Стоя напротив здания районного отделения милиции, я испытал неестественное волнение. Что-то подобное, наверно, чувствуют диссиденты, прогуливаясь по Лубянке. Видно, слишком свежи еще были во мне воспоминания о “добрых” глазах дежурного капитана, который оформлял участников студенческого марша “В защиту подлеца Трошкина!”, посвященному прошедшим тогда безальтернативным выборам главы областной администрации.
Наполненная пивом канистра оттягивала руку. Вообще-то, Вульф не жаловал «разливуху», но после обеда у нас действовал режим строгой экономии. К тому же, было душно, и народ вокруг поговаривал, что к вечеру должна неминуемо разразиться гроза. Это значило, что одной канистры могло еще и не хватить.
Вдруг откуда-то сбоку раздался нарастающий рев сирены. Стайка гусей, вывалившая, было, на дорогу, поспешно ретировалась к обочине. Две птицы, расставив крылья и вытянув шеи, отделились от общей массы и отважно ринулись навстречу шумливой опасности.
Я посмотрел в ту сторону. Пожарный “Урал” несся по дороге на всех парах, поднимая за собой клубы пыли и сверкая мигалками. Во всей той картине, мне почему-то больше всего запомнилось лицо пожарного, сидящего за водителем. Он высунулся из кабины и смотрел вперед на дорогу, позволяя встречному потоку воздуха обдувать его стриженую голову. И, вроде бы, не было в том лице ничего особенного, даже, скорее, наоборот – серым оно казалось каким-то, бессмысленным что ли. Помню, челюсти укротителя огня беспрестанно двигались, пережевывая что-то, а глаза брезгливо ощупывали проходивших мимо людишек. Но когда машина почти поравнялась со мной, то наши взоры с ним встретились, и он, рискуя свернуть себе шею, уже не спускал с меня глаз, пока “Урал” не притормозил у поворота.
Глянув поверх домов, я нигде не увидел никакого, хоть самого завалящего, дымка. Недоумевая, куда же в таком случае спешат пожарные, я вытер рукавом пот с виска и, заметив на белом манжете серое пятно грязи, недобрым словом помянул про себя Вульфа, с его аристократичными замашками.
Глухое постукивание рессор и тарахтенье изношенного глушителя переключили мое внимание на серую “Волгу 3110”, катившую оттуда же, откуда только что примчалась “пожарка”. Водитель легковушки без напускного лихачества аккуратно лавировал меж колдобин на дороге. Задние стекла автомобиля были тонированы и плотно задраены, потому личность пассажира за ними (если таковой вообще имелся) установить не представлялось возможным.
Догнав на повороте пожарную машину, “Волга” остановилась за ней, и высунувшийся из окна водитель что-то прокричал пожарным. Пожарные закивали в ответ. В миг взревел клаксон – и “Урал”, подобно дикому вепрю, метнулся вправо, скрывшись за домами. “Волга”, чуть помедлив, тоже двинулась с места, свернув в том же направлении.
−    Чепыжева, знать, понесло куда-то, − раздался голос позади меня.
Я обернулся и увидел рядом нашего с Вульфом соседа по дому Пахомыча, старика во всех отношениях приличного, но иной раз злоупотреблявшего спиртным.
−    Давеча, ув городе на базе, значить, энти… мигалки для  ихой Думы все получали. Ну а ему, Чепыжеву, не досталася. – Пахомыч, поравнявшись со мной, выпустил струйку дыма от папироски. – Не полагается для деревни. А он, Чепыжев, в сердцах пожарных давай заставлять ему мигать.
−    Что ж ни милицейскую машину заставляет? – изумился я такой прокурорской выходке.
−    У их – их две. Один бобик в ремонте четвертый уж год – его, поди, давно порастащили весь. А у другого – мигалки вовсе нет, одной фарой обходится. Говорят, из города третий выписали, но тот доселе не прибыл.
