На хер

За столом сидели шестеро: мать, отец и четверо детей. Дед валялся на кровати, его не кормили. Ожидали, что скоро помрёт.
Электрическая лампочка едва светила и по всем признакам собиралась погаснуть.
Телевизор «Изумруд» не включали. Мало того, что был он чёрно-белым, но ко всему прочему никто не помнил, работал ли он когда-нибудь.
Стулья шатались.
Чёрствый хлеб скрипел под ножом.
Бегали тараканы.
Три брата в семье: Максим, Денис, Владимир. И сестра Настенька. Младшенькая.
Отец разливал суп по тарелкам. Максиму не хватило.
-    Тяжёлые времена пришли, - сел батя на своё место. – Жуткие. Двадцать первый год тебе уже, Максимка, - это ему. - Хоть бы в армию тебя сбыть, да не берут из-за плоскостопия. Беда, да и только. Короче, не медаль ты, чтоб на шее моей болтаться. Не пойти ли тебе, друг любезный, на хер?
-    На хер, - поддержал батю Дениска.
-    На хер, - утвердительно кивнул Вовка.
Мать вздохнула, но тоже согласилась:
-    На хер.
Лишь Настёна всплакнула. Ну да кто её мнение слушал?
-    Только «Капитал» Маркса заберу, - буркнул Максим в ответ.
Семья не возражала.
Дверь скрипнула, кривая дорожка повела в даль туманную.

И пошёл он на хер.


                                          Дети могил

«А ну и пусть, - думал. - Один жить буду, как взрослый».
-    Молодец, пацанчик! – поддержал его шкет лет двенадцати. – Пять лет один живу, сплошной кайф каждый день и никаких забот. Айда в нашу бригаду деньгу заколачивать!
-    И много заколачиваете?
-    Да немеренно! Считаем – не пересчитаем.
Бригада на кладбище базировалась. Руководил ей Черепан – известный в городе преступник. В свои двадцать он уже три раза отсидел, причем один раз – в настоящей взрослой зоне. Злые языки болтали, что была это чмошная «химия», но сам Черепан божился, что неправда это. Что в строгаче он лямку тянул. Короче, уважали его.
-    Годишься, - окинул он Максима взглядом. – Телосложение компактное, а плечи широкие. Силушка должна иметься. Первое время на шухере постоишь, потом сам копейку добывать научишься. Учись у наших, здесь мастера знатные. Ставлю на довольствие. Чего в котомке?
-    Книги.
-    Небось какие новомодные? Не Брет Истон Элис случаем? Ладно, на раскурку пустим.
-    «Капитал», Карл Маркс. Полное собрание.
-    Нет, эти храни. Не читал, но уважаю. За этими книгами будущее.

