В детстве, когда город заметал первый ноябрьский снег и лужицы превращались в серые ледянки, я надевал кирзовые сапоги с заломанными отворотами, ватник и обматывал вокруг тощей шеи длинный вязаный шарф цвета ультрамарин.

Кирза охуенно скользила по свежему льду; кованный носок смачно входил в голень случайно зашедшему в наш двор лоху; если на кожаных отворотах болтались пришитые уши из тесьмы, можно было гордо спиздануть, что это десантные и батин/дядин/старшего брата подарок. Было понятно, что это чистой воды пиздёж, но всем было похуй.

На ватник лепили значки с Лениным. Пионерия и Комсомол плавно съезжали в небытие, оставляя за собой трогательные руины в виде разрушенных летних лагерей, обезлюдевших пионерских и комсомольских комнатах в школах, в которых теперь по вечерам частенько репетировали старшеклассники. Самодельные усилки трещали, выплёвывая септ-аккорды, взятые на электрогитарах Урал.
Там меня впервые научили как играть «... о-оо, моя оборона» и прочую хуйню.
Потом я спиздил в районной библиотеке самоучитель, у знакомого соседа - алкаша гитару без струн и колков, и понеслась.

Не стоит думать, что при всём при этом я был отморозью - нет. Просто часть меня оставалась с отвалившими в сторону после водораздела седьмого класса друзей - гопников, а другая, тешила душу романтикой физмата, теоремой Вейерштрасса и методом индукции к которым в качестве бесплатного бонуса прилагался Бродский с его Шествием.

С девяти до трёх нам ебали мозги матанализом; с трёх до шести мы увлечённо обсуждали поэтов, бардов и рок-группы восьмидесятых; с шести и до двенадцати я пропадал с пацанвой на районе в ватнике, кирзачах и значком Ленина на груди.

В августе после девятого класса меня первый раз трахнула толстая сучка из Лиепаи, приехавшая погостить к тетушке в деревню и больше ватник я не надевал.
Бывших друзей разбросало по техникумам и ПТУ, я остался наедине с матаном и чокнутыми друзьями.

Ботаны - одноклассники медленно мутировали в откровенных долбоёбови к концу школы могли выпить намного больше среднестатистического купчинского гопника.

Один из моих тогдашних друзей, Максим Таридзе, имел кулак с мою голову и третий год ебошил доски в секции карате-до на углу Типанова и Космонавтов. При этом мы вместе участвовали и побеждали на олимпиадах по вышке среди абитуры и студентов, а после шли в ларьки и браво накидывались дешевыми жигулями.
В карате меня не взяли, но взяли в таэквондо. Оно начиналось на полтора часа раньше и было попроще для моей тогдашней субтильной комплекции и неплохой растяжке. Три раза в неделю по часу и через год я кое-что стал понимать.

Теперь, вместо того, чтобы ввязываться в драку, изыскивал возможность резко и технично съебаться быстрее пули. Чем несомненно несколько раз спас жизнь и себе и дурачкам - одногруппникам из секции, которые полагали, что они Брюс Ли, Ван Дамм и Чак Норрис в одном лице.
К сожалению, мой одноклассник Макс был в их числе и одним прекрасным питерским вечером в конце ноября его переебали арматурой и бросили подыхать в грязной питерской луже под удивительным серым небом в котором никто и никогда не видел звёзд.

Макс не умер. Он даже выжил. Но с тех пор на карате не ходил. Он вообще полгода не ходил, а ездил на колясочке и улыбался учителям, как ебанутый.
Я один знал, что он нормальный, а в заднем карманчике инвалидного кресла лежит термос с водкой, смешанной с Юппи.
Я возил Макса из кабинета математики в кабинет физики. На каждой перемене мы выпивали по чуть-чуть, прихлебывая из китайского алюминиевого стаканчика с резьбой и драконом.
К концу года Макса заебало кататься, а меня катать. Насчёт водки это, увы, не сработало. Привычка осталась. И теперь, спустя тридцать лет, я даже не знаю радоваться ли, огорчаться или просто забить на это всё говно хуй.

У нас в классе было два друга. Нет. Не так.
У нас в классе было два долбоёба. Они дружили. Их звали Сашик и Стасик. Это были феерические утырки. Как они попали и умудрились целых три года проучиться в физмат классе, с приоритетным изучение высшей алгебры, топологии и основ квантовой механики я совершенно не представляю.

