Начало тут:
http://udaff.com/read/creo/114451/
http://udaff.com/read/creo/114512/
http://udaff.com/read/creo/114628/
http://udaff.com/read/creo/114910/
http://udaff.com/read/creo/115307/
http://udaff.com/read/creo/115640/
http://udaff.com/read/creo/116162/
http://udaff.com/read/creo/116391/
http://udaff.com/read/creo/116776/
http://udaff.com/read/creo/117140/
http://udaff.com/read/creo/117705/

    
  О близнецах, один из которых возносится судьбой к вершинам, а второй почему-то оказывается в глубокой жопе, написано немало. Да что там написано – насрано кучей размером с Пик Коммунизма. Близнецов травят йадом, запечатывают их ебальники в железные маски из секс-шопа, специализирующегося на BDSM-атрибутике, с километровой дистанции лупят по бедолагам из крупнокалиберных винтовок или грубо ебошат в парадном в упор. Редкий близнец дотянет до середины реки под названием «Жизнь», да и таким счастливчикам эта самая жизнь не в радость – если не спровадят добрые люди на тот свет по-тихому, так обязательно привяжется какая-нибудь хворь, вроде бранхиомикозной энцефалопатии головного мозга или трансмиссивного гиподерматоза кожных покровов. Барону Артуру повезло – он склеил ботфорты не в кровати, подкошенный коварной энцефалопатией и зудящим гиподерматозом, а на выходе из наркотической эйфории со счастливой улыбкой на лице, в окружении близкого родственника, пусть и не такого, про которого можно с гордостью рассказывать в приличной компании.

    Спросите любого знакомого людоеда, и он скажет вам, что человек – это скотина. Библия, правда, утверждает обратное: венец творения, вечная душа, вся хуйня и мы все друг другу  кузены. Кукла Геннадий, как и большинство людей, был чем-то средним и между редкими добрыми делами запросто плевал, а иногда прямо таки срал в вечность некоторыми своими поступками. Жизнь сама подсказывала ему, что ничто скотское человеку не чуждо, а жить нужно здесь и сейчас.

  В его жизненной летописи, будто написанной желтым на снегу при помощи хуя и трясущихся рук, было много испорченных страниц. Имелась в ней такая клякса, как тайное хищение и открытое разбазаривание подъемных денег сварочной артели «Вспышка». Сразу за страницей, повествующей об удачном побеге от раздосадованных вспышкинцев, следовали ночные пляски под работающий перфоратор и сквернословие в адрес вызвавших ментов соседей снизу, у которых на инвалидное кресло с бабушкой упала люстра.

  Безобразным пятном в этой книжонке мутнело доведение до греха женщины-кладовщика тридцати пяти лет. Маргинальный коитус спровоцировал легкую беременность, воспитывать последствия которой Кукла отказался наотрез. Не меньше подпортила карму продажа грамма негашеной извести по цене за тонну неопытному наркоману, больному астмой. После чего нервный отец попавшего в реанимацию кокаиниста в довесок к карме подпортил Кукле Геннадию лицо. И, наконец, как вошь на манишке, мозолила мысленный взор кража тефтелей из дома престарелых.     
         
  Мелкие жульничества, вранье и похуизм цвели буйным цветом на унавоженной почве беспринципности. Куклин знакомый, владелец магазина электротоваров «Лампочка Ярославовича», который частенько участвовал в благотворительности, угощая Геннадия водкой, а на выходные выезжал в лес, где насиловал муравейники, дождевых червей и ласточкины гнезда, не вызывал у него ни отвращения, ни даже малейшей неприязни. «Можешь хоть барсука выебать, если ты человек хороший», – говорил этому корешу Кукла, ясно понимая при этом, что хороший человек барсука ебать не станет. Но напиздеть во благо своего неопохмеленного организма – дело святое.

  Вот и теперь, притворно скорбя над неостывшим телом своего безвременно наебнувшегося брата и не сумев скрутить с безымянного пальца голдовый перстень с бриллиантом, Кукла оросил свой мощный ус слезой. После чего экипировался остальным баронским золотишком и решительно встал на скользкий путь самозванца. Чем в очередной раз бзданул с придыханием в собственную и без того скукоженную карму. 

