Ботанический сад — последнее, что он помнил. Сад, как сад. Деревья никогда его не интересовали. "Я не ботаник", — говорил он, когда она спрашивала его, как называется "вон то" дерево. Или это дерево. Или те кусты. Или еще какая выведенная руками невидимых садовников хрень.
Не-ботаник в Ботаническом саду. Все равно, что гопник в публичной библиотеке. Или библиотекарь в прокуренной пивнушке.
Библиотекари вообще ходят по пивнякам? Он никогда не задавался подобными вопросами. Естественно, библиотекари ходят по пивнякам. Они такие же люди, как все. И точно также квасят пиво, ебутся, срут, смотрят сериалы (он сказал бы: "Тупые сериалы!"), ухлестывают за девицами, или, наоборот, девицы ухлестывают за ними, или, что много вероятнее, они сами девицы за сорок с пожилой мамой-еврейкой в однушке и гордым одиночеством нахуй никому не нужной интеллигентности во взгляде из-под очков в немодной оправе.
Он был далек от всего этого — ботаники, читальных залов публичных библиотек, сериалов субботними вечерами, позитивного отношения к жизни и наплевательского — к смерти, которая случается просто по ошибке или недосмотру, или по недоразумению, или когда-то потом. Для него смерть — еще один повод найти оправдание тому факту, что он гуляет тут с ней не в попытке чем-то заполнить время, а выполняя некую важную миссию типа спасения человечества от неведомых тварей, прячущихся по неизвестным науке кустам. Естественно, все, неизвестное ему, он автоматически приписывал невежественности науки.
Наука не знала нихуя! Во всяком случае, она не знала основных правил сносного выживания в городской клоаке. Наука давала гордые наименования всякой поебени типа травы или деревьев, или трем тысячам способам сделать человека несчастным под видом выполнения им невъебенно и охуительно важного долга перед неизвестной никому хуйней.
Сад был как сад, вот только там росли не яблони и не вишни, а некие растения, названия которых напоминали сложноподчиненные предложения на языке ученых эскимосов. Наверняка любой лист отсюда можно было смело помещать в гербарий, если только где-то еще остались гербарии, в чем он сомневался. Но в мире столько нахуй никому не нужной хрени, что гербарии с высушенными растениями были так же неизбежны и неотвратимы, как и сухая конопля в самодельных папиросах анашистов. Просто два разных полюса одной и той же хрени. И где-то посередине было все остальное — сорокалетние тетки из библиотек, он сам, его девушка, этот вот сад, солнечный день и мысли о смерти и воздаянии.
— Посмотри туда! — сказала она ему, показывая куда-то в сторону деревьев и кустов.
Они шли по асфальтированной аллее, уворачиваясь от велосипедистов, юнцов и девиц на роликах, детских колясок, едущих строем под управлением бесформенных мамаш, разговаривающих между собой на тарабарском наречии среднеазиатских кишлаков, от семейств полных и неполных, отличающихся между собой наличием или отсутствием заебанных жизнью мужиков во главе, от собачек, собак и собачьих монстров, от групп школьников и студентов, от кавказских девиц в слишком яркой одежде, от студенток в слишком мешковатой одежде, от праздной публики Ботанического сада в всем блеске и великолепии ее нелепого времяпрепровождения и целеустремленного ничегонеделания.
Он посмотрел, куда она ему указывала своим длинным тонким пальцем. Там были кусты и деревья. И нихуя больше.
— Деревья, — сказал он.
— Там белка! — уточнила она.
— Ты уверена?
— Вон же она сидит!
Теперь и он увидел эту белку, но ему было лень соглашаться с этим фактом. И вообще он считал, что тупое принятие очевидных фактов за некую истину может далеко завести. Это была для него прямая дорога в дебри лжи, трусости и предательства. Очевидные факты слишком легко становятся оправданием любого жлобства. А начинается всегда все это так мило — белочка, цветочки.
— Нет там никакой белки, — сказал он. — Всех белок вывели художники на свои кисточки.