−    А у того, что с одной фарой раскатывает, кто проблесковый маячок стянул – мэр что ль? или начальник милиции на “Запорожец” себе поставил? 
−    Зачем – мэр? Мэру ни к чему баловать. У мэра… джип, да, иностранной марки.
Пахомыч с философским видом пожал плечами.
−    А што, пожарные тоже ничаго. Опаздывали, верноть, куда-то, вот и нервничали, а так… Да разве Чепыжев отпустит, пока не доедет. Одно слово, как ты ж мать его… о!… лидер, во. – Старик заглянул мне в лицо и хитро прищурил глаза: – А што, приятель, пивка вольешь, небось, стаканчик?
Пивка я ему, конечно, влил, но появляться в милиции мне что-то совсем расхотелось. В самом деле, думаю, не с канистрой же туда идти. Более того, возвращаться домой тоже не тянуло, и я решил немного прогуляться, а чтоб не сосало под ложечкой − перехватить чего-нибудь наскоро в столовой.
Прежний автовокзал, рядом с которым располагалась столовая, был наполовину снесен, а на другую половину − переоборудован в супермаркет «Меркурий». Покупались в нем только хлеб, соль да спички, потому что остальные продукты, если кому чего не доставало, приобретались на рынке либо у соседей, что еще дешевле. Водкой и сахаром наш консервативный народ предпочитал, опять же, отовариваться в старом магазине с привычным на слух названием «№23», хотя большой разницы в ценах уже давно не ощущалось.
У самой столовой граждане пенсионного возраста, желавшие нести свои излишки потребителю непосредственно, затрудняли движение мешочно-ведерным способом. Бизнес бабки Нюры, еще одной нашей соседки, разместился как раз под вывеской “БИСТРО “ТУТАНХАМОН”” и носил исключительно спекулятивный характер. Она торговала жареными семечками, сушеной рыбой и штучными сигаретами, хотя о рыбалке имела смутное понятие, подсолнухи в ее огороде сроду не росли, да и самокруток по ночам она, естественно, не крутила. При этом пронырливая старуха систематически играла на понижении и безответственно уклонялась от уплаты пошлин, что делало ее бизнес вдвойне прибыльным, особенно в вечернее время суток.
Я прошел мимо нее и очутился в бывшей столовой предприятия “Сельхозтехника”, которую механизаторы давно стряхнули со своего баланса, как лишнюю обузу. Столовая, ставшая самостоятельным учреждением, поделилась площадью с “Тутанхамоном”, хлебопекарней “Золотой колос” и коптильным цехом ЧП Редькина, что было, я так понимаю, весьма опрометчиво со стороны ОБЩЕПИТовцев, так как последний – я  о Редькине, – по моим наблюдениям, уже прибрал к рукам все основное производство малосоленой рыбы и всевозможных копченостей в Загуляево, заслужив, таким образом, высокое звание “ЧП районного масштаба”.
Когда-то я частенько посещал эту столовую из-за своей хронической нелюбви к приготовлению пищи. Но с тех пор, как, поступив на службу к Вульфу, стал жить у него в доме (сдав свой в аренду), необходимость ходить сюда отпала.
В вестибюле взгляд привычно остановился на внушительной по размерам картине кисти неизвестного художника. На холсте была изображена героическая, надо думать, битва за урожай. Своеобразное виденье художника позволяло лицезреть панораму развернувшегося “побоища” с высоты птичьего полета. Я перехватил канистру в другую руку и нацелился сразу в обеденный зал, подавив в себе благородный порыв остановиться и с минуту молчаливо постоять у картины, чтобы уже традиционно удостовериться, что вода в рукомойнике отсутствует.