  Тихое утро первого воскресенья сентября ничем не просигнализировало о перемене, произошедшей в изгаженной судьбе нашего героя. С деревянным стуком с неба не осыпались звезды, не подул ветерок с запахом ванили, не заиграла волшебная музыка старой шарманки. Ничего этого не было. Все также бестолково громоздились облака,  ничья собака лениво мочилась на дерево, с которого упал барон, а по аллее сырого парка убегал от инфаркта утренний спортсмен-любитель. Когда увезли Артура окончательно и бесповоротно, когда отгремели все вопросы и пояснения, когда разъехались дорогие машины народных слуг, Кукла Геннадий почувствовал себя будто заново родившимся. Он расправил плечи, заложил большие пальцы рук за лацканы белоснежного пиджака, лихо крутнулся вокруг себя на каблуках, не упал и довольный зашагал в сторону особняка.

  Сонно осмотрела пришельца камера калиточного домофона, который обреченно пискнул и впустил лже-барона во двор. Кукла долго возился с ключами у дверей и, открыв, вошел в холл. Он кивнул вскочившему с кресла охраннику, вооруженному старенькой ТОЗовской  горизонталкой двенадцатого калибра, традиционно для цыган украшенной неуставной алой шелковой лентой, вместо брезентового ремня. Новый хозяин возмутился в душе таким вопиющим нарушением формы одежды и устава караульной службы, но вслух ничего не сказал.

  Зала первого этажа представляла собой нечто среднее между пещерой Али-Бабы и Эрмитажем. Вперемежку с позолоченной и фарфоровой утварью стояли иконы в дорогих окладах. Картины разных стилей и мастеров были развешаны на стенах и просто стояли на полу, опираясь на статуи каких-то задумчивых мужиков. На высоком расписном потолке резвились ангелы, амуры и прочая священная живность. Из пестрого персидского ковра на стене торчала оленья голова с добрыми глазами. Под охотничьим трофеем висели на растреклятых лентах цвета артериальной крови нарядные ружья, а в углу, возле камина, стояла невесть откуда взявшаяся индейская пирога. Помещение было явно захламлено антиквариатом, предметами искусства и драгоценными металлами. Кукла Геннадий привычно наметил глазом сервиз «Кабинетский» на продажу, повалился с ногами на бесценный диванчик эпохи Просвещения и заснул. Ему снилась гигантская авоська, в которую он пиздит всю эту непозволительную роскошь. Кукла недоумевал во сне, откуда взялся этот ебаный невод, вместо проверенного мешка из-под картошки. Подсвечники, сервизы, оленья голова и пирога предательски выпирали во все стороны, но он все равно пиздил. Он хотел унести все и пропить. 

  На выносе его с поличным поймал майор Дыба и стал душить авоськой. Кукла проснулся. Оказалось, он просто запутался в воротничке и в пылу борьбы с правосудием напускал желтых слюней на диванчик эпохи Просвещения.  Он огорчился и решил застирать светлую велюровую обшивку. Во время поиска воды и порошка он наткнулся на незакрытый буфет с коньяками и долго глядел зачарованный взглядом на многозвездочное великолепие. Потом схватил хрустальную бутыль Курвуазье тридцатилетней выдержки и в два захода опустошил её.
  – Можно жить, – удовлетворенно крякнул Кукла Геннадий и пошел искать закусь.

  Через два часа он в костюме короля Филиппа Красивого, пьяный, как несметно богатый грузчик, сидел в пироге и, загребая веслом, пел песню «Из-за острова на стрежень». Когда с улицы вошел кто-то из охранников, немало удивленный таким поведением босса, Кукла замахал на него веслом и затопал ногами:
  – Подите нахуй! Я скорблю…

  Заслуженный гондольер всея Руси пришвартовался только через сутки. Он очумело смотрел на окружающее великолепие и сперва подумал, что нахуярился в музее. Обойдя весь трехэтажный дворец, он в первой попавшейся тумбочке обнаружил две упитанные пачки, в которых обреталось тысяч двадцать зеленых. «На мелкие расходы есть, с сервизом можно повременить», – решил экс-сварщик и включил наконец-то телефон, который тут же возопил трелями цыганского романса. На дисплее высветилось имя Виктор. Кукла снял трубку.

