Светлой памяти Набокова посвящается...

Время умирало неумолимо. Прошло много зим, лет, дней и ночей…

Насралле не спалось ни капельки. Не хотелось писать, какать… должен был придти Он. Каждую ночь, не смыкались глазки, с большими плюшевыми ресницами… должен был придти отец.  Он приходил каждый день утром и уходил далеко за полночь. Мама уже не мешала их встречам ... она умерла. Счастье видеть и слышать отца, было превыше всего.

На маму, её колыбельные, её фаллоимитатор, который Насралла пеленала и укладывала спать, как куклу было давно забито. В мире существовал только один родной и любимый человечек – папочка, папуля, папик. Мужчина всей жизни, до гробовой доски. Иногда, в порыве нежности, девочке нравилось уткнуться носом в его небритые подмышки, вдыхать снова и снова, и – на выдохе, почти теряя сознание от сладкой истомы:
- Папочка, милый, как нежно ты пахнешь! …хоть и мочевиной.

Папа смеялся, обнимая и зацеловывая все уголки знакомого тельца, прижимая к губам то ладони, то маленькие ножки с загнутыми и аккуратно обгрызенными грибковыми ногтями, отчего становилось особенно, сладко и смешно.
Хорошо знакомое, жесткое ощущение заставляло закрыть глаза,  привычно кончался воздух: «Папа? Почему так?! Так делают все папы своим девочкам?».
- Ха-ха, моя родная лисичка, так делают только сильно любящие отцы и сверчки. Только на этом и держится этот грешный мир. Притихни лучше, мой пупсик, и сними это розовое платьице.

Отец всегда появлялся неожиданно, как всегда навеселе, возбужденный … только с прибавляющимися сединами и морщинами на лице. Он постарел, а раньше даже кого-то приносил из леса. Обнимая ребенка, отрывал от пола, с пристрастием смотрел в глаза. Радостный переполох перерастал в привычный ужин с вином и водкой. Ведь отец никогда не жил с ними. Он был настоящим мужчиной … родным самцом.

На ночь папа давно оставлял свою жену. Старая сморщенная сиповка из церковного хора перестала возбуждать его ещё в год смерти Сталина. Папа брал Насраллу на руки, обнимал, почувствовав неожиданную и притягательную дрожь родного тела. Оно излучала то тепло, такое вязкое и горячее притяжение, после которого может быть только одно, что должно произойти между мужчиной и женщиной.

Невидимое напряжение переливалось в отца из желанного и знакомого тела ласковыми блюидами. И была во всём этом некая роковая предопределенность и неминуемость того, что должно произойти между ними. Кожа дитя уже не была такой гладкой как раньше, такой шелковистой, но это только возбуждало мужчину. Он смотрел на сформировавшиеся алебастровые груди, на алые трепетные соски  и больше чувствовал, чем осознавал: все эстетическое совершенство предмета вожделения. Это блаженство созерцания и ощущения плоти не прерывало и не смущало отца. Он любил дочь, и ее тело увлекало, обжигало, тянуло в прохладу постели. Одна его рука была на её ладони, вторая скользила по телу. Ему хотелось раствориться в ней полностью. О, Насралла - «Возьми меня, милый. Я вся твоя», но смысл ее слов не доходил до папы. Магнит лона,  нежное, заветно-интимное место тянул его, как разбуженный унитаз тянет в себя и жадно заглатывает тёплую и беззащитную струйку поноса.

Отец с жарким придыханием говорил: «Ну, иди ко мне! Сделай папе хорошо… губками, язычком. Вот так, да … да… еще глубже, еще». Он смеялся, негромко, ласково. А тёплые губы заглатывали толстый пенис родненького, даря первый утренний оргазм. Насралле, почему-то было стыдно. Приятная дрожь в животе легко передавалась телу. Отец переворачивал её на живот и принимался своими сильными и умелыми пальцами раздвигать вход в отверстие среди розовых булочек, его указательный пальчик, уже послюнявленный быстро-быстро сновал в узенький проход. Смачивая его и готовя к финальной литургии.

Руки Насраллы обвивали ягодицы отца, гладили их, пальчики привычно трогали напряжённые и такие пушистые ежики. А он уже водружался сверху и ласково, но настойчиво вводил своего добровольного помощника, размышляя о чём-то и монотонно постанывая. Затем он резко переворачивал этот маленький комок страсти и губами припадал к низу Насраллы. Через мгновение казавшееся вечностью всё бывало кончено. Он сидел на столе без майки, в широких белых трусах и строил забавные рожицы зеркалу напротив. Насралле казалось, что светлые волосы спутались на макушке в цыплячьи перышки, а остальной пух торчал во все стороны, словно у подорожника. Солнечный луч, попадая из окна прямо на него, превращал его в ореол святости! 