Вечер Максим с пацанами провел.
Разожгли костерок, похлебку сварганили, водочку по жестяным кружкам разлили. В знак ли особого уважения, то ли просто всех новичков так приветствовали, Черепан ему коньяка плеснул. Четырехзвездочный, производство Калининградской области, спирт французский. Добрый напиток.
Немало пацанвы у могил сидит. Кто на гитарке трынькает, кто гуся дёргает. Все усталые, говорят мало. Атмосфера этакая кисло-уважительная: вроде бы надоели ваши морды, но соблюдаем паритет. Один Максим бодрячком сидит.
-    А что, друзья, - спрашивает, - какие вы взгляды имеете на социально-экономическое развитие государства? Не кажется ли вам, что не вполне гладко реформы протекают? Что перегибов с избытком?
Молчат, обдумывают сказанное.
-    Не вполне я понимаю, - один говорит, Прыщом его звали, карманник-профессионал, - суть происходящих явлений. Не хватает мне эмоционального и интеллектуального диапазона для осознания того, что произошло после распада Союза. Как не стало СССР – замкнулся я в себе, погрузился в мирок свой убогий, и даже палец высунуть наружу не пытаюсь. Ты не провоцируй нас такими опасными вопросами. Не к добру это.
-    Нет тут никакой провокации, - поддержал Максима Черепан. – Надо о таких вещах задумываться, потому что они позволяют намечать дорогу в будущее. Тому, кто осознает настоящее состояние мировой экономики во всех аспектах, кто истине в мозг заползти позволит, тому все двери откроются.
Звучало убедительно. И полностью совпадало с точкой зрения Максима. Он Черепана перестал бояться.
-    Да уж, - подал голос профессиональный нищий Доходяга, кривой и страшный, как чёрт, - ни ума у нас нет, ни образования получить не дают. Куда не кинь, всюду клин. Только выть от горя, да людей обирать и остаётся. Может, соберём бабло, да отправим кого в университет учиться? Он человеком станет, и нас за собой потянет.
-    Да думал я об этом, - сплюнул Черепан. – Не потянем. Мы же крохами перебиваемся, а там бабла дохера надо. Да и кого посылать? Не годимся мы по образу мыслей для приятия в душу капиталистического сознания. Отрыжка мы коммунистическая, и никто нас кроме могилы не исправит.
-    Так давай вон Максимку отправим, - предложил Доходяга. – Он Маркса читал, он примет капитализм.
-    Не до конца он его читал, - буркнул Черепан, - да и немногое понял. И не примет он никакой капитализм, потому что после чтения Маркса на него больше не встаёт. К тому же он конченый босяк, как и мы. Нет у него шансов.
Взял он у соседа гитару, поднастроил и запел на английском:
-    Revolution in their minds - the children start to march…
Все подхватили дружно. Максим тоже. “Black Sabbath” он с младенчества любил, а песню “Children Of The Grave” – в особенности. Есть в ней что-то, что по душе скребётся ластиком. Голос Оззи Озборна в ранние годы творчества совершенно явно обладал психосоматической иллюзией выхода в запредельность. Кому-то даже кажется, что выход этот – не просто иллюзия, но с этой антинаучной теорией Максим категорически не согласен.
Оживились пацаны. Хорошая песня – всегда в тему.

Сразу на квартирное дело его взяли. Большая честь.
Зной и Сидишник – так мастеров из могильной братвы звали. По замкам там, по засовам – нет им равных. К ним его приставили.
Побродили по городу, квартиру выбирали. Максим по неопытности со стеклопакетом предлагал, со спутниковой антенной, но пацаны его осекли.
-    Не, - отклонили предложение, - не фиг надо на сигнализацию напарываться. Залезем к трудягам, пара тыщ да дивидишник у них всегда найдётся.
Наконец выбрали одну, на четвёртом этаже. Максим в подъезде остался. Мастера дверь открыли, внутрь завалились. Недолго там пробыли, минут пять, но ему всё же чересчур показалось. А потом даже свистеть пришлось, потому что в подъезд пенсионерка завалилась.
Опытные коллеги дверь квартиры приоткрыли и Максима внутрь затащили. Пенсионерка поднялась на пятый. Как только скрылась в своей хате, наружу вылезли.
-    Держи, - протянул ему Зной сотенку, - Черепану не отдавай, это твой заработок. Спрячь куда-нибудь, или на книжку положи. Так надёжнее.
-    Да стрёмно со стольником по банкам ходить, - ответил.
-    Зря так думаешь, - не согласился с ним Сидишник. – Я даже червонец не стесняюсь на счёт положить. Надо думать о чёрном дне.
-    Тем более, - авторитетно вякнул Зной, - что он рано или поздно наступит.

В тот день они ещё две квартиры вскрыли. Работа непыльная, творческая. По душе пришлась Максиму.
Вечерком он счёт в «Сбербанке» открыл. Первые отложенные деньги. Дай бог, не последние.