  – Ну, наконец-то! Тут дел невпроворот, Артур Богданович. Завтра у вас еще по расписанию похороны Геннадия. Будут какие-то указания?   
  – А кто это?
  – Геннадий? Брат ваш вроде бы.
  – Я знаю, бестолочь! Кто говорит?
  – Виктор, Витёк я. Не узнали?
  – Я вижу, подлец, что ты Витёк. И вижу, что ты, Витёк, подлец. Доложись по форме!
  – Виктор Борисович Пастагоев, секретарь-референт. Вы себя хорошо чувствуете?
  – Отлично чувствую! Значит так, референтная твоя душа, слушай мою команду. Брата будем хоронить, как меня. И даже лучше. Найди трубадуров, гроб нарядный и этого специалиста по бронзе, как его… блять? А! Вспомнил: Церетели! Будем памятник выдающемуся сварщику в двух местах ставить. Один на кладбище, а другой напротив цирка. Вопросы есть? Вопросов нет. Свободен, – грубо закомандовал самозванец по застарелой армейской привычке, которую не смогли искоренить десятилетия пьянства, сопряженного с производством сварочных работ. 

  После стратегических решений Кукла Геннадий был вынужден решать задачи сугубо тактические – сообщить внезапно истребовавшему аудиенции Роме Ухозаду, что его боевой товарищ скоропостижно скончался. Рома пребывал в прострации, сюрреалистически декорированной так и не снятыми белыми колготками с умной головы, и информацию воспринимал из рук вон плохо.
  – Друг моего брата – мой брат! – весомо басил лжебарон под бдительными взглядами прислуги в оттопыренное ухозадовское ухо, пресекая в зародыше неуместные в такой трагический момент возгласы, способные посеять сомнения в умах челяди. Для этого Кукла Геннадий обмотал одну из колгот вокруг тощей шеи подельника и слегка его придушил. Со стороны они походили на картину известного художника Рыдвана Кайенова «Федерал допрашивает прибалтийскую биатлонистку под Урус-Мартаном».

  – Ты, сынок, пока в траурное оденься, вот тебе и деньги на костюм, а после похорон я ужо об тебе позабочусь – нуждаться не будешь! – Кукла отконвоировал полузадушенного Рому на выход, по пути сунув тому в карман несколько купюр, самолично захлопнул за нежелательным свидетелем дверь и облегченно перевел дух. Как оказалось, ненадолго. В комнату вошел охранник:
  – Артур Богданович, к вам Пастагоев какого-то священника прислал, по поводу погребения.
  – Пусть заходит что ли, – Кукла вальяжно растекся на антикварном диванчике в позе скорбящего тюленя. Ворвавшийся в кабинет моложавый служитель культа протопотал по паркету «Гриндерсами» сорок шестого размера и с размаху раскрыл перед Куклой ноутбук Sony Vaio серии EJ. Он стрельнул по обстановочке хитрыми глазами и заговорил тихим, убаюкивающим голосом, перемежая человеческий язык церковно-славянским:

  – Вот, извольте посмотреть, какое чудесное местечко уготовано для упокоения вашего незабвенного братца, какой вид и, главное, всё включено. Благолепие и ол ин клюзив, прости Господи. Я его и привезу, и отпою, и крест с домовинкой справлю, и могилка уже готова…за всё-про всё двадцать тысчонок… –  лепил уменьшительно-ласкательные суффиксы поп.
  – Батюшка, да за двадцать косарей зелени я брата горячо любимого в Кремлевской стене упокою! И будет Дзержинский, Молотов и Кукля! – возмутился лже-барон, денежная наличность которого составляла как раз двадцатку минус триста на ухозадовский костюм, поэтому следовало экономить. Даже на святом.
  – Артурчик Богданович, помилуйте, какая зелень в это время года? В алтынах россейских, в рубликах нашинских, уважаемый, в червончиках деревянных! Да на городском кладбище с вас испросят в пять раз больше, и это только за место! А у меня замкнутый производственный цикл ублаготворен, всё в одних ручонках – при церкви лесопилочка имеется, траурный кортежик свой, да и строгать-копать есть кому.