Она посмотрела на него. Потом сказала:
— И из чего же они теперь делают свои кисточки, а?
— Ты хотела сказать "из кого"?
— Я хотела сказать "из чего у кого".
Велосипедисты шныряли между пешеходами, постепенно сбиваясь в стайки, стайки велосипедистов в свою очередь густели и как бы наливались соком. Он увернулся от одного вело-косяка, притянув ее за талию:
— Теперь они делают свои кисточки из ресниц девственниц, бэйби…
— В полнолуние? — она несколько раз моргнула, изображая ресницами полет пьяной бабочки.
— О, да! — сказал он голосом на октаву ниже, чем обычно. — Пойдем поглядим на твою белку.
— Там нет никакой белки, — ответила она.
— Но она там может быть. Или была. Или будет.
Он потащил ее почти насильно с дорожки. Она почти не сопротивлялась.
— Здесь мы этим заниматься не будем! — сказала она.
— Чем это место хуже туалета в кинотеатре? Или лифта?
— В лифте ничего не было!
— Ты хочешь сказать "почти ничего"…
— Почти ничего — это ничего и есть.
— Только на русском можно сказать, что ничего — есть.
Он достал бутылку коньяка в форме фляжки и отпил из нее, открутив пробку. Потом протянул коньяк ей.
— Я не буду, — сказала она. — Ты много пиздишь.
— Ну, я писатель, — сказал он, делая новый глоток. — Писатели вообще много пиздят.
Пиздливые писатели с бутылками коньяка в виде стеклянной фляжки ходят по Ботаническому саду среди нерусских мамаш с маленькой нерусью в детских колясках и бесконечного ролико-велосипедного марафона юнцов и девиц «на позитиве». Они ищут белок в обнимку с самыми красивыми девушками во Вселенной. Белки прячутся от писателей, плотно сжимая ягодицы среди листвы, хвои и чем там еще покрыты деревья. Белки ссутся, но стремятся к позитиву вместе с велосипедистами. А писатели, напротив, заморачиваются на спасении Вселенной от нашествия инопланетных тварей.
Он никогда не сел бы на велосипед, чтобы раскатывать по аллеям Ботанического сада. Просто потому, что это было бы излишним жестом. Можно ехать из пункта А в пункт В. Можно сгонять на велеке за пивом или водкой. Можно устроить соревнования на скорость или живучесть, или чтобы покрасоваться перед девками в течке. Но раскатывать просто так, НА ПОЗИТИВЕ, и «поехали в Ботанический покататься на велеках», — было недоступно для его понимания.
Именно поэтому он терпеть не мог слушать радио и смотреть телевизор – там господствовал культ ПОЗИТИВА. Культ смехуёчков, скалозубья и «ах, я такая глюпенькая!» и «оторвемся по полной в такой прекрасный денёк пятницы». В его юность пропасть непонимания пролегала между ним и ОПТИМИСТАМИ, с комсомольским задором и уверенностью разрешенного гитлер-югенда глядящим в светлое будущее. А теперь, когда он поизносился, постарел и покрылся видимыми и невидимыми шрамами, эта пропасть отделяла его от ПОЗИТИВА, от праздника, который всегда вокруг тебя, а ты – нет, не носишь его с собой! – а вливаешься в ряды его недобровольных участников, потому что так НАДО, так принято, это навязывается тебе, хочешь ли ты или нет, просто потому что иначе ты неудачник, лузер, асоциальный тип и банальный стареющий алкоголик со стеклянной фляжкой коньяка в летний день, практически с утра, но в компании восхитительно прекрасной девушки, которая выбрала тебя, именно тебя, а не любого хуя из тех толп позитивного гумуса и оптимистично настроенного шлака, что кружится вокруг вас в поисках настроения, драйва, отрыва, напускного веселья, угара и трэша, и того, что они в упор не видят ни вокруг, ни внутри себя, — смысла, угрозы и забвения.
