— Бросьте вы, — сказал он. — Давайте я вам лучше сказку расскажу. К случаю подходит.
— Сгораем от желания, — Шут немедленно принял позу крайнего внимания.
— Конечно, Дымочек! — воскликнула Лидка обрадованно.
Дима не ожидал, что они так быстро согласятся. Он медленно отхлебнул вина, пытаясь срочно что то придумать. Искательно посмотрел на Шута, но тот был непроницаемо внимателен. Даже не скалился. Ситуация скалилась сама за себя. Шут знал, что импровизировать Дима не умеет. Импровиз — Шутова привиления и прерогатива, спокон веков.
— Рома! — крикнула Ева в глубину комнаты. — Рома, Таня, идите сюда! Дима сказку будет рассказывать!
Один из танцующих, не оборачиваясь, пренебрежительно махнул рукой и снова облапил партнершу.
— Итак? — спросил Шут.
Дима допил вино, поставил бокал.
— Э э… Значит, вот.
— А ты сам ее придумал? — спросила Лидка.
— Думаешь, я ее уже придумал? — честно ответил Дима.
— Нам предстоит быть свидетелями творческого акта, — пояснил Шут Лидке. — Возможно, даже участниками.
— Групповуха, — заключила Ева.
— Дай ка я тебе подолью, — сказал Шут и поднял бутылку, потянулся с ней через стол.
— Подлей, — согласился Дима и залпом выпил. — Э э… Лет за пятнадцать до того, как… это самое… выступил на престол отец наш, Петр Ликсеич… кузнец жил был. Василий. Силищи необычайной, скажу я вам, — лошадь на себе носил. И умом его, как ни дивно сие сочетание, Господь не обидел. Ох, и смекалистый был кузнец!
— Поняли, поняли, суть давай! — с презрением перебила Ева. Лидка, добрая душа, сразу вступилась:
— А ты не мешай! Не интересно, так поди и попляши!
— Нет, я досижу, — ответила Ева и демонстративно устроилась поудобнее.
Дима покрутил пустой бокал. Выбили из ритма, едва замерцавшая волна сгинула.
— Смекалист, значит, был, — подсказала сердобольная Лидка, устроив подбородок на кулачке. Шут царственно откинулся на спинку дивана.
— Эт точно, — согласился Дима. — По всему северу слава шла… В Архангельске дело то было, — догадался он. — Индо немцы всякие диву давались, нарочно забегали в кузню из своих фахторий — смотрели, ахали, к себе звали. Не шел.
— Крутой патриот был, — предположила Ева.
— Землю свою любил, — пожал плечами Дима.
— Жену, — предположила она.
— Не было жены. Никого не было. Имела, правда, на него глаз Авдотья, дочка посадского одного. Девка в самом соку, что говорить. Белая, пышная, коса до пят… Вроде и сладили уж все, да тянул кузнец, как то ему было не так… Подозрение, конечно, Дуню взяло — не иначе, отваживает кто. Стала… Нет, братьев подговорила проследить. Вызнали, конечно. Каждый… кажинный вечер ходит кузнец на хранцузскую фахторию и часа три, а то и поболе, там проводит. И на фахтории то его уж знают, привечают: ах, мол, мусью Базиль, как же вам не очень утомительно ходить кажинный вечер по пять верст туды сюди, вы б и вовсе к нам, такому мастеру чрезвычайно рады будем… Вызнали — ходит он к купцу Жозефке Фременкуру, у коего дочка на выданьи. Страшна, что война — губы да глазищи, а уж сухоляда то, прости Господи, чистая чахотка! И вот эдакая фалиса предилекцию Василию вытворяет. Подглядели в окошко: сидят, значится, двоечко — да кака ж девка вдвоем с чужим мужиком усядется, это ж жупел выходит! Содом и Гоморра! И вроде бы, прости Господи, книжку читают. Книжка то не по нашему накорябана, так Жанетка эта вроде как на язык толмачит, а уж чего такая протолмачит, как не порчу на мужика! На обложке корабль ихний изображен весьма затейливо, с парусами раздутыми, значится, едет по волнистой воде, и дым от дырок в боках. Васька, дурень, головушку свою буйную кулачищем подпер, на Жанетку глазеет, ровно на камень яхонт какой, и глазыньки то у него горят, и сам то дрожит, и щеки то пятнами — слушает, брательнички видят — погиб человек, приворожила мосластая ведьма. Принялся Васька руками вдруг махать, говорит громко: «Эх, кабы у нас!» Поняли — на шабаш подговаривают, на оргию. После она прощаться стала, из за стола поднялась, а он не уходит, вроде неймется ему, говорит: еще, еще! А она с отъявленным своим картавлением лопочет: ах, мол, нет, мол, мусью Базиль, у вас может быть неприятность с родителями