  Кукла оживился:
  – В рублях – это зае…. хмм, это нормально так. Да и место красивое – у реки, туда можно летом на шашлыки приезжать, брата поминать. На лесопилке твоей обрезки пиломатериала имеются? Чтоб дрова с собой не волочь?
  – Не сумлевайтесь, Артур Богданович, всё в лучшем виде организуем! Не угодно ли тогда еще мангал всего за три косарика?
  – Не угодно! Мангал из газового баллона и оградку я сам сварю, не фраер. Меня брат научил. Вот ровно двадцать, и чтоб к завтрему всё готово было.

  Батюшка ловко пересчитал купюры, задрал рясу и запихал деньги в карман черных Levis 505 Straight Fit, выдав Кукле приходный ордер с печатью, на которой красовался синий православный крест, как две капли воды похожий на татуировки обитателей Одесского следственного изолятора. Крест окаймляла надпись «ПБОЮЛ Мулабаев». «Суровый поп нынче пошел, – ошарашено подумал Кукла. – Копытами может стаю негров затоптать, не напрягаясь. Не удивлюсь, если этот деляга на мэрсе прикатил». Насчет машины Кукла Геннадий ошибался – священник Мулабаев предпочитал «Мерседесу» старенький дизельный «Фольксваген Транспортер», используя его в качестве катафалка.

  На следующее утро прискорбный кортеж из двух десятков черных внедорожников выехал из города, ведомый еле передвигающимся, жутко коптящим гробовозом, не в масть окрашенным в сиреневый металлик. Священник, лично пилотирующий гламурный катафалк был в своем привычном прикиде «негродавы-левисы», отсутствовала лишь ряса, замененная черной кожаной курткой.

    – Понимаете, Артур Богданович, – силился перекричать грохот дизеля служитель культа, судорожно сжимая сильно люфтящий руль и наклоняясь всем телом к трясущемуся на пассажирском сиденье Кукле, – вчерась, как на грех, коробка с передачами повредилась, Господи прости, Коран с катехизисом ей в печенку! Первая-вторая включаются, а третью-четвертую будто чёрт уволок, не включаются! Зато, пока мы так медленно шествуем, весь город узреет, какого человека в последний путь провожаем!
  – А почему такой цвет необычный у машины?
  – Окрасил по бартеру! Давеча владелец автосервиса нашего тёщу на тот свет спровадил, так на радостях и предложил катафалк подшаманить и лакокрасочное покрытиё освежить! А его работяги так на поминках наколдырились, что краску перепутали – я заказывал «млечный путь» а оне, акриды волосатыя, «метеором» пофарбили! Видно, так было Господу хотительно.

  Не каждому удается лицезреть собственные похороны при жизни. «Это забавное зрелище», – сказал один близорукий человек, увидев, как обезьяна делает педикюр. «Но крайне отвратительное», – добавил он же, когда разглядел, что это его жена. Кукла, мечтая как можно быстрее закончить с этим делом, думал то же самое, но гораздо более нецензурно. Но быстро не получилось.

  Уже на подъезде к церквушке показался крутой подъем, изрезанный глубокими колеями.  Блестела на солнце скользкая грязь, в отпечатках копыт стояла дождевая вода, темно-зеленая патина неблагородного коровьего говна часто-густо покрывала высокий пригорок, и Кукла Геннадий беспокойно заерзал на пассажирском сиденье, вопросительно глядя на приближенного к богу водилу. 
  – Одюжим, батюшка Артур Богданович! Не извольте беспокоиться, – отче нажал на педаль акселератора, и машина, натужно перданув, поползла в гору. Уже почти на вершине взгорья «Транспортер» соскользнул в колею, провалился и, выпустив финальное бздо, заглох.
  – Ничо, ничо, сейци поедем, – обнадежил поп и стал выжимать все что можно – газ, сцепление и последние соки из фашистской рухляди. Машина стонала, надрывалась, кидалась грязью, но вопреки обещаниям не ехала. Водитель включал заднюю, переднюю и даже тянул куда-то вбок – не помогало. Вдруг колеса уцепились за твердый грунт, и катафалк резко рванул наверх.