                                      Бурлаки на Каме

У Максима - выходной.
Вот уже почти целый год как он квартиры шерстил: то с напарниками, то в однёху. Ему уже позволялось, талантливым учеником он оказался.
Тут главное что понять: что дверь – она тебе обязательно подчинится, если ты захочешь. Это настоящий поединок: кто кого. У дверей тоже разум есть, он это сразу уяснил. Она вроде неживая, вроде застыла, но нет, в ней однозначно пульсирует душа. Вот ты проигнорируешь её, наплевать захочешь, пренебрежение выскажешь – и она тебе ни в жизнь не подчинится. А проявишь уважение, проникнешь в её переливы, подчинишь своей воле – и она отдастся. Отмычки, приспособления всякие – фигня это. Главное волю подчинить.
Опытные пацаны, послушав Максима, похвалили за такой подход.
-    Неожиданно быстро проник ты в тайную суть процесса, - вот так сказали.

Пошёл он на пляж. Сока взял персикового, пирожное. Лето.
Открыл томик «Капитала».
«Совокупность физических и духовных способностей есть рабочая сила, - писал Маркс. - Эти способности пускаются человеком в ход всякий раз, когда он производит какие-либо потребительные стоимости. Рабочая сила может выступать в качестве товара, когда она выносится на рынок или продаётся её собственным владельцем».
Вокруг люди булки перекатывают. Женщины загорают. Какие-то без лифтонов. Дети у берега плещутся. Он в воду не лез – слишком грязная.
По Каме лодки плавали, яхты. Скутера водную поверхность рассекали. Неторопливо, вальяжно приближался белый теплоход «Академик Капица». Максим его не в первый раз видел. С палубы доносилась музыка, пьяненькие люди веселились.
В упряжке – с двадцаток бурлаков. Жилы напряжены, ногами в песок и камни упираются, вот-вот повалиться норовят. Купальщики им дорогу уступали.
-    Куда путь держите? – с берега крикнули.
Молчали бурлаки. Один наконец ответил мигом, чтобы дыхание не сбить:
-    До Раифы.
-    А-а-а… Да, туда часто туристы ездят.
Прямо мимо Максима тянулась бурлацкая колонна, когда затянули они «Дубинушку».
-    Э-эх, дубинушка, ухнем!.. – гортанно, надрывно.
-    Э-эх, зелёная, сама пойдёт… - в землю смотрят, сквозь зубы поют.
С теплохода тут же расфуфыренная бабенция в мегафон закричала:
-    Уважаемые бурлаки, согласно инструкции, с которой вы все ознакомлены, вам не разрешается исполнять песню «Дубинушка». Администрация теплохода предлагает спеть вам песню “We will rock you”. Она зажигательная, темповая и удивительно удачно ложится на тягово-потужные движения. Отдыхающие с удовольствием подпоют вам. Валера, включи пожалуйста минусовочку.
Забили барабаны, зазвучала музыка. Туристы на корме вскинули руки кверху и завопили:
-    We will, we will rock you!!!
С воодушевлением пели, жизнерадостно.
А бурлаки молчали. Ни звука не издали.
-    Блин, в бурлаки что ль податься, - мечтательно и одновременно как-то горестно высказался мужичок в трёх метрах от Максима. – Говорят, они хорошие деньги гребут.
-    Я пытался, - определённо горестно ответил ему товарищ, - не взяли. Туда без блата не устроиться.
Максим сидел и молча смотрел бурлакам вслед. Восхитило его их молчаливое упорство. Суровая стойкость этих людей поражала.
Волна горячего стыда вдруг и крепко объяла его с головы до пят.
«Мужики трудятся, их уважают, - закрутились в голове мысли, - а ты людей обираешь. Скользкая мерзкая пиявка, вот ты кто».