Стасик рос в интеллигентной семье. Его дед был героем Гражданской и Великой Отечественной. Другом маршала Будённого. На фотографии, которую Стасик нам показывал, дед в залихватски крученых усах стоял в шароварах на тачанке. Рядом на черно-белой лошади монументально восседал командарм Будённый и что-то показывал правой рукой. Это было круто и отдавало тёплым навозом.

Потом Стасик вынимал из-за шкафа нехуёвых таких размеров шашку, завёрнутую в цветастые тряпки, доставал из ножен и всем было немного жутко. Белая сталь мутно светила в сумерках трехкомнатной квартиры с окнами на восток.
В наглухо закрытый балкон героически бились мухи.
Пахло резнёй, Гражданской и красными кавалеристами.

Потом Стасик сказал: - Давайте отметим!
Он достал из того же шкафа бутылку русской с кепочкой и разлил на пятерых. Закуски не было. Мы были в восьмом классе и после этого захотелось шалить.
Шалить, кроме оставшейся водки, было нечем. Поэтому мы снова вытащили саблю и попробовали на крепость нашего маленького друга. Хоббита и вундеркинда с лопоухим именем Сеня, и не менее топологической фамилией Подкорыткин.
Сеня был назначен рыцарем, переебён саблей по башке, отчего у него случайно отпало пол лопоухого уха, перевязан и пьяным выпилен домой.

Стасик благополучно вывел нашу полупьяную математическую кодлу следом на лестницу, распрощался и запер за собой дверь с внутренней стороны.

Мы спустились, перелезли ограду детского сада, нарвали полыни, немного поговорили, разошлись по домам.
На следующий день Стасик пришёл в школу пьяный в говно. Он заблевал урок геометрии, вышиб окно в учительской и сломал руку, выпрыгнув со второго этажа.

Уже на выпускном я помню, что спросил его: - Стас, сука, что тогда случилось то?
А он, улыбаясь, ответил: - Ничего особенного. Просто Папа меня увидел пьяного и напоил силой ещё, чтобы прочувствовал.
Хули тут говорить - революционная семейка. Немудрено, что по слухам Стасик теперь бережёт скрепы и звание имеет вряд ли меньше, чем полковник ФСБ.
Красавчик, ну.

Сашик был еврей. Уши и нос об этом просто кричали, но больше всего орал его талант рисовать скетчи. Учился бы, придурок, в Мухе, было б счастье. А так...

В девятом классе вся школа познала могучий талант Сашика. На уроке истории мы изучали WWII . Среди прочих репродукций, в учебнике была беспесды неизвестная литография Молотова, который что-то втирает в допотопный радиомикрофон уходящим на смерть рядам Московского ополчения. На самом деле, я всегда с грустью смотрел на эту фотографию и представлял, что чувствуют наши отцы, деды, братья... Да неважно кто! Как Римские легионы они уходили на смерть и приветствовали своего Цезаря. Воины.... Да.

Этот мудак, прекрасно чувствуя высокий момент, ловко обрисовал микрофон, сделав из него золупу, а бедолагу Молотова заставил пробовать на вкус клейкую слизь, тянущуюся с неё.
Результаты работы попросили положить в отдельный конверт и подписать. Передать по рядам учителю. После этого они должны были уйти по обмену с городом - побратимом Пловдивом.
Через несколько дней историчка явилась в класс в сопровождении директора школы и ещё пары товарищей в милицейской форме.
Сашика тягали с родителями месяца два.
Но, так и не выгнали. Перестройка, топология, лист Мёбиуса, Горбачёв и прочая хуйня.
Не знаю, где он сейчас.
В аду, может?
Хуй знает.

У Гали Майоровой пизда была похожа на лешего. Глаз не было, но борода шикарная. Она закрывала шёлковым тюлем лобок и свисала чудными струйками мягкой шерсти. До клитора нужно было добраться и это был целый квест, как сейчас говорят. Но возможность была. Опять же не обошлось без Стасика и Сашика. Они долго водили эту грузинку, которой место было давно в гареме ахетинского князя, но не в школе с углубленным изучением высшей математики. Таскали по параднякам и квартирам, поили тёплым Ркацители и пивом. Но она почему-то им не давала. Толстушка с четвёртым размером и барабанной жопой не давала никому. Лизалась, показывала сиськи и позволяла теребить набухший клитор. Но - не давала.
Устав, двоица долбоебов притащила ее ко мне. Позвонилась в дверь и съебалась, оставив бухую Майорову, готовую сношаться и меня.
Я отволок ее на чердак девятиэтажки и проделал те же действия, что и мои одноклассники. С единственным отличием - меня этим летом уже выебали и я знал что к чему.
Но Галя ловко ушла. Хотя сиськи были торчком, всё такое и вообще. А через час позвонила и попросила приехать.
А я вот не повелся. И кончилось тем, что Майорову я трахнул в лесу на берегу Ладоги через два года на Выпускном. Девственности ее лишил мой купчинский друганза год до этого события. Его потом убили в Чечне. Зря он пошёл в ментовку, лучше остался б сторожем.