Он нашел свободную скамейку, и они сели ровно посередине, чтобы не пришлось делить жизненное пространство с низшей расой недочеловеков, гуляющих тут по дорожкам и аллеям, не имея высшей цели, не подозревая о своей миссии, даже не пытаясь догадываться о высших целях, миссиях и о самом факте существования мира идей, а не настроений, эмоций, прячущих среди веток свой пугливый анус белок, фальшивых жестов и бессмысленных вращений велосипедных колес по асфальту на позитиве.
Они сидели и обсуждали, как выглядят проходящие мимо них люди.
— Азиатки, — говорил он. – Ходят, расставляя ступни наружу. Примерно как Чарли Чаплин. Или типа того. Вот смотри…
— Да… — сказала она. – Плоскожопие, конечно, не порок, но…
— Ты бы ей засадила? – спросил он, кивая в сторону одной из девиц, явно стесняющейся свой короткой юбчонки и постоянно ее одергивающей.
— Я бы засадила, да нечем, — сказала она. – Не вырос.
— У тебя еще все впереди! – ободрил он ее. – Ты еще так молода.
— Ага. Практически целка.
Он отпил коньяка и машинально протянул бутылку ей. Она неожиданно для него взяла ее и отпила. Потом поморщилась и сказала:
— Фу! Как ты можешь пить это на жаре?
— Нормально. Это вкусно! — и показал на парочку с детской коляской. — Что скажешь о них?
— Она идет так, будто хочет побыстрее отработать номер с этой совместной прогулкой.
— Я думаю, она ему изменяет. Видишь, она накрасилась и вырядилась, причем со вкусом, но на него даже не смотрит. А он одет, как чмо. И еще она идет впереди, как бы отдельно.
— Не думаю, что она действительно ему изменяет.
— Ну, готова изменить. Разве это не одно и то же?
— Нет, не одно и то же. Тут есть большая разница. А то ты изменял бы мне каждую секунду. Как с той вот, которой я бы, по-твоему, «засадила».
— Это образное выражение русского языка!
— Ты это как писатель говоришь?
— Я это как читатель говорю.
«Тя благословим вышний боже и господи милости творящего присно с нами славная же и ужасная великая же и неисследованная имже несть числа» — он проговорил эти слова про себя. Слова утренних молитв. Слова, которые стали ему почти непонятны. Или наоборот, тут нелегко сказать что-то определенное. Для него эти слова значили что-то конкретное, но кто знает, как их воспринимает Бог, или Вселенная, или солдаты последней битвы добра со злом, а, может, и наоборот. Кто-то будет сражаться на этой стороне, кто-то на той, а ведь всегда может оказаться так, что ад в своей эволюции достиг такой степени мимикрии, что поглотил мир хороших парней вместе с миром плохих парней, к которым он давно уже себя причислял. Не хорошее отделяет хороших от плохих – он это понимал всегда, — а ощущение настоящего, ощущение полностью противоположное позитиву, драйву, оптимистическому взгляду в будущее, потому что настоящее скабрезно, пошло, его стыдятся и за него стесняются.  И еще настоящее, как та белка, прячется от излишне пристального внимания. Настоящее шифруется в деталях и подробностях, оно любит сноски в конце страницы или даже книги, тогда как ложь выпячивает себя и нагло пиарит на сотнях страниц свою никчемность, выдавая ее за образец для подражания.
— Господь Бог в рекламе не нуждается, — сказал он. – Запомни, а лучше запиши. Я сам наверняка забуду.
Она сделала вид, что старательно записывает его слова невидимой ручкой в воображаемом блокноте. Невидимая белка прячется среди веток от воображаемых велосипедистов, раскатывающих по аллеям и дорожкам призрачного сада. Рай для велосипедистов, рай для белок – и ад для него. Но и в аду можно сохранять чувство юмора и ощущение настоящего. Он это знал наверняка. И тогда ад становится преддверием рая.
— Чувство юмора можно сохранить и в аду, — сказал он. – Правда там не окажется для него подходящей аудитории.