                                  На газовые прииски

В жаркую летнюю ночь скончался дед.
Семья была рада: все и так удивлялись, почему он так долго не умирал. Ну наконец-то кровать освободится, обрадовались родители Максима. Дети хоть узнают, что это такое – не на полу спать.
На гроб денег не нашлось. Хитрый Дениска предложил завернуть деда в старую рваную простыню, да так и похоронить.
-    Скажем, что он ислам перед смертью принял.
Родителям предложение понравилось. Мать отца в бок локтём пихнула: смотри, мол, какой башковитый растёт. Я всегда говорила, что если кто и станет человеком, так это Денис.
Отец только крякнул в ответ: разве спорю я.
Так и сделали. Вырыли могилку в пятьдесят сантиметров глубины, спихнули туда дедушку, да быстренько закидали грунтом. В холм палку воткнули, чтобы не забыть, где он лежит.

Счастье, как и несчастье, одно в дом не приходит.
На следующий день поступило письмо от старого отцовского друга. Тот звал его в Сибирь, на газовые прииски - деньгу заколачивать. Сам уже три года как там работал. Было в письме сказано: «В роскоши купаюсь».
Ну, отец, само собой, засобирался.
-    Всё, Вер, - сжимал он кулаки и сотрясал ими воздух, - закончилась чёрная полоса в моей горемычной жизни. Сейчас я им всем кузькину мать покажу! 
Мать ему молчаливо улыбалась.
-    Скоро Денис бурсу закончит – работать пойдёт, - продолжал отец. - Вовку после девятого сразу на работу гони – всё равно толка из него не выйдет, он тупой. Ну, и я присылать буду. Мы ещё поживём!
Настёна засомневалась, что бывают такие газовые прииски.
-    Газовые – месторождения, а прииски – золотые, - влезла она в разговор старших.
Умный Денис возразил ей:
-    Папин друг использовал образное сравнение, чтобы подчеркнуть высокие заработки в этой отрасли.
-    Вот так-то! – врезал ей подзатыльник брат его Вовка.
Настя заплакала и убежала.
А отец поехал в Сибирь.
-    «Газпром», - шептал всю дорогу, - «Газпром»…


                                Пенсионерская правда

-    Отец, - подсел Максим к седому ветерану в коричневом пиджаке и шляпе с полями, - вот ты объясни мне: почему народ добровольно согласился сменить справедливое общественное устройство на несправедливое?
Ветеран сидел на скамейке, держал в руках трость, на затертом пиджаке покачивались желтые кругляшки медалей. Испуганно вскинул на Максима слезящиеся глаза.
-    Раскумекай мне, батя, - вопрошал Максим, - что есть такого в этом капитализме, что так вот сразу обезоружил он целую страну?
Ветеран крякнул.
-    Ну, - начал он сдавленным голосом, - тяжело живётся пенсионерам. Но с другой стороны, и президент, и губернатор свои прибавки к пенсии делают. Спасибо им за это.
-    Ведь это не просто экономическая формация, - поражался Максим. - Изменились люди, в худшую сторону изменились. Скурвились, озлобились. Нет сейчас человека настоящего.
-    Тут главное, – шамкал губами ветеран, - главное, чтобы молодые о стариках не забывали. Вот я в магазин прихожу, молоко покупаю, а продавщице бы взять и сказать: «Дедушка, давай я тебе пакет этот в авоську положу». А какая и до дверей бы проводила. Вот бы нам приятно было.
-    Вот так представишь, как дальше будут развиваться капиталистические реалии, и ужас охватывает. Опустошение и озлобление – ничего иного простому народу не оставлено.
-    Или вот скамейки взять, - бормотал пенсионер. – За три дома отойти пришлось, чтобы свободную найти. А что, домоуправление больше не работает что ли? Тяжело им два камня да деревянную перекладину у подъезда поставить? Не хотят работать! Вот она где, загвоздка!
-    Да как работать-то, как, объясни мне! Даже бурлаком без блата не устроиться. Я не представляю, что надо сделать, чтобы стать инженером. Только людей грабить остаётся. Но не хочется мне грабить, пойми!
-    Я о лекарствах и не говорю, - входил в раж дед. – Мне как инвалиду льготные полагаются. Так ведь днём с огнём их не сыщешь! Где вот они, настоящие капиталисты, чтобы стариков лекарством обеспечить? Капитализм – ничего, пусть будет капитализм, раз ничего другого нет, только не хотят у нас люди работать. Не хотят.
Максим осёкся. Взглянул на старика пристальнее.
«Так, значит, принимаешь ты капитализм?»
Лихорадочно вгляделся он в медали: «40 лет Победы», «50 лет Победы», «60 лет Победы». Одни юбилейные.
«А где же боевые, батя?»
Поднялся он на ноги.
-    Да не ветеран ты никакой! Потому и капитализм в душу запустил! Поэтому и не крепки идеалы твои! Поэтому и рад ты губернаторским подачкам!
-    Или вот транспорт, - произносил старик. – Разве пенсионеры не заслужили сидений с подогревом…
Не то, понимал Максим, не то. Не опора эти люди, не стержень. Нельзя их больше в расчёт принимать.