  За шумом двигателя никто не расслышал глухой удар о кузов, и за ним еще один где-то вдалеке. В кабине потянуло сквознячком.
  – О! Хорошо пошла, легко! Ажно посвежело, дышится легше, – возрадовался батюшка и придавил педальку в пол. Кукла Геннадий обернулся посмотреть, откуда несет этой воняющей солярой свежестью  и ахуел: гроба с покойником внутри не было. Открытая кверху дверца телепалась на ухабах, будто махая на прощанье отставшему кортежу. 
  – Стоп машина! Братика потеряли! – дурным голосом взревел Кукла, и машина остановилась.

  Открытый гроб выскочил из кузова, как карандаш из коробки, шлепнулся в грязь и поехал по говну вниз с нихуевой скоростью. К концу спуска барон уже шел на олимпийский рекорд по бобслею в гробу, но тут на его пути к спортивной славе оказалась большая каменюка. Лакированные сани со всеми подушками, ручками и рюшами уебались о стоящую на обочине глыбу и выкинули мертвого саночника еблом в крупную, размером с канализационный люк, коровью какашку. Он проскользил еще с десяток метров по травке вниз, как пингвин по льду, и угомонился под деревом. 

  Из подоспевшего кортежа высыпали люди и кинулись поднимать разбросанное. Когда развернули валяющегося в грязи покойника, то увидели, что нижняя губа сильно оттопырилась, и болтается на честном слове, а в открытый рот набилось всякой дряни, травы и букашек пополам с гавном. Из засады на растревоженный кал и измазанное в нем тело кинулись жирные мухи. Товарного вида у виновника торжества как не бывало.

  Кукла укоризненно посмотрел на подбежавшего к месту аварии батюшку:
  – И чо, это щас ВИП-персон принято на раллийной трассе хоронить, Сольберг ты ёбаный?
  – Артур Богданович, да помилосердствуйте! Ведь сколько твердил пастуху – не гоняй стадо насупротив храма божьего, коровки-то у нас превесьма серливы, а он аспид, всё одно вредительствует! Сейци все поправим...

  Из кармана кожаной куртки появился моток скотча. Совместными усилиями гроб был перемотан и накрыт крышкой, которая надежно скрыла от любопытных глаз недостатки посмертного макияжа.  Этих любопытных набралось пар сто, заполнивших всю небольшую деревенскую церковь.

  На отпевании Кукла немного успокоился и приготовился торжественно слушать стихиры, осанны и прочую аллилуйю. Держа в корявых пальцах постепенно оплывающую воском свечу, он начал было дремать, как вдруг почуял в атмосфере изрядно надоевший ему запах солярки. Рядом с ним стоял совершенно незнакомый низкорослый абориген в заляпанной навозом брезентухе, в руках у которого были две здоровенные канистры, от коих ощутимо шманило запахом батюшкиной колымаги.

  – Ты какого хуя в храм с канистрами припёрся, гонедяй? – злым шепотом спросил Кукла у аборигена, путая буквы и не решаясь громким криком осквернить священное таинство отпевания.
  – Дык это, батюшка велел, я и принес, – шмыгнул носом ответственный абориген.
  – Что велел? Сжечь нас тут всех скопом? Не видишь что ли – я брата хороню. Иди нахуй от греха, не нарушай технику безопасности.
  – Дык это, тут кажин день кого-нибудь хоронют, то брата, то кума, то деверя, а мне что, всех дожидаться, пока помрут? Батюшка настрого велел – как солярой разживусь, так сразу к нему, – мужик поставил канистры на пол, щедро плеснув Кукле на новые туфли, и начал размахивать руками над головой, пытаясь привлечь внимание священнослужителя. При этом он подпрыгивал и был похож то ли на бомжеватого черлидера обнищавшей баскетбольной команды, то ли на сигнальщика линкора «Парижская коммуна», которому резко приспичило поссать. Такого хамства Кукла Геннадий, уже привыкший к роли наркобарона, стерпеть не мог, и, поймав сигнальщика в момент отрыва от пола, от души въебал наглецу по щщам:
  – Тарась, блядь!