— Записать? – она похлопала ресницами.
— Лучше нарисуй. Кисточкой из ресниц девственниц.
Он отпил коньяка. «В мире не так уж много по-настоящему хороших вещей, — подумал он. — И алкоголь – одна из самых доступных».
— В этом мире не так уж много по-настоящему хороших вещей, — сказал он, ощущая на языке горьковатый вкус коньяка. – И алкоголь – одна из самых доступных.
— Доступнее, чем секс? – спросила она, делая невинное лицо и в очередной раз удивляя его своим пониманием его истинных намерений.
Он потянулся к ней и поцеловал ее в губы. Проходившие мимо люди делали вид, что ничего не замечают. В их мире ровно так и есть – там ничего не происходит, люди там не целуются, не пьянствуют на глазах у всех и не занимаются сексом, не освященным трехдневным борщом и рвотно-рефлексными сериалами по субботним вечерам.
«Заступи спаси помилуй и сохрани нас боже твоею благодатию».
Боженька прячется на дереве в образе белки, чтобы потом выйти и спросить голосом сорокалетней библиотекарши: «Вы когда вернете нам книгу?» Книгу, которую он даже не начинал писать. Книгу о добре и зле с комментариями и иллюстрациями. Книгу, которую он мог бы написать, он твердо знал это. А вместо этого он заполняет буквами дорожки Ботанического сада, просветы между велосипедистами и велосипедистками, между мамашами среднеазиатской национальности и их ублюдками в детских колясках. Он, писатель, никогда не держал в руках ни одной своей книжки, просто потому, что ни одну из его книг не напечатало ни одно издательство. И что ему будет ответить Боженьке? «Зато я неплохо проводил время!»? С другой стороны Боженька и так читает каждую его букву, если принять на веру постулат о всеведении Божества. И оказывается, что его буквы, как и его мысли, его смех или его ненависть – ровно та же сама книга, которую он пока что не начинал писать. А может быть уже и закончил, кто знает. В любом случае в этой книге они – его девушка и он сам – будут одними из главных героев. Пьяница и аспирантка на садовой скамейке, распивающие коньяк и целующиеся взасос на виду у охуевшей от такого разврата публики.
— Секс вовсе не так доступен, как нам кажется, — ответил он. – Это как ворота в рай. Если у тебя есть доступ, они открыты. А все остальные покупают фальшивые билетики на экскурсию по Ботаническому саду в надежде прогуляться по райским кущам.
— Ну, у тебя этот доступ с рождения, не правда ли?
— Нет, пить я начал уже в зрелом возрасте.
— Что ты называешь зрелостью? – спросила она, вскинув бровки и наморщив лобик. Ему нравились эти ее морщинки. Он знал многих женщин, которых морщинки на лбу старили, делали некрасивыми или придавали им глупый вид, но не ее – к ней это не относилось. А может он просто стал терпимее к людям, что вряд ли.
— Зрелость – это когда перестаешь спрашивать себя, что подумают люди.
— Люди думают, что ты пьешь с утра в общественном месте, потому что ты…
— Несчастен и одинок?
— Ну, это вряд ли!
— Да! Ты портишь всю стройную картину их мироздания. Впрочем, они могут решить, что ты моя племянница или типа того.
— С племянницами взасос не целуются, дядечка!
— Это да, — сказал он, целуя ее в губы.
Потом они ели шашлык, сидя на синих пластмассовых стульях за синим пластмассовым столиком под полотняным шатром. Он пил разливное пиво из пластикового стакана, она поправляла ему волосы, растрепывавшиеся ветерком. Потом шли по аллее среди шныряющих велосипедистов, кампаний подростков, мусульманок, закутанных в любезные Вседержителю платки головами, среднеазиатских мамаш с детскими колясками, юных роллерш и прочего сброда, по какой-то немыслимой и недопустимой исторической, политической и географической аномалии вдруг оказавшегося именно здесь и именно сейчас, вокруг него и нее, в дебрях и кущах Ботанического сада.