                                            Денежка

На дело они с Сидишником пошли. Тяжело, нутро ноет, мыслям неспокойно. Вспомнились слова из «Капитала»: «Труд - это процесс, который совершается между человеком и природой. В этом процессе человек своей деятельностью опосредует, регулирует, контролирует обмен веществ между собой и природой».
Вскрыли дверь. Вошли.
Сидишник в зале орудовал, Максим в спальню полез. Сидишник - любитель техники, всегда её забирает. У него и свои каналы сбыта есть. Технику любит, а музыку отстойную слушает. Лохопоп какой-то.
В шкафу Максим ковыряется. Нихитрый тайничок в белье отыскался быстро, но оказалась там всего пятисотрублевая купюра. Тухлая хата.
-    Дяденька! – услышал вдруг сзади.
Вздрогнул. Обомлел даже.
За спиной стояла девочка лет пяти. И кулачок к нему тянула.
-    Возьми денежку! – ладошкой маячит. – Денежка хорошая, круглая.
Совсем что-то плохо Максиму стало.
-    Что там? – подскочил на звуки Сидишник. – Эге, откуда она вылезла?
-    Не заметил, - отозвался он. – Может, на кухне была.
-    Денежка, - повернулась девчушка к Сидишнику. – Ты хотел денежку? Одна всего, но мне не жалко.
-    Ну-ка, ну-ка, - присел тот на корточки. – Сколько тут у тебя?
Девочка разжала ладошку и опустила в ладонь Сидишника двухрублёвую монету.
-    О, как раз двух рублей на трамвайный билет не хватало! - обрадовался тот.
А Максима злость вперемешку со стыдом взяла.
-    Отдай ей деньги, - выдавил он.
-    Зачем? – вскинул на него глаза Сидишник, искренне недоумевая.
-    Отдай! – заорал Максим и бросился на напарника с кулаками.
И бил его, и бил ещё, и хотелось бить его целую вечность, и удовольствие от этого избиения было единственным, чего просила его душа.
Сидишник сбросил его на пол и принялся молотить в ответ.
-    А ещё я польку-бабочку танцую, - доносился писклявый голосок девочки.


                                          Каюк банде

-    Так, -  мрачно выслушал отчёт Сидишника Черепан. – Значит, вот как всё повернулось. Значит, такой вот праведник в наших грешных рядах завёлся. Из-за двух рублей товарища избил.
Испытующе взглянул на Максима, тот взгляду не поддался и продолжал смотреть гордо.
-    Он мне больше надавал, - ответил.
-    Правильно сделал. Что это вообще за жалость в тебе проснулась? Если хочешь выжить в капиталистическом мире – никакой жалости!
И уже удаляясь, добавил:
-    Месяц на хлебе и воде. Ни копейки с дел не получишь.
Понял Максим в тот момент, что заблуждался и в нём, и в других пацанах, и вообще во всей лихой бандитской жизни.

