Апрель — месяц ебанутых на всю голову поэтов и неунывающих алкоголиков. Нет, сказать, что в этот месяц все пьют и пишут про березки, не могу. Многие припивают, настороженно глядя на короткие юбки, а кто-то вообще ничего не пишет, кроме жалоб президенту да на заборе всяко.
  Кстати, юбки. Это, бля, такая тема — охуеть! Почему никто не сочиняет стихи иль там поэмы про короткие юбки? Про вагину — сколько хочешь. Про изгиб от жопы нежной — да любой бородатый бард знает! Эх…
  Так вот, Наташа. Да, ее звали Наташа. Но при чем тут мячик, спросите вы? Наверное, связь есть, но пока ее не видно. Даже мне.
  А Наташа была очень красивой девушкой. Она работала на карамельках. Ну, там где «раковые шейки», «барбариски». Тянется, короче, такая длинная хуйня, типа, трубки, а в ней начинка. Потом ее ножик электрический обрезает — и конфетка. Вот где-то в этом месте и работала красивая девушка Наташа. Чего она там делала, я не знаю. Наверное, нажимала какие-то кнопочки и грустно смотрела в закопченное окно. Ее любили, нет, скорее, обожали. Да нет же: ею «наполнялись» все на нашем хлебозаводе — от шоферни до сторожа Баграмяна.
  Все знают, что хлебозаводы не только булки пекут, но и кондитерские изделия производят. Кто жрал зефир в шоколаде? Да, это вот кондитерское изделие. Если на него наступишь по пьяни — ебнешься так, что провода загудят. И закусывать этой падалью стремно, как впрочем, и мармеладом. А еще эссенции — грушевая, апельсиновая, яблочная… Это страшная смесь ароматов и спирта. Это сейчас сыплют в сладости порошки какие-то, а — тогда сахар, ваниль и эссенция. Пить ее было практически невозможно, если ты, конечно, не поэт там иль слесарь по печам и гидравлике. Мы пили коньяк, который приходил на предприятие в огромных бочках, но использовался незначительно, не то, что масло или там яйца.
  Наташа всем давала этого коньяку, но любили ее не за это. Ею «наполнялись» потому, что она никому ничего, кроме ароматного пойла, не давала во всех других смыслах. Нет, вру: ее взгляд, словно с полотен Ренуара, бесплатно и нежно пронизывал чувствами всякого, кто подходил или проходил мимо нее. Эрос и Платон бились в подсознании как гладиаторы. Ты чувствовал, что вот-вот сейчас она чуть приоткроет бархатные губки и шепнет тебе самое главное слово на свете... Но нет, не было этого. Какое-то невидимое биополе окружало эту изумительную, добрую красавицу и не позволяло говорить пошлости, как, например, в пекарне. Там женщины давали всё, кроме коньяка. Нет, они тоже были практически красивы и теоретически загадочны, но хуле от этого? В бухгалтерии такая же история, только на высоких каблуках и в платьях с блестками.
А вот Наташа... Мы даже не знали, замужем она или свободолюбивая блядь. Кольца на пальце не было, но и в глазах — бездонное море нежности, и ни намека на легкое порно без наручников. Загадка…
  Блядь, да что ж там с мячиком? Как бы так незаметно перейти к этому предмету, минуя Наташу, коньяк и суточный план…

  Обед! Да, в процессе производства хлебобулочной продукции присутствовало такое утонченное явление, как обед. Час, в который ты становишься свободным и готовым на подвиги.
  Зимой этот час был сер и томителен, как ожидание поезда из Алма-Аты. Все прятались по углам, шурша газетами и звякая посудой. Некоторые ублюдки даже ходили в буфет за томатным соком и полукотлетой на булке. Остальные жрали принесенное из дома, и ругали администрацию.
  Но вот весной, в апреле, например, люди выползали из щелей как клопы-солдатики и, расположившись у склада на ящиках и поддонах, ебашили пищу открыто, чавкая, роняя крошки и громко посылая нахуй не только администрацию, но и само правительство.
  Весна — не время перемен. Это время освобождения. Ты как бы отрыгиваешь из себя все, что накопилось за постылую зиму, включая новогодний «оливье».

  В общем, так. Сидели мы все на этих ящиках, жрали, спорили и вдыхали волшебный апрельский воздух. А мы были разными и по возрасту, и по должности, и по алкогольному стажу. Но в эти минуты мы были равны, как Святая Троица.
  — Премия тебя не устраивает? — злился плотник Макеев. — Иди в депо, там без премии, график и спиздить можно побольше, чем тут.
  — Ты коней-то не гони! Премия — хуйня, я за принципы. Зачем ее, эту подачку регулировать трудовой дисциплиной? — упирался завскладом ГСМ Иван Пантелеевич.