невесты, никто не поверит, что вы ходите из за книг. А Васька уж и вовсе не в себе: пущай не верят, кричит, да и не из за книг одних я хожу сюды, свет мой ясный Жанетка, — без тебя мне жизнь не мила! Едва уйду, такая тоска берет, хошь вой, ровно пес бездомный! Тем я живу, что вечером сызнова к тебе, а ты ждешь меня, красавица ласковая, ясная головушка… за тобой весь мир мне открывается, а за мной — един только хлев мой грязный да тупые наши людишки. Скажи, говорит, люб ли я тебе хошь на столечко… А она, ведьма, алеючи к нему повертывается: да я, говорит, кажинную ночку во сне тебя вижу, сокол ты мой, раз не приди — тут я помру. Захрипел тут Васька, накинулся, зацеловал, а она жмется к нему, паскудница, и чего то по своему бормочет. Во от… Посля она спрашивает: как жить то будем? Ох, не знаю. Васька говорит, и в ноги к ней, в подол грязный уткнулся, нюхает, дурень, дурман прелестный, коленки будыластые обнимает. Не могу я без земли этой, без погоста, где мамка лежит, — режь меня на куски, собакам брось, — и без тебя не могу тож. Она ему: и мне, мол, без тебя не жить. Все, как скажешь, будет, как захочешь, господин мой милый, вот я, твоя!.. Нет, Васька говорит, не могу я так, краса ненаглядная, лебедь чистая, все чин чином сотворим, и будь что будет…

Рассказали Дуняше. Поревела, бедная, а посля взбеленилась. Изведу, говорит, немку, а Василья спасу — видать, не крепки ведьмины уветы, коли ушел от ее соблазну, не обмяк. Наутро Васька в кузне своей потеет, а братья городишко гоношат, рассказывают об делах анчихристовых, сообчают исправнику: уплывает, дескать, кузнечного дела виртуоз за кордон. И порешил тогда исправник от греха посадить покамест Ваську, а в городу разболтать, что поведут его на дыбу.

Все ждали, так и вышло. Скачет Жанетка глазеть на дело рук своих, на погибель русского человека. Ни на кого не глядит, нос от всех воротит, а тут ее и встречают всем миром. Ты, говорят, куды? Молчит. Ты, Дуняшка говорит, жениха мово портить бежишь? Молчит, белая стала. Тут Дуняшка на нее бросилась, хотела волоса повыдрать, да только за ведьму то черт радел — отлетела Дуня. Что ж вы смотрите, говорит, люди добрые? Креста на вас вовсе нет! Тут мужики на Жанетку и двинули. Раздели ее, хвост все искали… Не нашли. Тогда оне, сколько их было, прошлись по ней раза. Бабы, правду сказать, посля их корили — как де вам не мерзостно, об бесовку поганились… ну да сделанного не вернешь. Во от. И бросили башкой в канаву, а ноги на дорогу, чтоб все видели ее грех да стыдобу. Тем часом отпустили Ваську, плетей только дали слегка. Идет это он к кузне, а все по за заборами прячутся и доглядывают, потому как одна ему дорога — мимо места, где Жанетка валяется. Ну да она к тому времени померла уже, только повозилась в грязи маленько — как бы подол все искала, срам прикрыть… И вот видит Васька — ноги. Чьи, мол, ноги? Подошел, глянул. И весь серый стал, рухнул рядом и заревел, ровно медведь на рогатине. Вытащил, рубахой прикрыл и все целует, и ажно плачет. Посля встал, руки к небу простер, — Дима, сам того не замечая, поднялся, протянул руки к потолку: голос его дрожал и звенел. — Господи, кричит, не уберег я красавицу свою, отдал ласточку на смех и поругание, как же мне жить теперь, надоумь, верни ее или самого меня убей! Так вот в голову себе вцепился и орет: не уберег! — Дима вцепился себе в волосы; с перекошенным лицом крикнул так, что всех мороз продрал по коже: — Не уберег!!! — медленно опустил руки. Облизнул дрожащие губы. — Ясно дело, молчит царь небесный, потому как не к его департаменту Жанетка приписана. Во от… А на самом то деле крепка, видно, порча оказалось, и не по слабости ее, а по своему недомыслию отказался тогда Василий от ведьминого увету, потому как, проплакав весь белый день в кузне над бесовкою своей, пошел он, яко тать, в нощи, с кувалдой по городишку. В дом заберется и спящих по головушкам: тюк тюк! Чуть не до зорьки злобствовал, двенадцать семей уходил вчистую. Детишков, правду сказать, отпускал. Детишки то крик и подняли, а то невесть сколько сгубил бы он в ту ночь. На рассвете взяли его мужики на ножи…