толкнула Серегу в грудь и, обхватив старика, прижалась к его плечу, угловато гладя по спине.
Поймав ее злобный взгляд, Серега подался назад:
- Да ну вас на хуй, нах! Хуй куда дойдешь, нах. Заебешься, нах!
Натужно зажмурившись, Денисыч оперся на Катюху и медленно зашагал в сторону яркого солнца, пробивающегося через застывшие сосны.
Миновав широкую просеку с электровышками и гудящими проводами, они вышли на разбитое шоссе. Вдали лес заканчивался и уже показались в небе тучи чаек, потянуло долгожданным удушливым зловонием.
- Все уж, дошли почти, – Денисыч пристально всматривался в серую даль, затянутую ядовитой пеленой. -Горит, сука...
- Ну? Чё опять встали? – Серега нетерпеливо перекинул сумку на другое плечо.
- Туды нельзя. Вон там надо, – Денисыч деловито показал рукой. – И штоб тихо, понял ты! Нас держись. А кто чё спросит – скажешь Ванька-цыган тебя знает. Дальше я скажу.
Спешно перейдя дорогу и еле увернувшись от пролетевшего с грохотом мусоровоза, они пошли по узкой тропинке.

Шли еще долго, по сплошному настилу из всякого тряпья и хлама, из-под которого вскоре не видать стало даже травы.  Серега уже не спешил и то и дело останавливался, поднимая с земли, осматривая и примеряя на себя разноцветные тряпки. 
Вот уже сосны закончились, уступив место изрытому ямами перелеску. Тропинка растворилась в грудах ломаного железобетона и ржавых свай, и они, осторожно пробравшись через торчащие отовсюду железные прутья, заковыляли в сторону показавшегося вдали кривого бетонного забора.
Ой, как нравилось это место Катюхе! Все такое сказочное, необычное. А уж птиц, птиц-то сколько! А за забором – настоящие горы поднимаются, живые, теплые…
Была убеждена Катька, что про место это почти никто не знает – а иначе людей бы здесь было как на вокзале – кто откажется-то? Да видно всего не утаишь – с каждым годом-то все равно их лишь больше становится…               
Казалось ей завсегда здесь, что посвящена она с Денисычем в страшную тайну. Потому и тянула его всегда пораньше – чтобы никого тут, чтобы утро тихое, гулкое, да солнце еще не поднялось – и все тогда ужасно таинственное тут и загадочное…

Денисыч просунул ногу в зазор между заборными плитами:
- Давай наседай, окаянная! Потом харей крутить будешь!
Катюха, очнувшись и спешно подхватив его снизу, изо всех сил принялась толкать его в узкую каменную щель.
Пиджак жалобно хрустнул, и Денисыч ухнув, тяжело завалился на осклизлые гнилые кочаны. Пробравшись вослед, Катька, утопая ногами в коричневой жиже, потянула его за плечи. Неловко поднявшись, старик не удержался и, беспомощно взмахнув рукой, снова грузно осел в рыхлую кучу.
- Да что ж ты, мать твою… Катька! А ну, сгинь на хрен! – Денисыч, кряхтя ухватился за край забора и, медленно и натужно подтянувшись, встал на ноги.
Перебравшись, Серега недоверчиво и тоскливо смотрел по сторонам.
- Ну, и чё дальше, нах?
- Щас туды вот надо. Не пришли еще.
Денисыч, неторопливо ступая и придерживаясь рукой за плиту, осторожно двинулся вдоль забора.
Плиты шли кверху и вскоре стало посуше. Овощную гниль сменили мешки и пакеты, завоняло химикатами и жженой резиной. Груды мусора стали выше и объемистее, между ними показались кривые, еле очерченные тропинки.
Денисыч, тяжело дыша остановился.
- Вот туды нам нельзя. Понял, нет? – обиженно прищурившись, он повернул голову вбок, где вдали за бесконечными грудами виднелись какие-то трубы и слышался рокочущий гул вперемешку с редкими окриками.
- Сперва за одежей пойдем, потом уж туды, за едой, – Денисыч махнул рукой.
Обогнув по тропинке огромную гору из резиновых обрезков, да пробравшись через вязкие залежи рыхлого желтого порошка, они вышли на более-менее ровную площадку, заваленную всевозможным тряпьем.