  Чуть севернее кислородных баллонов работники хлебопекарни спорили глубже и орали как весенние грачи.
  — Это ошибка Да Винчи от молодости! Традиционные перспективы в эпохи Возрождения были далеки от геометрии, потому рука Марии такая неестественная! — кричал Вася Вандалов.
  — С перспективами у мастера было все в порядке! Это он специально, как бы технически, инженерно, новаторски преподносил живопись, — пикировал на него хромой учетчик Феклов.
  — Нихуя подобного, эй, инженер! — повернулся Вася к седому, высохшему инженеру по техоборудованию Селезневу. — Скажи, что Леонардо разделял живопись и чертежность, точность и светотени. Ну, скажи старый черт!
  — Не всегда, Вандалов, не всегда. Вот как и ты, он смотрел на мир глазами реалиста, а рисовал по божьему усмотренью, — вяло ответил инженер, мусоля копченую мойву.
  — Блядь, вас интеллигентов хуй разберешь! Вечно выверты какие-то, и еще Бога приплел, тьфу! — разозлился грузчик.
  У стены гаража, на здоровенной покрышке от трактора сидели пекари и тестомесы в белоснежных халатах и питались салатами из свеклы и куриными ножками. Если кто думает, что пекари — это такие огромадные мужики с бицепсами и трицепсами, то покиньте кинозал немедленно. Это были наши любимые женщины или как их там еще. Конечно, среди них попадались и весьма крупные экземпляры, порою, даже пиздец какие крупные, но это дела не меняет. Дамы всегда были в почете, потому что существа они мягкие, сисястые и имели места не столь отдаленные, но приятные до семяизвержения.
Они, как всегда, спорили о каких-то фильмах с роковыми любовями, страстями и супружескими неверностями.
  Короче, в этот весенний, теплый день во дворе хлебозавода царило свободомыслие и пахло далеким дымком «мудиловской» мусорки.
Из запыленного окна на нас смотрел новый директор завода. Ему явно хотелось спуститься во двор, как и его предшественнику, но не позволяла типичная робость новичка-администратора.
  А я все смотрел на Наташу. Возможно, и не только я. А она ни на кого не смотрела, а только просто пила кефир и жевала булку с маком. Нет, она переговаривалась с сотрудницами своего цеха, но как-то вяло и без азарта. Королева! Фантазия Гёте! Марсельеза!

  Ба-бах!!! Ох, бля! Что за хуйня? Круглый и упругий, как зад бухгалтерши Тони Соколовой. И пыльный, как кепка электрика Жукова. Мячик! Кожаный, потертый и веселый, будто Колобок. Прямо, блядь, в мою кучку сала и лука! С небес ли или из демонических ущелий? Не важно. Он отпрыгнул к грузчику Вандалову, потом на горб Ивану Понтелеевичу и в итоге застыл призывно посредине двора, медленно вращаясь, словно естественный спутник Земли.
  Весь социум уставился на него. Замерли даже невидимые птахи, там, в садах за кладбищем. Такие паузы случаются порой в природе как некий знак, означающий крутой поворот или смену общественных формаций. Предтеча будущих потрясений, диктатуры и репрессий.
  Но зачем растягивать эту паузу? А незачем!
  В стороны полетели пакеты, миски и термосы. Вся мужская рать нашего предприятия встала как Русь Святая, с лицами, полными огня и соперничества.
  Я успел первым, и добротным носком обрезанного кирзача сделал первый удар по мячику.
  — Ф-ф-фыр-р-р-р! — пропел кожаный незнакомец и влепился в стену склада БХМ.
  Отрикошетив, он попал на ногу электрику Жукову, и в этот момент произошло молниеносное разделение на команды. Еще не поняв, кто за кого играет, мы все переместились на пустырь за градирней. Неизвестные истории руки поставили ящики-ворота и прозвучал голос сторожа Баграмяна:
  — Пошла милая! Иду по флангу!
  Момент, когда за одно мгновенье стерлась грань между возрастом и должностью, почетом и уважением, отдышкой и поэтическим даром, можно было бы назвать историческим, но это было так незначительно в сравнении с самой историей, что ну его нахуй. Матч начался как вероломное нападение фашистской Германии. То есть, внезапно.
  Мы носились по пустырю как по полям европейских арен ФИФА. Распасовка, сольные проходы по центру и вдоль компрессорной трубы, силовая борьба в небе и в пыли. Удары головой и печенью. Прострелы с флангов и из-за ворот. Все эти атрибуты профессионального футбола дополнялись матом и неприличными жестами. Это был чемпионат людей, не обремененных годовым контрактом и проблемами трансфера. Это был принципиальный бой за обладание. Черт, а за обладание чего или кого был этот бой? Этот вопрос не имел ответа. Он был открыт миру и понятен без смысла.
