Зарекался не играть на цыганских свадьбах еще летом. Заметил как женщина, выйдя на крыльцо, принялась мыть ноги в старом оцинкованном тазике. Потом выплеснула грязную воду и стала в нем же бодяжить потенциальный салат «Оливье». Блевал так, что даже в нос забилось, и глотка сразу села. Слишком много надо пить, чтоб не замечать всего этого тошнилова. И закусывать исключительно копчеными цыплятами. Кулинары нах...
Еще они все мнят себя охуенными музыкантами, все шнуры бляди потопчут своими кирзачами, каждый норовит обслюнявить микрофон и понажимать на клавиши многострадального «Роланда»:
- Ай, нанэ-нанэ, трай нанэ, нанэ, нанэ… Ай наринэ… – просто пиздец.

В этот раз слегка подрались – аппарат жалко, а так бы наверняка мочилово было, хорошо, что большую часть оборудования удалось отправить с надежными людьми. «Урал» стал гладенький как жопа восьмиклассницы – ни струн, ни колков, только панелька блестит. Иду в тулупе и валенках, несу остатки инструмента и хуярю грифом по заснеженным березкам. Разбуженный снег порошит на Вована, который, пытаясь не загребать ногами сугробы, волочет сзади пластмассовый чемодан со шнурами.

Смеркается. До родного ПТУ с теплой и надежной каптеркой остается немного, всего лишь спуститься с горки и купить водки в ларьке. Идем по проезжей части – из-за гололеда машины не поднимаются наверх, объезжают по старому мосту. Вован неожиданно падает – обледеневший, чуть прикрытый снежком крутой спуск похож на бобслейную трассу. Не успеваю отскочить и наворачиваюсь сам – эту скотину вместе с чемоданом понесло по склону. В жестокой борьбе с природными неурядицами победил человеческий разум и сноровка. Вован плюхается животом на чемодан и катится вниз, помогая себе руками, как на надувном матрасе в быстрине. Нежно любимый, бывший «Урал» для бобслея подходит меньше, но все же не подводит. Через минуту лежим в гостеприимном сугробе у подножия горы, Вован с ободранными кистями, а я с отбитым копчиком.

Ржем, отряхиваемся от снега и с удивлением слышим рядом какие-то визгливые нотки, поднимаем головы и констатируем: две удобные свиньи в черных шубках-припиздончиках. Стоят, переминаются. Та, что посмелее, канючит пьяным голосом:
- Молодые люди, у вас не будет закурить? – и вальяжно так ручку оттопыривает, а в ладони – тлеющая сигарета. Вторая глазами: зырк-зырк.

Мы с Вованом переглядываемся и, что называется в терцию, гаркаем:
- Пить, курить и ебатца!
В ответ почти без паузы, на октаву выше:
- Годится!

Распутина выбираем долго, три ларька осматриваем, все никак не можем углядеть, когда же он подмигивает. Наконец, одна из подруг закуривает, щурит глаз и, глубоко затянувшись, надменно роняет:
- Вот этот ноль семь мОргает, и вот этот…
Почему-то сразу все отмечаем, что замигал Гриша, вот она – великая сила коллектива в действии. Берем четыре по ноль семь и разной снеди: шпротов, тушенки, чипсов, запивки и чупа-чупсов всяческих по мелочи. Денег хоть жопой ешь, свадьбы играли каждую неделю, а тратить приходилось сразу, иначе через месяц-другой инфляция сожрет.

На вахте ждет Семеныч. Докладывает, что спортивные секции, театральные кружки и прочие самодеятельные ёбани закончились, пэтэушники разошлись. Потом вдохновенно исполняет «накат» из граненого двухсотграммового и получает предложение заходить «если че». Продвигаемся в каптерку. В ней музыкальная студия и по совместительству дом терпимости, помещение находится на втором этаже, там, где по проекту должна располагаться кинобудка.

Апартаменты шикарные, хоть и без окон. За металлической дверью сначала идет первая комната, тут проходят индивидуальные занятия, стоит стол и несколько стульев. Затем еще одна дверь и небольшой коридорчик в другую комнату – гораздо большую чем первую. Здесь собственно и обретается музыкальная студия. Из коридорчика есть запасной выход на улицу, где к небольшому балкону с перилами ведут металлические ступеньки. Пол каптерки выложен кафельной плиткой, в дальней большой комнате виднеются остатки водослива. На полу гигантский размеров спортивный мат. Кристальной чистотой он не отличается, как впрочем, и зеленое сукно на стенах, кое-где на нем встречаются белые потеки неизвестного происхождения.

Разглядываем подруг. Похожи как сестрички, одна чуть выше, у другой ноги чуть прямей. Удобный контингент, от них веет свежестью, хотя возраст ощутимо за двадцать. Острые носики, живые блестящие глазки, румяные щечки, фактурные сиськи и жопы, свободные телодвижения. Блядская порода. Свои. Начинаем пить и, как-то сразу, находим общих знакомых, раскладываем кто, где и чей. Исполняем с Вованом чего-то из «Мечтать», «Зной», и переходим на Кузю. Вован постоянно изъебывает слова, поет: «зной моей елды, стон твоей манды».

Захорошело. Появляется ощущение неповторимости момента. Не так часто в последнее время оно приходит. Сидим с едва знакомыми телками и знаем, что все будет как нельзя лучше. Можно говорить и делать что угодно – все органично вписывается в обстановку и не портит атмосферу компании.

