Да. К Франции я всегда относился очень сложно. Если выразить мое отношение всего в нескольких словах, то это звучит так: «Франция без французов». Я не люблю их, этих «лягушатников». Мой опыт отношений с французами не имеет никаких положительных примеров. Худосочные, поджарые, длинные и какие-то «ломкие» от вечного загара как хрустящая корка багетов, которые составляют их основной рацион. Французы слабы. Не знаю, что сделало эту нацию столь мелкой душевно, но француз всегда будет избегать прямого выяснения отношений. Не зря именно французы выдумали все эти дурацкие придворные политесы и условности, которые впоследствии трансформировались в коллективную подлость целого народа. Я люблю их страну, ее природу, ее большие города с их архитектурой и изящными инженерными решениями. Я люблю французскую логистику, как некий коллективный разум нации, в котором все разложено по полочкам и на каждую полочку заведен отдельный каталог. Они всегда знают, где и что у них лежит, сколько, и когда это закончится. Я люблю их маленькие городки и деревушки, где можно просто гулять и дышать стариной, а устав слоняться, сесть где-нибудь, все равно где, потому, что Франция – это один большой натюрморт, и вытащив из кармана, сумки, портфеля, припасенную заранее бутылку коньяка, тоскливо напиться, муча себя вопросом: ну почему такой мелкий и подловатый народец может сделать решительно все так красиво?!  А напившись погрозить неизвестно кому пальцем и вспомнить, что был когда-то восемьсот двенадцатый год. Обрадоваться и сникнуть от того, что победив Францию фактически, Россия проиграла ей идеологически. И долго еще французское вольнодумство растлевало умы российских дворянчиков и разночинцев. И растлив, довело первых до Сенатской площади, а вторых, чуть позже, до штурма Зимнего дворца.

Французы виноваты перед всей Европой еще и оттого, что именно они со своим проклятым трехцветным либерализмом открыли ворота своей страны для колоссального, черного африкано-арабского селя. И сель этот так основательно проник в Европу через французскую границу, что заставить его убраться восвояси туда, где летает муха цеце, вудуисты едят сырую рыбу с головы и египтяне в своих барах делают ставки на количество перевернувшихся на их дорогах автобусов с туристами, нет решительно никакой возможности. Скоро все французы будут ходить с приплюснутыми носами, и через одного их будут звать Зидан или Мустафа. Так бесславно найдет свой конец великая некогда нация, ибо подличать и интриговать против всего человечества дело распоследнее.

Так думал я, выйдя из подземного гаража «Vinci» в районе улицы Клемансо, и спускаясь вниз, к набережной Биаррица. Оказавшись на набережной, я лишний раз убедился и ужаснулся реальности своих рассуждений: вдоль по набережной прогуливался черный, как антрацит негр в форме Police Municipale и видно было, что его распирает от гордости. Еще бы! Он, а скорее его родители, черт знает каким путем попавшие во Францию, а, вернее, все они вместе и мечтать не могли, что когда-нибудь их «Мвамба» или «Буту» нацепит на себя полицейскую форму, застегнет на ней каждую пуговичку, завяжет шнурки высоких ботинок с помощью линейки вымеряя кончики торчащих шнурков, навесит на пояс: две пары наручников, портативный компьютер, пистолет, два магазина с патронами, биппер, два баллона паралитического газа, дубинку, рацию, сотовый телефон, и еще что-то в трех футлярах и вот этаким вот кандибобером станет «патрулировать» курортный Биарриц. Я поискал глазами в надежде, что хоть кто-то разделяет мой горький скепсис, и внезапно увидел парня-фотографа, сидевшего на парапете в ожидании клиентов. Парень смотрел на черного короля порядков и смачно поплевывал себе под ноги. Мы встретились глазами и я кивнув в сторону этого плода, рожденного демократией и либерализмом произнес с гротескной мимикой, специально, чтобы фотограф смог прочитать по губам: «FUCK». Парень согласно кивнул  и еще раз плюнул.

Кто знает, может не все еще потеряно? Может быть, у нового поколения французов, наконец, включится инстинкт самосохранения, и они ужесточат законы касательно въезда в страну таких вот… полицейских.
Нет. Я не националист. Я всегда говорил, что все люди равны, но я против того, чтобы та или иная нация порционно выплескивала на соседей своих детей и, замечу, далеко не лучших. Все это переселение африканцев в Европу похоже на необъявленную войну, в которой Европа терпит поражение за поражением.

А что же происходит у меня на Родине? В России? В Москве? До Африки далеко и Европа, как когда-то Россия прикрыла ее щитом от татаро-монгольского семяизвержения, теперь возвращает долг: прикрывает щитом Россию от Африки, принимая на себя африканское семяизвержение от которого некогда белая кожа европейцев светится всеми цветами радуги. Однако в России есть эквивалент африканскому селю. Это Кавказ и средняя Азия. Сколь угодно красноречиво и обстоятельно, с подведением под свои слова теорий гуманизма Толстого и Достоевского, с высоких, орлами засиженных трибун, можно рассуждать о расовой терпимости, о несомненных признаках возникновения гражданского общества и о преследованиях за экстремизм, несознательно проявляемый коренным населением Москвы, Питера, Екатеринбурга, Новосибирска и других городов, в которых возникновение собственных «гарлемов» - это уже даже и не завтрашний день, а тяжелое настоящее. И настоящее тем осложняемое, что никакого компактного проживания приезжих кавказцев и средних азиатов ожидать не приходится. Это проживание всеобще и вездесуще и из-за разности культур и нехватки места под солнцем представляет из себя бомбу замедленного действия, часовой механизм которой пошел, по моим ощущениями на последний виток отсчета. Преддверие хаоса, порождаемого селем столь ощутимо, что надо быть либо глухим и слепым, либо постоянно передвигаться от своего украшенного государственными флагами и политическими портретами кабинета до пригородной дачи-дворца в стальном бронированном автомобиле-вагоне, окна в котором задернуты серо-мышиными шторками, чтобы не заметить этого.