Народа в зале было не много. Пестрое цыганское семейство, составив два стола вместе, расположилось в углу возле открытого окна. Цыгане уделили мне секунды полторы внимания, как вновь прибывшему, и продолжили трапезу. Зато троица, сидевшая возле буфета, отвесила мне своей заинтересованности куда больше. Эти красномордые субчики в промасленных робах уставились на меня, позабыв про водку с пивом и про салаты на своем столике.
Подойдя к буфетной стойке, я окинул взглядом ассортимент. Появившаяся откуда-то из “мойки” прыщавая блондинка лет девятнадцати услужливо осведомилась, что мы будем брать.
“Гхы-гхы-гхы!” – раздалось у меня за спиной глупое ржание.
Я насторожился и прислушался, усиленно делая вид, что определяюсь с выбором.
“Гудвин… гхы… − разобрал я, − Вульф… (не ясные словосочетания)… − снова: − Гудвин, Вульф…» Далее было не понятно − о чьей-то крыше, кажется.
Дружное “Гхы-гхы” заставило меня обернуться и свирепо посмотреть в сторону хамов. Идиотский смех стих, но взгляд отвел только один из них, тот который разливал водку в этот момент. Я решил, что сейчас не подходящее время, чтобы ставить на место распоясавшихся молодчиков, потому, сфотографировав их пристальным взглядом детектива-профессионала, сдал их дело в архив памяти.
−    Мне, пожалуйста, сто грамм, − по-джеймсбондовски произнес я, обращаясь к блондинке, − стакан газированной воды… Минералка есть?
−    “Пантелеймоновская”, − ответила блондинка.
−    Это что за вода?
−    Наша местная, из святого источника, − она подала мне литровый баллон с наклейкой “Пантелеймоновский Святой Источник”. – Вот.
Я рассмотрел этикетку внимательнее и, надо сказать, почерпнул много полезной информации. В частности, я узнал, что некий монах Пантелеймон, спасаясь от преследования НКВД в 1927 году, посетил поселок Загуляево и утолил жажду из колодца у здания церкви, отданной большевиками под клуб, где и был схвачен комсомольскими активистами и передан на растерзание богоотступническим властям. Через семьдесят лет мученик Пантелеймон явился настоятелю возрожденной церкви отцу Валерию и открыл ему, что вода в колодце имеет целительные свойства. Думается, тот же инок повелел впоследствии отцу Валерию воздвигнуть у колодца часовенку имени себя, а также выстроить заводик по разливу целительной влаги в пользование народу.
−    Две недели назад первую партию выпустили, − богобоязненно сообщила буфетчица. – Из городу, с самой патриархии, епископ приезжал освещать.
Меня ни чуточки не удивило то обстоятельство, что я впервые слышу об этом. Все газеты я начинаю просматривать с последней страницы, где находится раздел объявлений, и редко такое бывало, чтобы дошел черед до первой.
−    Да уж, и в этом не отстали, − сказал я, шаря глазами по прилавку.
Блондинка пожала плечами, видно, не зразу разобрав мои слова, потом учащенно закивала головой, мол: “да уж, чудны дела твои…”, − и принялась отмерять мне сто грамм.
Откушать здешних яств желания не возникло, только закусить чем-нибудь, так как денег, полученных от моих жильцов в качестве месячной платы за проживание в доме, у меня оставалось мало. Да и какие там деньги – смех один. Вульф же зарплату не платил (задерживал, как сейчас модно говорить), а на все мои намеки отвечал сетованием на дороговизну жизни, дескать, он меня кормит, поит, одевает, обстирывает (наглец!), да еще якобы думает о моем будущем. − Каким образом? − Говорит, что продал год назад свой почти новый “Москвич” (видимо, тот страсть как жал ему в области поясницы!), а деньги вложил не то в акции, не то в облигации. И что одна доля от этого состояния по праву принадлежит мне – счастливчику. Сколько всего долей он, правда, не уточнил, но “Москвич”, действительно, некогда реально существовал. Я проверял.
