Я люблю «Ласковый май» за...
За ту ночь или утро или рассвет, который ожог напалмом мои измученные от лекарств глаза,  когда действительно был «Ласковый май». Мне было 14, а ей, о добрый господь, 34, и от этой разницы в размерах и ощущениях она была еще прекраснее и желаннее в своей слегка желтой сзади мини-юбке, в простых пластмассовых очках с толстыми диоптрийными стеклами, вечно в гавно, опаздывающая на час, на два... жара, пот, насморк, сопли, очереди за теплым пивом, и я жду прихода на Пушке, вплавленный намертво в асфальт, и знаю – придет, блядь!!! И от этого «придет, блядь!!!» такое тепло на душе...

...И еще то, что когда кончаешь и тебе 16, и уже все пиздец, ни звонить, ни ждать еще чего-то больше невозможно, нельзя, глупо, высохло уже все, хочется еще, а уже облом и ты идешь по улице, уже в ноябре или мае или феврале, точно не помню ибо пьян, когда слякотно и знобит, и знаешь, насвистываешь какие-нибудь «Белые розы» или, наоборот, «Ты ж меня пидманула» и знаешь: это только начало!

И еще я люблю «Ласковый май» за легкий пушок на ее губах, за жесткую щетину на ее лобке, за вкус селедки у нее между ног, за черную, но такую родную жопу, за вкус помады на своих - после, потом, за эту дикую прическу под мышками, за нахальные пьяные глаза на бледном, изгаженном спермой личике, за то, как она чертыхаясь, то и дело застегивает левый сапог, а он все равно расстегивается, и она чертыхается, потом падает в лужу и всем видно ее кошмарную огромную промежность и уже чуть не плачет, а я смотрю на ее синее пальто со странными огромными пуговицами, и мой хуй резво встает…
И...
И за воздух подъездов - гнилой и тревожный, - где мы целуемся, она мне делает минет и блюет мне на яйца и ноги, так невозможно воняет мочой и бомжами.
За свет настольной лампы на столе ее папы, старого инженеришки с повадками белого офицера - все остальное мы потушили, - когда сижу как деревянный истукан, на продавленном диване и обливаюсь холодным потом от того, что в любую минуту ее пизду заклинит и нас найдут ее родители в этой странной позе на этом странном диване, где свила гнездо моль.
За грустное лицо мамы, когда, явившись в первом часу ночи, жадно курю травку и выхожу на болкон, где швыряюсь с него котлетами в морозную ночь и ору на весь двор «гули-гули».
За непередаваемый запах растворителя весной, когда старый пионерский галстук я подношу к носу чаще, чем любой пионер за всю свою пионерскую жизнь.
За белые розы, которые покупаю и бережно заворачиваю в газету «Комсомольская правда», мама плачет и не понимает что я делаю, я подношу розы отцу и говорю, что селедки не было, были только цветы…
За...

Как зовут солиста? Ах да, Юра. Спасибо, Юра! Пой, Юра! Давай, Юра! Ебашь сюды!
За что же я люблю «Ласковый май»?
За желание выброситься из окна, если мама не вспомнит, что его надо закрыть.
И - как ни странно - за холодную трезвую мысль в жаркой темноте улицы, подъезда или комнаты: господи, какая же она некрасивая, эта тупая старая пизда! Но это ничего, это не страшно, потому что когда тебе никто не дает – любая баба для тебя становится всем и ты трахаешь ее подержанное тело, закрываешь глаза на мерзкий гнилой запах из ее пасти, целуешь ее язык, который лизал столько членов, сколько не было в Политбюро за все время его существования…

...Вот за это! И только за это. Мне похуй! Ясно! Я ебусь и иногда плачу!
Ура, «Ласковый май»!