Пару раз заглядывает Семеныч, выпивает и отчаливает на пост. Ссать ходим в соседний кабинет, раковина высоко, поэтому для баб подставляем стулья. Вована разбирает посрать, идет через все крыло в женский туалет и что-то никак не возвращается. В ожидании выползаем покурить, и решаем пошутить. Гасим свет в длиннющем коридоре, встаем за углом. Слышим, идет. Походка тяжелая, видимо так и не просрался. Слышу, вроде перемещается по стеночке – тьма кромешная. Выходит из-за угла, и тут я ору и прыгаю ему на спину. Обхватываю шею и пугаюсь до немоты – пальцы натыкаются на жесткие волосы. Слышу испуганный приглушенный голос:
- Ты фто, ты фто?!
Подруги включают свет. Перед нами трясущий бородой пенсионер-информатик. Бессонница у него. Пришел осваивать чудо цивилизации – электронную почту.

Укладываемся на мат, потихоньку кочегарим баб. Пьем. Меняемся и снова пьем. Вована тянет на изыски, находит где-то детский крем. Пристраивается к той, что длинней. Вроде получается у них все, исходя из довольной рожи Вована и не слишком кислой гримасы подруги. Однако через какое-то время замечаю непонятные движняки. Дитя любви, вкусившее радостей анального секса начало перемещаться из комнаты в комнату с немного испуганным видом. При этом она постоянно держалась за живот. Суетливые перебежки становились все назойливей – в такой обстановке стало непросто совершать чистый и безусловно одухотворенный процесс ебли. Пришлось вставать, ибо Вована, судя по начинающемуся храпу, все-таки сморило.

Вовремя. Захожу в коридорчик между комнатами, включаю свет. Сразу кидаюсь к аварийной двери, щелкаю засовом, дверь нараспашку, морозный воздух вваливается белым клубком.
Подруга уже сидит и даже успевает немного сбросить балласт. Вежливо провожаю чудесное создание на ледяной балкон и предлагаю помощь в удержании тела. Рука милосердия  с гневом отвергается:

- Впизду, я сама!

Несколько минут на балконе ПТУ можно было наблюдать неповторимое в своей противоречивости зрелище. Над заснеженным двором зависает, держась за перила, красивая голая баба и пулеметными очередями извергает из себя содержимое кишечника. Не знаю, какой системы пулемет способен на столь интенсивную и продолжительную работу. Сколько ж в ней говна… Пикантным штрихом нарисовавшегося полотна явилось сплющенное лицо Семеныча, впечатанное в стекло на первом этаже. Его оскал навевает мысли об упырях, старых упырях-алкоголиках.

Последнее на что хватило сил – попросить говнявое существо убрать свое растекшееся по кафелю творение, выпить стакан водки и улечься.

Утро. Холод. Дверь на балкон нараспашку. Телок нет. Вовану похуй – похрапывает лежа на спине, на кончике сморщенного хуя коричневеет рваный гандон. Хуй указывает на запад. Подумалось: «К дождю». Кряхтя поднимаюсь, кляня головную боль накидываю тулупчик. На пятках семеню по ледяному кафелю, закрываю дверь в зиму, начинаю обуваться. Захожу в первую комнату и чуть не падаю, меня как будто ударили ватной кувалдой. Перевожу взгляд на пол...

Почти минуту считаю… их четырнадцать. Четырнадцать кучек. Четырнадцать пирамидок начинающего подсыхать говна. Все сооружения разных размеров и формы. Кто знает, возможно, расположение пирамидок сходится с более древним аналогом в долине Нила? Жаль, что на тот момент не было карты для сверки. Большой, надежно заламинированной карты, лежащей на полу в ту ночь. Кто подскажет насколько велик запас говна у отдельно взятой личности? Как могла эта маленькая блядь исторгнуть из себя такое количество благоухающей субстанции? Где предел человеческому совершенству?

Ход мыслей прерывает звонок. Без пяти восемь. Сейчас придут студенты, возможно на уроке будут присутствующие – в этом месяце проверяют музыкантов. Ощущение пиздеца нарастает. Бегом в студию, от пинков Вован мгновенно переходит в режим бодрствования. Вытираем и собираем говно чем попало, складываем в ведро. Попеременно блюем желчью, орошая кучки. Желчь придает воздуху новый спектр ароматизации. Тихонько и боязливо открываю внешнюю дверь – вдруг успела насрать на пороге? Фууух…  вроде нет…  отлегло…

Очень быстро узнаем что говно – удивительно реагентная субстанция, кафель кое-где разъеден. Крошим пустые бутылки и скоблим пол осколками. По времени укладываемся с пирамидками и кафелем за десять минут, однако вонь неистребима. В шкафу на полке дезодорант, одеколон, растворитель. Заливаем пол этим коктейлем...

Еще несколько месяцев я буду подозрительно принюхиваться, и, находясь на рабочем месте с опаской наблюдать за поведением студентов. Теперь я не пользуюсь дезодорантами-аэрозолями, их запах моментально погружает в атмосферу того утра. Вован как-то спьяну признался, что каждый раз вздрагивает, когда здороваться с людьми похожими на мужчину с наклейки одеколона «Саша».

Говно иногда случается (с) и, случившись, периодически дает о себе знать.