О, великий русский холодный пирожок с начинкой из квашеной капусты! Как много людей, выдающихся и не очень, закусывали тобой. Как томительно долго сосется твоя черствая корка во рту сдобренная горечью теплой водки. Охота выплюнуть. Терплю. Лучше допиваю остатки из стакана и отправляю вдогонку исходящую пузырьками “святую” воду. Чу!…
И тут я ее заметил. Секретаршу мэра. Она выплыла из-за щита скрывавшего собой раздачу. Облюбовав столик у окна, через один от цыган, секретарша поставила на него поднос с едой и уселась спиной ко мне.
“А что? – осенило вдруг меня. – Если старый боров не хочет браться за настоящее дело, то мне-то кто мешает?”.
Не хотелось смущать ее своим неожиданным возникновением на горизонте. Я предпочел обождать пока она войдет во вкус насыщения пищей и затребовал себе еще сто пятьдесят грамм водки, баллон “Пантелеймоновской” и салат из свежих огурцов.
Истекло семь минут. Остаток водки в моем стакане опошлила своим присутствием какая-то мошка, а огурцы оказались недосоленными, что послужило достаточным основанием для перехода к решительным действиям с моей стороны. Я сгреб в охапку все, что пил и чем закусывал, и, нацепив на два пальца канистру с пивом, направился к ее столику.
−    Добрый денек, мадам, − начал я артподготовку.
Секретарша смерила меня взглядом и, узрев натюрморт в моих руках, недовольно поморщилась.
−    Мадемуазель, − бросила она нарочито небрежно.
−    Я дико извиняюсь…
Это словосочетание, “дико извиняюсь”, я тогда позаимствовал из, не помню какого, кинофильма, посчитав на тот момент его верхом галантности и гусарской неотразимости.
−    …Просто конец света. Но в моем положении нет другого выхода, кроме как бросить в это чудо кулинарии… в этот… − тут мне не повезло, красноречие в миг покинуло меня, взметнув ворох мыслей на тему поиска витиеватого синонима слову “салат”. Я впился жадными глазами в огурцы, почувствовав, что вот-вот все рухнет, и быстро закончил:
−    Могу я попросить щепотку “белой смерти”.
(Тоже, кстати, откуда-то содрал! Из “Любовь и голуби”, кажись).
−    Мышьяка с собой не ношу, − ответила она и сделала попытку уткнуться в свою тарелку.
Я заметил, что она еще не стара, или, вернее сказать, уже ни столь молода, как, к примеру, буфетчица, к ногам которой припали те три поддатых нахала, выклянчивая для себя добавку. Датирую ее вторым, максимум – третьим, годом до моего рождения. Плюс-минус два года, для верности. Итого – лет тридцать.
Табор позади меня снялся и исчез за дверями, оставив на столах грязную посуду, объедки и мусор. Блондинка-буфетчица, счастливо улыбаясь неизвестно чему, кинулась разгребать завалы.
−    Тебе соль нужна, что ли? – додумалась наконец-то секретарша.
Она покрутила головой, удостоверяясь, что солонка на ее столе единственная во всем зале. Потом, видимо успокоившись на счет искренности моих намерений, она толкнула ко мне свою.
−    На, держи. Тебя Вульф робким таким сделал?
Вот это уже хорошо. Люблю когда все запросто, по-свойски.
−    Угу, − подтвердил я и бесцеремонно уселся напротив нее.
Храбростью в общении с женщинами я, в самом деле, никогда не отличался. И не надо было иметь семь пядей во лбу, чтобы понять – почему. Росточку я среднего, наружности – неброской, культуризмом не занимаюсь, шахматами не увлекаюсь… Продолжать?.. Думаю, хватит.
Естественно, первым моим побуждением было тогда – доказать ей обратное. Я с деланным равнодушием заглотнул водку, нанизал на вилку самую толстую дольку огурца, яростно натыкал огурец в солонку и отправил следом за водкой и прописавшимся в ней крылатым насекомым.