Ночью видение ему было. Видимо, сон, но очень явственный.
Пришёл к нему Великий Капиталист. Он не представился, но Максим как-то сразу вдруг понял: это и есть он самый, Великий Капиталист. В чёрном фраке, в цилиндре, с тростью, страшный и омерзительный.
-    Пока я с тобой хорошо буду говорить, - забубнил он высокомерно и неприятно. – Не уяснишь сказанное – пеняй на себя.
-    Недовольны мы тобой, - продолжал, - все адепты рыночной экономики недовольны. Чувствуем, что вызревает в тебе сила, которая может быть направлена против нас.
-    Это огорчительно, - головой качает. - Попытка изменить естественный ход истории – преступление, пойми это. Капитализм – естественное развитие общественных формаций. Усмири в себе недовольство, возрадуйся окружающей действительности. Неужели ты не замечаешь, как прекрасен этот мир?
А Максим в этом сне не испугался.
-    Что, сволочь, боишься! – закричал он прямо в морду Великому Капиталисту. – Вижу, что боишься. Чувствуешь, вражина, что конец твой близок! В агонии ты сдохнешь вместе со всей своей рыночной экономикой. Не подчинить вам меня!
И, выставив вперёд «Капитал», храбро выдал страшному призраку:
-    Изыди, нечисть!

Проснулся тотчас.
Ночь. Братва спит между могил. И – какое-то шевеление по кустам и деревьям. Нет, показалось.
Снова прислушался. Сердце ноет, тревога вокруг витает. Что же это такое? Почему тревожно так?
Всё же есть кто-то поблизости. Вот ветка качнулась, и шёпот слышится.
Стал он по-пластунски отползать в сторону. Не забыл про котомку с «Капиталом» и своим немногочисленным скарбом. Вот так и стучит в висках, что сейчас что-то произойдёт.
Вдруг видит – за деревьями машина стоит. Грузовая. И люди вокруг – одни тени мрачные, стоят, выжидают, готовятся.
-    Оглушайте и в машину их грузите, - шепотом отдаёт один распоряжения. – Каюк настал этой банде.
Зажигалкой на мгновенье фигуры осветились. Менты!
«Кричать надо!» – озарило.
«Или не надо?» – сомнения закрались при воспоминании о несправедливости Черепана.
«Надо!» – решился, потому что не мог иначе.
-    Братва!!! – завопил дурью. – Облава!!!
И сам – к кукурузному полю подался, благо поблизости.
Вскочили пацаны, закричали. Тут же сирена завыла, и фары ментовских машин пронзили кладбищенскую темноту. Беготня, вопли. Мечутся человеческие фигуры, вскидывают менты дубинки и на головы пацанов опускают.
Максим полз на четвереньках по кукурузному полю и лихорадочно оглядывался. Когда удалился на приличное расстояние, вскочил на ноги и побежал.


                                                К югу

Первый поезд, который ранним утром остановился на железнодорожном вокзале города, шёл на Краснодар.
«Значит, мне туда дорога», - протянул он в окошко кассы мятые рубли.
Место оказалось боковым, верхним. Максим забрался на полку и попытался заснуть.
Не спалось.
Открыл «Капитал».
«Чрезмерный труд несомненно ведёт к преждевременному истощению рабочей силы, - говорилось в книге. - Понадобились века для того, чтобы «свободный» рабочий был вынужден общественными условиями продавать за цену привычных жизненных средств всё активное время своей жизни, свою работоспособность».
В предрассветной дымке за окном бежали деревья и поля. Грустно на душе было.