  — Не танцуй как проститутка, переводи на правый край, чучело!!! — ревел инженер Селезнев в разорванной рубахе.
  Запутавшись в дриблинге, плотник Макеев уводил за собой шофера Дремова и Васю Вандалова. В итоге мяч у него отобрали, и грузчик, обгоняя собственный перегар, помчался к нашим воротам.
  Я, изображая танец Будды, перерезал ему путь. Иначе и быть не могло! Позади хромой учетчик Феклов — последняя линия обороны и не совсем надежная. Я сфолил. Пока мы толкали друг друга в твердые груди и рвали взглядами души, сторож Баграмян утащил мяч от ворот и перепасовал инженеру. Тот в лучших традициях киевского «Динамо», по-«протасовски» впиздячил гол Ивану Понтелеевичу.
  Взревели трибуны из пекарей и тестомесов. В синь небесную полетели накрахмаленные колпаки и женский визг потревожил автомобильные сигнализации. Новый директор завода почти расползся по стеклу своего кабинета. А где-то возле электрощитовой стояла она, моя обожаемая и всех «наполняющая» богиня. Наташа смотрела на нашу игру с такой страстью, что даже пыль и негламурный топот рабочей обуви не смогли скрыть эту страсть.
  Все это я увидел одним мимолетным взглядом и, оттолкнув Васю, бросился в нападение. Хуй с ней, с тактикой — я должен забить гол! Ничья — удел евреев-гуманистов и всяких там либералов. Самое дорогое у человека это — жизнь! Это каждый коммунальщик вам скажет. Но еще дороже — это подвиг, на фоне которого любая жизнь — кусок окаменевшего дерьма истории.
  — Дай пас, дай пас, сволочь!!! — кричал я электрику Жукову.
  Но тот вальсировал с мячиком как Зидан, и его губы вытянулись по-рыбьи горизонтально. Я скакал вокруг, «открываясь» и махая руками, как пришелец из космоса. Меня грубо «бортанул» шофер Дремов. Прокатившись по утрамбованной земле, я понял цену боли, но не придал ей значения. Боль — последнее, на что надо обращать внимание в жизни, после уплаты налогов и концерта певицы Валерии. Разодранная щека в счет не шла.
  Я вскочил неожиданно, как герпес, и стремительно, как нота «ля». И тут же, словно в сказке, получил долгожданный мячик. Отпустив его метра на два от себя, я без всяких там «школ» тупо летел к воротам Ивана Понтелеевича.
  Навстречу мне тенью из прошлого рванулся кто-то из слесарки, по-моему, бывший десантник Пышкин. Да, точно он. Две силы, равные по модулю и противоположные по направлению, двигались в точку «Х». И в этой точке произошло освобождение энергии. Половинка моего кирзача и берцы Пышкина сдавили кожаный мячик с равной силой. Блядь, к чему эти сравнения? Силы были эквивалентны чему-то тротиловому! Мячик торжественно взорвался, и униженной тряпочкой ударился оземь…
Но, вот тут-то и была та самая точка перелома.
  Пока бывший десантник решал, оплакивать ему мячик или выпить газировки с солью, я слабеющей ногой притащил рваную тряпицу к линии ворот и по-советски, через «очко», вкатил «золотой» гол опозоренному завскладом ГСМ.
  Что творилось в стане болельщиков! Ебать ту ФИФА (одним словом и по-французски)! В небе уже парили не только колпаки, но и халаты, и даже чей-то бюстгальтер четвертого размера…
  Как мы уходили с пустыря, можно прочесть в «Слове о полку Игореве».
  Оставшийся рабочий день был скомкан и для страны не важен. Все только и обсуждали игру. Все, кроме Наташи. Я совсем забыл о ней. Но (вот тут вы охуеете не менее моего) она не забыла обо мне. Прикиньте.
  В конце смены, когда я смиренно пришел за вечерним коньяком, она тихо и так бархатно сказала мне:
  — Bespyatkin, ты не проводишь меня сегодня? А то я обещала подружке занести дрожжи, а она у кладбища живет…
  Бля, товарищи, вы можете представить, что бы я сделал с упокоенными гражданами, если бы они чего-нибудь там? Еще не очухавшись от 150-ти граммов и неожиданной просьбы своей богини, я сипло прошипел:
  — Без проблем…

  *  *  *
  Ночь была как у старины Александра Сергеича. Ну, там прозрачно небо, звезды блещут и все такое. Чего-то там трепещет. Температура воздуха и атмосферный столб в норме. Короче, все столбы в норме и в груди томление, словно у поэта-гражданина Некрасова.