Это был перебор. Меня никто не заставлял напиваться, потому винить было некого. Я усердно закашлялся, борясь с позывом отторжения. От спазмов желудка резало в боку. Губы мои были плотно сжаты, как у партизана на допросе у карателей, и возвращавшееся адское зелье хлынуло вначале через нос, обжигая гортань. Ну, а тут уж кто стерпит! И, словно под давлением компрессорной установки (методом опрыскивания белья, перед тем как пустить в ход утюг) я стал порциями исторгать из себя в направлении подноса секретарши все: водку, слюни, смешанные с ошметками огурцов и с пузырьками газа от “святой воды”. Вероятно, частично я окропил всем этим и секретаршу, так как она, тихонько вскрикнув “Ой!”, молниеносно откинулась на спинку стула. Но об этом я могу лишь догадываться, ведь мои глаза тоже были на мокром месте. И вообще, я с омерзением почувствовал, что весь обливаюсь потом. Крупные его капли выступили на лбу, стекали по вискам, и даже под брюками щекотали ручейки, устремившиеся к носкам. Моя рубаха напрочь прилипла к спине.
−    Господи! Была ж охота водку жрать по такой жаре! – произнесла моя собеседница, едва оправившись от неожиданности.
Я промямлил в оправдание себе что-то нечленораздельное о подсоленной воде, якобы используемой для питья в пустыне; о мохнатых шапках, которые носят туркмены, − пытаясь свести все к тому, что просто, де, ни в то горло пошло.
Секретарша встала, взяла поднос с посудой и, пожелав мне приятного аппетита, пропала с поля зрения. Субчики, пристававшие к буфетчице, тоже куда-то запропастились.
Что ж, главное было достигнуто. Она выдала себя, проговорившись, что знает, на кого я работаю. Что это давало, пока было трудно судить, но ясно одно – за мной и за Вульфом велось наблюдение. Возможно, между секретаршей и мэром имелась связь. Возможно даже, что они были любовниками, такое случается сплошь и рядом.
Жуть как хотелось поделиться своими выводами с Вульфом, но уходить сразу вслед за ней не стоило. Осторожность превыше всего. Я влил себе пива из канистры и стал, не спеша, попивать.
Пропустив, таким образом, пару стаканчиков, я ощутил душевный подъем и небывалую легкость мысли. Высиживать чего-то дальше не имело смысла. Я встал из-за стола и направился к выходу.
Улица не встретила меня прохладой. Было так же душно, и лишь в воздухе наметился сырой запах близившегося дождя.
−    Слышь, браток! Обожди секунду, − послышалось за спиной.
Я остановился и обернулся. Низкорослый малый – один из трех субчиков в столовой – взял меня под локоток.
−    Чего тебе? – спросил я его, наперед решив отказать в деньгах.
−    Пошли отойдем в сторонку, − сказал тот, озираясь вокруг.
−    Зачем это?
−    Пошли, дело есть. Да ты че, боишься что ль? – Он нервно улыбнулся, сверкнув золотой коронкой.
−    Ни че я не боюсь…
Мы прошли вдоль забора, окаймлявшего какую-то стройку, протиснулись в лаз, и я остановился.
−    Дальше не пойду. Говори, че тебе.
−    А дальше и не надо, − раздалось из-за кустов. – Гхы-гхы-гхы! Федула, вот он.
Из зарослей вылезли еще трое. Третий – здоровенный бугай по кличке Федула. Они обступили меня, и я понял, будут бить. Но за что?!. Как раз этот вопрос я и задал им. Тот, который меня привел, заверил, что сейчас я все узнаю.