  Спросите у любого поджигателя, и он скажет вам, что обычно солярку  заебешься воспламенять. Но ко всеобщему несчастью, в помещении находился Кукла Геннадий со своей погнутой аурой и вывернутой наизнанку чакрой. Жирно мерцающая лужа шустро растеклась из опрокинутых канистр, сверху в нее приземлилась выпавшая из чьих-то корявых пальцев свеча, и церквушка внезапно вспыхнула.

  Только батюшка вывел первую трель: «Приидите, последнее целование дадим, братие…», как загорелись близстоящие к драке прихожане. Их так поразили горящие собственные ноги, что многие начали покрикивать. Некоторые слабые верой и нервами даже, можно сказать, возопили. Батюшка решил, будто это его песни действуют на паству столь благотворно, что из некоторых юродцев  выходит дьявол, и с энтузиазмом продолжил шансонировать, размахивая кадилом. Когда несколько нарушителей тишины в столь богоугодном заведении имени всех святых дерзнули ругаться матерно в адрес чьей-то не очень божьей матери, отче обратил внимание на странную цыганочку в исполнении матерящихся. 
    – Это что там за танцульки? Опять дискотеку устроили?! – строго прикрикнул он и тут же увидел, как загорелась ризница. 

  Сразу стало видно, кто истинно скорбящий, а кто пирожков нашару похавать пришел. Дармоедов, специализирующихся на хлебобулочных изделиях с начинкой, оказалось большинство, и оно повалило на выход, топча бьющих поклоны старушек. Помянуть незлым тихим словом так и не отпетого покойника никто больше не собирался. Только Кукла Геннадий, будто вспомнивший что-то, отчаянно метался вокруг закрытого гроба. Он грыз зубами скотч с таким неподдельным выражением горя и невосполнимой утраты на лице, что со стороны могло показаться, будто он хочет запечатлеть на челе покойника прощальный поцелуй. «Хоть сгорю, но поцелую», – как бы говорило это героическое лицо с усами. Но когда Кукла откинул крышку и начал, вместо нанесения прощальных лобзаний, рвать с пальца усопшего золотой перстень, лицо сменило выражение на дежурное: «Отдавай рыжьё, сука, а то щяс пизды дам!». Перстень не снимался. 

    К этому времени все благополучно покинули храм.  По церкви метался только отец Мулабаев и спасал остатки имущества.  Все заволокло дымом, трещала от огня крыша, и Кукла бросил свое гиблое дело. Он с трудом выбрался наружу, а за ним через несколько секунд выполз батюшка без икон, утвари и большей части бороды, что-то крепко сжимая в кулаке. На дороге показалась воющая пожарная машина.

  Вскоре все было кончено. Церковь, пережившая удар молнии в революционном семнадцатом, и еще немало претерпевшая позже, в особенности от студентов сельскохозяйственного техникума, не пережила этих похорон и сгорела дотла, мстительно прихватив с собой пристроенную сбоку лесопилку и катафалк. Вокруг остывающего пожарища толпились такие же любопытные, как и в далеком семнадцатом, для которых пожар был вместо телевизора.

  Кукла Геннадий нашел обгорелые останки с гробом. На удивление, вытянутая вдоль туловища правая рука была почти нетронутой огнём, только перстень пропал. В том же агрегатном состоянии пребывал и служитель культа Мулабаев - он испарился. Кукла сплюнул с досады, залез с головой в пощаженный стихией мусорный бак и добыл оттуда картонную коробку из-под соковыжималки «Журавлинка». Присутствующие оторопело наблюдали, как барон набил упаковочную тару золой и костями, тщательно отряхнул остатки костюма и громко оповестил всех присутствующих:
  – Поехали на кладбище, брата зароем. А потом приглашаю всех отпраздновать! На поминальный обед, в смысле, откушать за мой счет.