                                Шэдоумен и неудачники

Вот уж несколько месяцев прошло, как отец в Сибирь подался, а от него – ни слуха, ни духа. И спросить не у кого, что с ним.
-    Работает, небось, в три смены, - тоскливо смотрела в стену мать, - и написать нет времени. Бедняжка…
-    А может, подъёмные получил и забухал по чёрному, - выдал версию Денис.
-    Ой, господи! - всплеснула мать руками. – Типун тебе на язык.
-    Очень вероятно, - согласился с братом Вовка.
-    Нельзя исключать версию, что он другую женщину встретил, - подала голос Настя.
У матери глаза на лоб полезли.
-    Вдруг письмо не от друга было, - продолжала Настёна, - а от тайной жены.
-    А не шибко ли ты умной стала, доченька?! – пришла в себя мать. – Ремень всё ещё на старом месте висит, ты не думай, что у меня на тебя рука не поднимется.
Взглянув на ремень, что болтался на гвозде, парни поёжились. Ремнём, конечно, больше Максиму перепадало, но и им порой доставалось. Впрочем, тут же они дух перевели: мать-инвалид с ними не справится.
А мать всё не унималась.
-    Как жить будем?! Если так дело пойдёт, придётся ещё кого-нибудь на хер посылать. Денис, ты на работу-то думаешь устраиваться?
-    Я слесарем погожу, - отозвался Денис. – Вариант один подвернулся.
-    Ты смотри у меня! Знаю я твои варианты…
«Э-э, быдло! – думал Денис. – И угораздило меня родиться в семье неудачников…»

На следующий день он пришёл домой до неприличия гордый. Устроился на работу потому что. На завод, но не слесарем. А самим шэдоуменом к самому директору!
Все так и выпали в осадок! Такой крутизны от Дениса никто не ожидал. Шэдоумен – это в прямом смысле правая рука директора. Зажигалку поднести, плащ на плечи накинуть, ботинки снять, если у директора ноги устали – всё его работа. Ответственная – до ужаса! Даже представить невозможно, какое жёсткое собеседование он прошёл, чтобы получить её.
-    Дениска, ястребок! – трепала сына за волосы счастливая мать. – Я всегда знала, что один ты у нас человеком станешь… Когда первая зарплата?