Наклонившись, старик поднял отрезок ржавой трубы:
- На-ка, Катька! Давай, покопай. Сверху-то, небось подобрали уж все...
Раскрыв сумку, Денисыч устало опустился на груду свалявшегося войлока.
Вот что Катюха любила больше всего! Нет ничего интереснее на свете, чем что-либо искать. Так вот запросто – все это твое! Хочешь – сядь сверху, да смотри внимательно, где чего. А хочешь, копни палкой поглубже, вытащи на свет божий спутавшуюся кипу, да ковыряйся в ней, сколь душе угодно...
Серега, положив сумку, сидел поодаль – разгребая окрест себя и внимательно осматривая каждую вещь.
Удобно усевшись, Денисыч закурил. Улыбнувшись самозабвенно копошащейся Катьке, старик закрыл глаза.
Эх, жисть ты моя... Как же ты меня потерзала да помучила, проклятая... А вот нет – жив еще Денисыч, сопит себе в обе дырки, да солнышку радуется. Не сломать его так просто, не согнуть...
Во какие туфли Катюха откопала! Повертев их в руках, Катька радостно замычала.
А вот еще что? Платок цветной, точно с витрины, новехонький, разве что залитый чем-то... 
Отложив его и встав на колени, Катюха, отбросив трубу, по локти влезла в рыхлую ветошь. Что-то твердое задело за палец, тотчас ускользнув из-под рук. У Катьки забилось сердце. Вытаскивая тряпку за тряпкой, жадно щупала она рукою там и сям – что ж это такое-то? Вот, снова оно... не уйдешь!
Катька, открыв рот и чуть не визжа, вынула запутавшуюся в лохмотьях тонкую блестящую цепочку.
Бросившись стремглав к Денисычу, она, мыча и ухая, затолкала его в грудь. 
Старик нехотя открыл глаза:
- Ну, чего тебе, глупая?
Катюха развернула перед Денисычем ладонь, восторженно глядя на играющий на солнце металл.
- Дай-ка сюда... – Денисыч, взяв у нее цепочку, быстро сунул себе за пазуху.
- Чё там такое? – Серега повернулся вполоборота. – А, нах? Чё отрыла? Слышь, э! – он резко поднялся и, криво сощурившись, зашагал высоко поднимая ноги.
Катька тотчас испуганно сжала пустой кулак, спрятав его за спиной.
- Чего нашли, говорю? – Серега поднял старика за грудки и, тряхнув, бросил обратно наземь. – Чего там? У кого? У тебя?! – резко обернувшись, он, играя желваками, бросился к Катьке, ухватив ее за волосы и согнув в поясе.
- Давай сюда... у, сука... 
Развернув ее за космы к себе спиной, он другой рукой стал шарить у нее под кофтой, выпростав рваную майку.
- Ах ты сволота, босота безродная... – хриплый сдавленный голос заставил его резко обернуться – старик вынул из голенища заточку, и теперь стоял за ним покачиваясь и пытаясь ногами нащупать участок потверже.
- У меня оно. А ну, попробуй отыми, сука! – рука его размашисто дрожала, борода мелко тряслась на легком ветру.
Оттолкнув от себя Катьку, Серега ухватил с земли трубу.

Катюха, истошно взвыв и схватившись за голову, в страхе попятилась, но тотчас споткнувшись обо что то, мешком осела на землю.
Резкий тупой удар пришелся по шее, и старик хрипло заклокотав, опустился на колено. Выронив заточку и пытаясь прикрыть голову ладонью, он в бессильной злобе взглянул на него снизу, и тотчас же новый глухой удар опрокинул его навзничь.
Серега перевернул его на спину и, распахнув пиджак, уверенным движением сунул руку за пазуху. Нащупав цепочку, он не глядя положил ее в карман. Поднявшись, он с размаху ударил ему сапогом в голову – старик дернулся всем телом, издав протяжный стон.
Оглянувшись на Катьку, Серега поднял трубу, и изо всех сил, со свистом,  обрушил ее на голову старика.

Но обезумевшая от страха Катюха уже ничего не слышала и не видела, и лишь перед судорожно закатившимися глазами проплыл словно по воздуху пятящийся Серега, промелькнул наспех стянутый с Денисыча пиджак, да причудливо наклонился серый забор, тотчас скрывшийся за сине-зеленой дымкой утренней Москвы...