Его могилку видел намедни. Мимо год назад с другом шёл отца его помянуть. Вижу, фамилия на кресте- Плавский. Посмотрел - он. Перекрестился, выпил немного за упокой души. Страшно.

Жил бы. Впрочем, ладно. Все там соберёмся. Растасуют, как колоду. Веером пустят по-вдоль стола. И звёзды закружится в танце, в котором миллионы лет, как мгновение, а миллиарды, как дел в ушах от колоколов Господа.

И не грех нам ведь думать об этом всём. Ибо не наша рука направляет перо или палец, мысли эти выдавливающий в ленте памяти. Не грех.

Но в костре воспоминаний сгорим и мы, и те кого помним, и те, кого забыть хотим.

Череда смертей кружит вокруг постоянно. Путает нити страдающих Норн в узлы. И все вокруг, вокруг да около. Словно засасывает в водоворот.

После того, как поступил в институт, моего главного преподавателя сбила электричка. Как обычно, шёл пьяный, не заметил, умер.

Его жена враз постарела, но выдержала. Она была неонатологом и когда родился первый мой сын, за небольшую плату вела его по жизни до года. Две её дочки, двойняшки, Аня и Алёна, ёбкими были, как кролики. Нас друг к другу тянуло как магниты. Наконец, спустя десять лет, когда я уже находился в процессе развода, Алёна, хотя я всегда хотел Аню, впрочем, похуй, приехала под вечер и случилась прекрасная ебля. Вова играл на гитаре, она перебирала струны и задевала игриво мой напряженный хуй.

Я говорил ей (или Ане): - Слышь, шалава, бери меня всего и я буду огонь!
То ли побрезговала, то ли еще что...

Я уехал в деревню и запил.
Потом, продали дом.
Потом, память.
Потом умерли все и чайки летят над опустевшей крышей и больше никого нет. А если и будет когда, то дело это не мое, не наше, не ваше.

Я метался, как потерянная псина. Из одного угла в другой. В ушах постоянно гремел джаз и рок-н-ролл.
Баба - таксистка в Лимассоле подрядилась возить меня с одного края острова до другого целых пять дней за сто пятьдесят евро. Просто был не сезон, дождь бросало на узкое шоссе, как из сита и сирые домики с пронзительно чечевичными крышами стыли без зонтиков в скалистых бухтах. Зелень скрывала каменных уродцев, выбитых в древними греками в качестве кухонных божков. Из этой своры мне больше всех нравился Приап с огромным хуем и Дионис, полный виноградных гроздей. На камень Афродиты я наблевал.
Осенью на Кипре пиздец как грустно.

К сорока я подъехал в неизданной писанине, невнятной любви, джазовых утренних прогулок и сумасшедшему ощущению цейтнота.

Питерская фуга сжимала душу, выворачивала наизнанку сентябрьскими дождями, гоняла по парку рваные листья спиленных тополей.

Я посадил на лавку у подъезда старого Винни-пуха и каждое утро выглядывал из окна, ожидая что кто-нибудь его спиздит. Винни никому не был нужен. Утреннее отдёргивание занавесок превратилось в ритуал. А медведь замерзал, поскольку ночью температура падала все ниже и ниже.

В конце концов я спустился, забрал Винни и вставил ему в дырявую жопу малёк Новой марки. Не стоит строго судить. Это была единственная рабочая дырка старого плюшевого медвежонка и к тому же Новая марка не совсем палево. Я не боялся, что он сильно отравится, учитывая общее содержание пластика в его организме. А водка может хранится бессрочно и вполне могла сослужить службу, опохмелив меня.

Жизнь больше не казалась гладким шоссе Рига - Москва с тихими речками, веселыми шлюхами и цветными ларьками с пивом.

Знакомые маршировали стройной колонной, распределяя друг друга по окрестным погостам; мир катился в тартарары; листья гонял по бетонке холодный октябрьский ветер.

Я ждал хоть какого-то прихода от непонятно чего, но не дождался и умер.
Мне потом несколько раз кто-то звонил на мобильный. Номер только не определялся и я так и не снял трубку.

Звёзд в Питере по ночам стало больше.
Но я до сих пор их не вижу.

Когда не хочешь договаривать - просто молчи.
Или иди спать.