Отец, легко приподняв безвольную кисть и, притянув, опустил её ТУДА! Не смея шелохнуться, ведь под пальцами оказалось что-то громадное, чего не накрыть даже всей рукой. Они лежали в тишине и просто ощущали друг друга.
- Папка, папочка!.. – Насралла бросилась обнимать его так просто, как будто ничего не произошло.
- Ну что, глупышка, испугалась?- басил он, смеясь  нарочито грозно.

Во рту было сладко, кружилась голова. Насралла плыла и плыла, как золотая рыбка; никуда не вырваться, ведь аквариум - замкнутый квадрат на стене, можно только тайком глотнуть по больше воздуха и вернуться к новым прикосновениям, которые стали нестерпимо желанными. И вдруг его большая, такая долгожданная ладонь милостиво разом укрыла всю интимную суть.  Ах, как  она прижималась к его руке плотно сводимые ноги, будто поймали бёдрами что-то сокровенное, тайное. Мыслей никаких, только желание ещё крепче сомкнуться, но - не хватило сил. Невольно расслабились и развелись коленки, его пальцы начали странно и смешно играть с половыми органами, будто лепить пельмешки: сначала половинки теста слегка прижимались, а затем с особым нажимом двумя пальцами защеплялся край. Вначале мягко, потом всё настойчивей он лепил  - не просто лепил, а продолжал ваять свою Женщину.

Нарастающий восторг заполнял тело и разум. Глаза с любопытством уставились в тёмный тоннель заманчивого калейдоскопа, обратная сторона которого была ярко освещена солнцем, и узоры, возникающие из волшебных цветных стекляшек, причудливо переплетались. Из одного фантастического рисунка неожиданно возникал другой, ещё более удивительный. Хотелось, чтобы эти картинки менялись как можно быстрее! Вдруг - нестерпимый звон, и всё вдребезги: серебряные зеркала, мозаичные стёкла, исчезнувший мрак таинственного тоннеля... Солнце! Само Солнце билось там, под его крепко сжавшими плоть пальцами. Не в силах прорваться наружу, оно пронзало и кололо своими бегущими по всему телу горячими иглами смятенное существо. Извиваясь и трепеща,  любимое тело забилось в первозданной судороге и, не умея стонать, как-то не то детски сдавленно прохрипело, потом резко отпрянуло и - спиной к нему опустилось сверху на член. Отец почувствовал хруст в спине и невольно пернул.
- Тяжелая ты стала, доча… или я постарел.
- Папочка, я могу родить от тебя маленького. Нас будет трое.
- Ты это … перестань, милая. Забудь. – Ребенка от Этой дочки, он не мог представить себе подобного ужаса.

Хрупкое тельце сотрясала неуёмная дрожь. Отец неслышно укрыл одеялом и тихонько похлопал по розовой спинке.
- Пап, спасибо тебе за все? - тихо услышал папуля любимые слова и заплакал второй раз в жизни.

Днем ранее его вызывали в УВД.
Знакомые оперативники быстро объяснили суть проблемы.
- Петрович,  нужна твоя помощь. Ты ж у нас главный спец по мозгам и кишке  га-га-га... Дело одно кривое об убийстве передано в суд. Свидетели, убийца в сознанке, доказательства, экспертизы… все есть. Один топор под пуд весит, весь в кровище красава такой. Нет только трупа. Один мелованный силуэт на асфальте.
- Чем я могу помочь? – безвольно произнес Петрович и опустил глаза.
- Ты понты не колоти дешевые, целка вавилонская, блять. – Выругался капитан,- Нам жмурик нужен, ну трупак мужика верзилы ... вернее. Тело возраста под сорок с небольшим, весом за сто двадцать, ростом под два метра. Есть что похожее?
Петрович задумался и заплакал первый раз в жизни,
- Берите мою ... дочку.
- Да у тебя там в каждой палате по три дочки. Какую?
- Из шестой ... лысый олигофрен-таджик, по имени Насралла ... заебал меня, бля буду! Ребёночка сука просит ... И родит ведь.


17.10.07 г.  О.Покс.  и  Е.Староверов.