  Мы шли по залитой лунным светом тропинке мимо спокойного, умиротворенного погоста. Она держала меня за руку, и эта рука дрожала. А я готов был голым пробежать меж могил неведомых мне людей и процитировать что-нибудь из классиков марксизма! Но, это было бы разложение идеалов и ложный путь, как сказал бы комсомолец Корчагин. Это попросту была бы глупость. И потому я нежно обнял Наташу за плечи. Она перестала дрожать и склонила голову, как птица. Так и шли мы до дома ее подружки. Потом она отдала дрожжи и вернулась ко мне, взволнованному.
  Обратно мы шли влюблено, как дети. Я трогал ее за все, но не грубо, а наоборот как-то.
  И вот чертоги моей королевы. Одноэтажный, невысокий дом с двускатной крышей. Низкий забор и без собаки во дворе. Наташа остановила меня неожиданно в тени разлапистой липы. И под ней мы поцеловались. Как сладок был поцелуй, так горька была мысль о расставании… Не в силах удержать себя, я предпринял пошлую попытку. Она решительно отстранила меня, и вдруг спокойно так сказала:
  — Вон в том крайнем окне я буду ждать тебя, перелезь через забор и по огороду. Только не по грядкам, а то от свекрови попадет…
  После этого она исчезла, словно аванс перед Днем работников общепита. Я стоял, полный страсти и еще какой-то дряни, навроде трепета плоти иль как там еще. Хуясе! Свекровь, грядки, окно… Аптека, улица, фонарь... Может, я супергерой или принц из сказки про лягушку?
  Впрочем, долго мыслить об этом я не стал, и как Маугли полез на забор. За забором была вспаханная земля. Блядь, как на границе! Я слышал, что такие вещи переходят с помощью двух лопат. У меня этих лопат не было, а бежать за ними через всю «мудиловку» к дядьке нахуй не нужно. Поэтому я осторожно пошел по диагонали к заветному окну.
  Ступив на отмостку, я прикинул, что на окно залезть будет не совсем просто. Но, граждане, любовь и близость заслуженной ебли способна закинуть человека даже на Петропавловский шпиль! А тут какое-то сраное окно с потрескавшимися штапиками…
  И вот это окно распахнулось, и нежный голос прошептал:
  — Давай, лезь Bespyatkin…
  И я, пробуксовывая по стене ребристыми протекторами кроссовок, как ночной зверь проник в спальню с широкой пушистой кроватью и самой дорогой на свете женщиной. А что еще нужно для простого, рабочего ублюдка, вроде меня? Да, в общем-то, больше и ничего. Безумный секс и разумная ебля.
  — Да будет так! — сказал Творец и задернул Луну занавеской.
  Но у нас был маленький «ночник» воткнутый в розетку и неведомая свекровь, храпевшая как ГАЗ-53, что по утрам развозит булки по магазинам. И еще много чего было, скажу я вам…

*  *  *
  Полпятого утра — время традиционного съеба по методу Казановы. Это время, когда пиздят магнитолы и стекла с автомобилей, а солнце гадает, как ему рассвет начать — резко и революционно или вкрадчиво и неуверенно, как речь председателя Центробанка. В это время я проснулся для того, чтобы невесомой тенью скользнуть из теплого ложа в прохладу счастливого утра и кусты крыжовника.
  — Да спи ты еще, Bespyatkin, — мурлыкнула Наташа, мягкая, как облако.
  — Не, я пойду, надо… — ответил я твердо.
Я точно знал, что мне надо, и эта причина убила бы всю романтику и прелесть волшебной ночи. Поэтому, поцеловав мою Красивую в душистую макушку я, быстро одевшись, полез в спасительное окно.
  Когда я оказался на свободе, то был неприятно удивлен состоянием стены, которую ночью я терзал подошвами как постирочную доску. Она вся из небесно-голубой превратилась в грязно-развратную.
Я постучал в окно. Тишина. Я еще раз постучал, громче. Она проснулась и выглянула как Солнце.
  — Вот тут на стене нехорошо получилось, — шепнул я, грустно сдвинув брови.
  Наташа посмотрела вниз и ахнула. Я уже знал, что ее муж-дальнобойщик, суровый, с волосатыми руками мужчина, имел какие-то принципы, потому не удивился, что Наташа кинулась искать тряпку и этой тряпкой махнула мне, что б съебывал. Ну, я и пошел, обходя грядки к забору. На нем я завис на долю секунды и посмотрел на огород.
  А там, на черном-черном черноземе, как на полотнах Репина, зияли нежно голубые следы с грубым рисунком протектора моей грешной обуви. Они уходили прочь от дома, в котором я оставил частичку своего… бля, забыл как там пишут писатели. Короче, герой уходит, чтобы, нет не вернуться, но типа того. А там, у истерзанной стены, королева пыльной тряпкой затирает улики внезапной любви или мимолетного блядства (решайте сами).
  Мне же пора было выполнить главную задачу этого дня. Вот только бы успеть добежать до кустов боярышника перед оградой всепринимающего кладбища…