«Господу помолимся: господи помилуй».
На следующее утро он проснулся рано, пошел к холодильнику и достал и открыл алюминиевую банку холодного пива, сделал большой глоток и только потом в сущности открыл глаза, не до конца впрочем обретшие способность видеть. Она лежала в кровати и смотрела на него, полусонная, но взгляд у нее был внимательный, как и обычно, как будто она всматривалась в него, или ждала ответа на некий вопрос, или предчувствовала нечто, что вскоре неминуемо должно случиться.
— Привет, глиняный человек, — сказала она.
Он пил холодное пиво прямо из банки и ничего не понимал. На месте его памяти была вырыта глубокая яма.
— Все нормально? – спросил он как можно более беспечным тоном. А потом добавил:
— Я ничего не помню.
И тогда черная яма на месте его памяти, воли и желаний заговорила ее голосом и рассказала, что он ловил велосипедистов, которые объезжали его, уворачиваясь, а некоторые из них практически в него врезались, но в последний момент его ангел-хранитель видимо успевал изменить их траекторию, хотя и непонятно было, за какие заслуги ему полагался ангел, но иначе трудно было объяснить столь чудесные избавления от неминуемого наказания за попытку вмешаться в ход позитивных покатушек.
Само его анти-позитивное существование рассказало ему, как он вчера метался по дорожкам, ловя девочек на роликах, но всегда не успевал или промахивался, теряя былую хватку в борьбе с оборотнями и перерожденцами, что в других условиях вполне могло бы стоить ему жизни, а Вселенной – гибели.
— Ты говорил: «Смотри, это работает!» А потом показывал пальцем на очередную девочку: «Какая прикольная маечка!»
— Работало?
— Еще бы.
— Они убегали с криками?
— Ну что ты! От тебя?
— Я бы убежал.
— А потом ты говорил: «Нет, не эта. За эту меня посадят как педофила».
— Хорошо, что я это понимал.
Он пил пиво и слушал рассказы из глубины своего падения в центр существования. Его существование в мире позитива, толерантности, безразличия, чуждости и вежливых улыбок, как самой распространенной реакции низших организмов на вмешательство божественных сил. Он сам не помнил ничего. Но существование его помнило все и теперь рассказывало голосом любимой девочки, нанизывая одну подробность на другую на невидимый стержень беспристрастного смысла.
Кто был тот пьяный дядька, гонявшийся среди белого дня за велосипедистками с сомнительными какими-то целями на глазах у своей девушки? Чьи глаза смотрели на него с небес? Он не знал, что и думать. У него не было ни ответов, ни гипотез, ни понимания.
— А потом мы поехали домой, — сказала она. – И ты меня удивил.
— После всего, что было, я был способен тебя удивить? – искренне удивился он.
— О, да! Ты превратился в глиняного человека.
— Голем, — выдохнул он. – Я стал големом.
— Да, ты так и сказал: «Я голем». Ты сказал: «Я иду, как глиняный человек».
Так вот куда делись его буквы, теперь он знал это. Он их съел. Он съел свиток со своими буквами и превратился в глиняного человека, и теперь эти буквы живут в нем, преобразуя первичную глину в мясо и кости монстра, пьющего светлое пиво, едва открыв – продрав – глаза. И он понятия не имеет, какую же миссию он выбрал, или какую цель ему навязали, или даже какие точные инструкции в него вложили. Может быть он стал серийным маньяком или, наоборот, спасителем человечества? Может, он потерял способность писать буквы на бумаге или на экране монитора, но приобрел способности неутомимого любовника? Голем, глиняный человек, родился из его сновидений, мыслей о смерти, пьянства и одиночества перед своими незаписанными буквами.
— Я и есть глиняный человек, — сказал он.
— Ну, привет, глиняный человек.
— Привет! – ответил он и нежно поцеловал ее в губы.
Спасение Вселенной снова откладывалось на неопределенный срок.