                                  От рассвета до заката

-    Рабочий день у нас определяется просто, - объяснял рабочим надсмотрщик с хлыстом. – От рассвета до заката. Попрошу не путать с фильмом Роберта Родригеса по сценарию Квентина Тарантино. Там всё было наоборот. Да и фильм, несмотря на его коммерческий успех, удачным я бы всё же не назвал… Как первый луч солнца опускается на грешную краснодарскую землю, мы, свободные люди труда, выходим на работу. Как солнце отправляется баиньки, так и мы на бочок.
-    В соответствии с трудовым кодексом Российской Федерации, - не сдержался Максим, - трудовой день не может превышать восьми часов, трудовая неделя – сорока. На все часы переработки должны дополнительно заключаться соответствующие договора.
Надсмотрщик чуть не подавился слюной. Подскочил к парню, окинул его бешеным взглядом и процедил, кривя рот:
-    Это кто тут у нас такой грамотный, а, сопляк?! На твоё место пятьдесят желающих, ты знаешь об этом? Не хочешь трудиться – подыхай под забором, как падаль.
Максим прикусил язык. Ладно, подумал, перетерпеть надо. Ничего просто так в руки не даётся.
До того как подвернулся вариант с плантациями, он целую неделю обитал на вокзале. Милостыню просить гордость не позволила, а снимать деньги с книжки сам себе не позволял. Не пришло ещё время, говорил. Так и бродил по окрестностям вокзала в полуобморочном состоянии. Ладно мусорных баков в достатке. Где банан недоеденный перехватит, где пирожок. Так и держался.
А потом вербовщик встретился. Всех желающих прямо на вокзале он зазывал работать сборщиками урожая на томатные плантации. Здесь недалеко, под Краснодаром. Да, питание, да, проживание. Где жить? В палатках – у нас же тепло. Оплата сдельная. Сколько раз кормят? Эх, какие вы интересные! А вам сколько надо: пять или десять? Ещё ни одной помидорины не собрали, а уже корми их по двадцать раз на дню… Питание одноразовое, но калорийное. Какой заработок? Всё они о меркантильном… Машины люди покупают с этого заработка, и на машинах домой едут! Сейчас, сейчас, не торопитесь, всех запишу.
Корзину Максиму с дырой выдали. На самом дне дыра. Он к тому же надсмотрщику торкнулся, но тот совсем в бешенство пришёл:
-    Нет, ну это вообще уже переходит все границы! Чувак, ты сюда работать приехал, или что? Ты думаешь, Генри Форд плакался: почему мне дырявую корзину выдали? Ты думаешь, Билл Гейтс плакался? Они проявляли фантазию, находчивость, чинили свои корзины и зарабатывали миллиарды! Ещё раз ко мне подвалишь – плетью выпорю и работы лишу. Руки в ноги и пахать!
Пришлось дыру футболкой заткнуть. Максим растянул её по всей поверхности дна, а уголки подвязал за переплетения прутьев. Ничего, держалось.
Встал на свой ряд. Стал помидоры собирать. Корзину собрал, вторую, третью. Относит к грузовикам. Пятую, восьмую… Совсем со счёта сбился. С утречка неплохо работалось, а вот когда солнце в зенит вошло – тут тяжело пришлось.
Ну да ладно, до обеда дотянул. Приехала полевая кухня, стали народ кормить. Выдают по половничку гречневой каши и по пол-кружки воды.
-    А у меня посуды нет, - говорит Максим, когда до него очередь дошла. – Её где-то дают?
-    Не мои проблемы, - повар в ответ. – Ищи посуду где хочешь. Следующий!
-    Хорошо, хорошо, - поспешил он повара смилостивить. – Я кашу в ладонь возьму, а воду… Воду вот в лопух налейте.
Сорвал лопух с земли, скрутил его в кулёк. Поел таки.
Вечером надсмотрщики принялись с поля оттаскивать тех, кто потерял сознание. Немало их на грядках валялось. Кого за руку, кого за ногу, тащат матерящиеся надсмотрщики людей в тень.
-    Вот и нанимай этих хлюпиков! – возмущается один. – Ну какие из них рабочие? То ли дело отцы наши, деды. Пахали, как черти! Вот люди были, а эти…
-    Похоже кое-кто копыта откинул, - осматривает тела другой. – Ну и слабаки. В первый же день окочурились.
Максим додумался из травы что-то наподобие шапчонки сплести. Но тело от солнца изнывает: липкий пот бежит по коже, мухи кружат, слепни. В соседнем ряду женщина свалилась.
-    Эй! – закричал он надсмотрщикам. – Тут тётка упала. Отнесите её в тень.
-    Не учи нас, щенок! – огрызаются они. – Сами всё видим. Дойдёт до неё очередь – отнесём.
Люди едва на ногах держатся. Корзины уже не полные несут. Баба-учётчица орёт:
-    Неполные не принимаю! Неполные можете не нести! Заколебёшься тут каждый раз по три килограмма взвешивать.
Скрылось наконец солнце за горизонтом. Словно зомби плетутся люди к палаткам.
-    А на реку сходить можно? – спросил Максим у надсмотрщика.
-    Что, смотаться хочешь?
-    Да нет, окунуться бы.
-    Если найдёшь ещё четверых – свожу вас. Одному нельзя.
Нашёл он четверых. Сходили они на реку, искупнулись. Вода – тёплая до омерзения, но и такая хороша. Хоть освежились чуток.
Ночью соседи по палатке Максима в бок толкают.
-    Парень, мы ноги отсюда рисуем. Ты с нами?
-    Так ведь ещё не заплатили ни копейки.
-    Да хрен с этими копейками! Живым бы остаться. Ещё пару дней такой работы – и сдохнем. Видишь, сколько трупов сегодня собрали.
-    Не, я остаюсь.
-    Ну, как знаешь.
На следующее утро на половину число рабочих сократилось. Кто сбежал, а кто умер. Тех, кто остался, на поле погнали, а за новыми в город да по деревням вербовщиков послали. А они что – работа есть работа. Дело привычное.