Годам к семнадцати, набравшись кое-какого опыта и трезвомыслия, я
вынужден был констатировать, заставив неимоверным усилием воли замолчать
своё юношеское тщеславие, что никаких намёков на какое-либо сходство с
Аленом Делоном, Бельмондо, Кристофером Пламмером, Омаром Шарифом и
прочими записными красавцами того времени, рангом помельче, нет
совершенно и следа. А, следовательно – не буду я профессиональным
сердцеедом, одно появление которого заставляет забыть всех женщин всех
возрастов об окружающей действительности. За внимание самок придётся
биться настоящим образом, прибегая к различным хитростям и уловкам. Шли
годы, и своевременная констатация очевидного факта стала приносить свои
плоды: я любил, был любим, предпочитая количеству – качество, и
совершенно не был озабочен мыслью ловить на себе томные взгляды
оказавшихся в зоне визуального контакта представительниц прекрасного
пола…
В Горсовет, той весной, заскакивал я ежедневно по своим мелким делам.
Легко и не суетно проносился по лестницам, заскакивал в кабинеты, курил
на лестничных площадках… Не помню, когда в первый раз увидел ЕЁ. Она
просто была там…Всегда…Её силуэт мелькал перед глазами с той же
частотой, что лестничные проёмы, казённые двери, мониторы бесчисленных
компьютеров в офисах, плакаты на стенах. Грузная фигура в бесформенных,
мешковатых одеждах, скрывавших полтора центнера веса молодого ещё тела,
одутловатое лицо, прилипшая к облезшей уже на губах вульгарной, дешёвой
помаде полупотухшая сигаретка… Грубый голос, утробный смех, матерщина на
каждом слове… Позже я узнал, что зовут её Асият, работает она в
хранилище личных дел всех, кто когда-либо имел случай так или иначе
обратиться по нуждам своим в Горсовет, имеет выходы на руководство…
Первые тревожные симптомы пропустил я мимо внимания. Постоянные окрики
типа:
- Тонков, опять лестницу коптишь? Бу-га-га!
- Тонков, закрой за собой дверь, а то, другие закроют, навсегда!
Бу-га-га!
- Тонков, ты по-русски то понимаешь, гнида черножопая? Бу-га-га!
принимал я за дежурный стиль отношений в Горсовете и не придавал тому
значения.
Спустя несколько времени позже, разговаривая с коллегами по Горсовету,
я обратил внимание на то, что Асият в их рассказах не занимает того
места, которое она занимала в моих. Ваня Павлов, большой любитель до
плотных женщин и сисек 8-го размера, похлопал как-то раз меня по плечу,
непередаваемо гадко усмехнулся и процедил сквозь зубы:
- Нравишься ты ей, мудило! Чё уставился? Баба млеет, а он - …Эх! Мне бы
на твоё место! Я бы ей впердолил по самые по гланды!
Вспышка прозрения пронзила мой неискушённый в делах сердцеедства разум!
«Меня? МЕНЯ? Это? ЭТО? Любит? За что, Господи? Что в этой жизни я сделал
не так? Где так страшно согрешил?»  Страшная догадка, переродившаяся в
уверенность неизбежности катастрофы, не давала мне более ни сна, ни
покоя. Ведь я же отказался от роли Казановы, Бельмондо и Башярова!
Добровольно…
Я вспомнил вечер, когда, зайдя в ресторан на набережной, вдруг увидел
её. Видимо, она только что поужинала…Три тарелки с остатками гарниров и
соусов громоздились на маленьком столике у самой воды. Асият поднесла к
губам полулитровую кружку «Балтики» с жидкой пенкой. Массивное тело
вздрагивало волнами в такт могучим глоткам. Вдруг, струйка хмельного
напитка заструилась по щеке и, отразившись янтарным всполыхом в вечерних
лучах вечного светила Северной Пальмиры, брызнула весёлыми пенными
каплями на несвежую уже турецкую тунику с лейблами Ж.-П.- Готье. И без
того крохотные глазки Асият смежились в предвечерней истоме, ища на
горизонте бытия недосягаемую цель похотливой страсти…Я молча, путаясь в
ногах и в чувствах, поспешил вон.
Был и другой день. Сцепившись с коллегами в горсовете, я широкими
шагами мерил  узкое пространство «курилки» в тусклом свете вечного
люминисцентного солнца… Тяжелые шаги на лестнице…Едкий дым дешёвых
сигарет из разноцветной пачки…
- Тонков? Пшёл нах! Устала…
Мутная паволока тяжёлого взгляда, горячее дыхание давно не санированной
ротовой полости…
- Ну, Тонков, пшёл! – узкие, заплывшие жиром щёлочки глаз
неопределённого цвета зажглись огнём вальпургиевой ночи, широкие ноздри
на обрюзгшем лице затрепетали…- Ну, Тонков! Ну…
Я сорвался. В первый раз за много лет. Я кричал, брызгал горячей слюной
в ненавистное лицо, я хохотал, я глумился… Толстые губы вдруг
искривились, из уголков набрякших век внезапно прокатилась по заплывшим
нездоровой полнотой щекам слезинка. Вторая…, третья…
На следующий день, мучимый угрызениями совести, я написал ей письмо.
Ванька подсказал. Я просил прощения, я извинялся, я предлагал быть
просто друзьями…
Она не ответила, нет! Я знаю, Асият, мы не сможем быть «просто
друзьями»! Ты меня любишь, а я тебя нет! Я не смогу, не буду и не хочу
любить тебя! Прости! Смирись и ты, как в своё время смирился я. Ты не
Мила Йовович…