Есть некая закономерность в самосудах − я бы даже назвал это традицией, − что подвергаемый экзекуции узнает о причине наказания по ходу действия. Повиснув на руках у двоих подмастерьев Федулы, я знакомился с линией обвинения. Схема была стандартной. Оказывалось, что я не прав по двум пунктам: во-первых, никогда нельзя приближаться к Зинке-секретарше, заговаривать с ней, соблазнять выпивкой и прочая, прочая, прочая; во-вторых, – если я все же думаю, что по той или иной причине имею право к ней обращаться, мне необходимо вспомнить пункт первый. Я пробовал по мере возможности оправдываться и объяснять тому Федуле, что он глубоко заблуждается, но от этого мое положение только усугубилось. Когда же я вконец рассвирепел и решил применить приемчик, которым в совершенстве владел примерно с тринадцатилетнего возраста, то уже выбился из сил, и меня бросили под забором, словно какой-то барахляный тюк.
Я вошел в наш дом, все еще пошатываясь и переживая предшествующие события. Моя светлая рубашка была в грязи, а на предплечье зияла дырища.
Вульф сидел на диване. Когда я появился на пороге комнаты, он посмотрел на меня из-под бровей и, по-видимому оценив мой вид, вновь переключился на посетителя, сидевшего напротив.
−    А это еще кто? – осведомился у него гость – коренастый мужичок, думается, любовно постриженный супругой, чтоб какая другая баба роток не разевала. В зубах у него была сигара, но он ее не курил, а просто жевал кончик.
−    Помощник, − ответил ему Вульф.
−    Ух, ты! Какой красавец, − ухмыльнулся тот, разглядывая меня, а потом повернулся к Вульфу:
−    Я гляжу, все с жиру бесишься, Иван. Ну да ладно – дело твое. – Опершись ладонями о колени, он рывком поднялся со стула и неторопливо зашагал к выходу. Подойдя ко мне, он пристально посмотрел мне в лицо: − Хорош помощничек, ей богу. Может в вытрезвитель его, а, Вань? Подумай.
−    Ладно, Кремеров. Ступай своей дорогой, не пугай молодца.
Посетитель, которого Вульф назвал Кремеровым, недобро хмыкнул и снова вперился в меня взглядом.
−    Ну-ну, − процедил он, вынув изо рта сигару и оскалив на меня белоснежные зубы. – Все ж подумай, Ваня, если ты что-нибудь скрыл от меня, то, ты меня знаешь, – из-под земли достану и огорчу – ох, огорчу! – до невозможности.
Вульф поморщился, но ничего не ответил.
Посетитель удалился.
Я прошел к своему столу. Вульф, после ухода Кремерова, стал еще мрачней. Он взглянул на часы, которые показывали половину шестого.
−    Где тебя носило? – спросил он.
−    Гулял, − неопределенно ответствовал я и быстро переменил тему. – Что это за тип тут у вас был?
−    Кремеров. Старший оперуполномоченный. – Вульф надулся как пузырь. Видно было, что он не особо жаловал бывшего коллегу. – Он самый толковый сыскарь в уголовке. Кто-то ему стукнул, что Рохман заходил к нам перед тем, как пропасть. Вот он теперь землю носом роет, вынюхивает, что да как.
Я решил более не мяться и сказать Вульфу как есть.
−    Знаете, − произнес я, − пожалуй, сегодня я не смогу составить вам компанию в оранжерее.
−    Другого я и не ждал, после того, как увидел тебя. – Он, кряхтя, поднялся с дивана. – Ничего удивительного.
Каждый его шаг болью отдавался в моей душе. В проходе он остановился и обратил на меня свой взор.
−    В обед бабка Марфа заходила. У нее куда-то коза запропастилась. Бабка обещала целый месяц нас бесплатно молоком поить, если найдем козу. Я обещал, что ты зайдешь.
Он это сказал – и был таков. Я был посрамлен и раздавлен. Думаю, он – уить! – догадался о моих злоключениях. − Как? – Я же говорил: гений! Остается снять шляпу.
−    Ваше пиво! – прокричал я. – Оно у входа! Почти половина канистры!