В комнате пахло подгоревшей кашей. Низкий, давно не беленый потолок  грязно-серого цвета нависал над старенькой тахтой. От рассохшейся двери сквозь щели поддувал сквозняк. Бедная обстановка комнаты, помимо тахты, включала в себя настенную полку  для книг, да небольшой шаткий столик в углу, под-на котором притулился древний компьютер. На тахте, закрыв глаза, лежал Михаил. Его чахоточное лицо, бледное, с нездоровым румянцем на скулах, высоким лбом, безвольным подбородком и впалыми щеками выдавало в нем студента, приехавшего в Петербург из провинции, и жившего на редкие посылки из дома и стипендию. Хотя в последнее время Михаил не ходил на учебу.
        Около полугода назад, возвращаясь с оптового рынка, где он покупал подешевле коробку лапши быстрого приготовления, он стал свидетелем ДТП. Женщина, залазив в переполненный автобус, попыталась, растолкав всех локтями, пробиться  в заднюю дверь. Людская масса, просев поначалу от напора отчаявшейся было уехать женщины, и почти уж впустив её в нутро равнодушного аквариума для перевозки плебса, вдруг, по каким-то неведомым, но познаваемым личным опытом законам человеческой упругости, вытолкнула несчастную из двери. Вскрикнув негромко, бедняжка взмахнула в воздухе руками, падая спиной, как-то зацепилась за кого-то, за чей-то, возможно, карман или рукав, как-то этак проехала ногами, извернулась и выпала в пространство между паребриком и ступеньками автобуса. Странным образом половина её тела оказалось под днищем. В ту же секунду автобус тронулся с места. Сдвоенное колесо с отвратительным звуком, напоминающим отрывание от арбуза наполовину отрезанной дольки, прокатилось по телу этой тучной женщины. Лицо её побагровело. Михаил увидел, как из глаз и ушей, из носа и рта, казалось, даже из пор кожи на лице и руках, брызнула кровь. Через пару секунд раздавленный человек умер.
        Михаила не заинтересовало продолжение истории: визг автобусных тормозов, лишь размазавших колесами кровавую кашу, крики людей, топот подбегавших к остановке ног. Он был погружен в себя. Глубоко, до ступора, до кристальной ясности, до изумления он понял, что не испытал никаких чувств. Как если бы он увидел падение кленового листа на черный от вечерней    влаги асфальт. Ни-че-го. «Я не чувствую абсолютно ничего! Мне всё равно. Мне всё равно. Я не чувствую себя в чём-то похожим на них. На них на всех. Чем-то обязанным им. В чём-то заинтересованным в них. Они – лишь картинки на картоне, лишь декорации. Всё настолько ненастоящее, что даже непонятно, как я не замечал этого раньше».
        К вечеру это чувство улеглось, но потом посещало его регулярно. Отчуждение. Непохожесть. Безотносительность. Инаковость.
        «Кто они мне? Кто я им? Чужеродность. Да, именно, чужеродность. Они – тля. Призраки. Я не чувствую их плотность и тяжесть. Важность их дел эфемерна. Они копошатся в своем узком мирке, учатся, работают, любят, ненавидят, празднуют и скорбят. А потом попадают под автобус, и он давит их как гнилые арбузы, как лягушек».
        Невероятная, мятная ясность наполняла его голову, когда он углублялся в подобные мысли. Как яблоневый кислый вкус, освежающий и заполняющий всё тело, всю вселенную, так и мысли эти заполняли его всего. Незачем учиться, ведь Михаил стал выше этого личинистого копошения в миске гнилого мяса, которое люди называют «жизнь». «Это же так очевидно, - думал он, - как только я не понимал этого раньше? Уникален не тот, кто родился кем-то, гением там, или пророком. Гений и пророк тот, кто набрался смелости отринуть мысли о своей обычности. Стоит только понять, что ты единственен, неповторим, велик по сути своей, и ты станешь неповторимым, великим, единственным и уникальным! Эти, так и не понявшие своего  божьего назначения людишки – всего лишь стройматериал для жизней сверхлюдей, для понявших. Но как же узнать мне, что это не самообман? Что не рассуждения это, а сила? Сила предназначения понявшего? Дела – вот ключ. Не разговоры, а действие. Надо действовать. Надо жить! А не гнить в учении, разлагаться в работе, саморастворяться в болоте семьи, дружеских привязанностей, социальных отношений».
        В трёх кварталах от его убогой съемной комнатёнки проживала некая старуха, в шутку называемая всеми алкашами района «оборотщицей». Гнала она безбожно. И из табуреток, говорят, тоже гнала. Из тараканов точно гнала. Орехи кедровые, фундук, смородиновое варение… В этом мире уже лет как тому пятьдесят, любую субстанцию старуха эта оценивала с точки зрения исключительно оборотов. Последние лет двадцать ниже шестидесяти оборотов первач у неё не бывал. Михаил, по бедности своей, пользовался несколько раз услугами этой старой карги. «Как-то надо же начинать. Доказать себе, что не червь я, не тля какая-нибудь. Человек я! И питиё мне покупать у этих картонных продавщиц, в этих пластмассовых магазинах…Нет. Я имею желание, я же должен иметь и силу, и волю, чтобы превозмочь, перешагнуть через себя бывшего, старого, через себя, который запутался в ложных понятиях жизни и общества. Но как мне совершить это? Как начать?»
        Надо сказать, что у оборотщицы клиент шёл с утра раннего, и до позднего времени, когда уж и свет в окнах квартир зажигался людьми, а кое-где уж и погасал, лишь подмигивая синим от экранов телевизоров. Но было одно время, когда не принимала оборотщица страждущих. Воскресение, с трёх до четырёх часов дня. Молилась она. Образки, занавесочкой до времени задернуты, в углу квартиры притулились, там и свечка стояла уж с прошлой молитвы готова. О чудачестве этом старухи-оборотчицы, почитай, даже участковый был наслышан. Поэтому знал, что коли воскресение сейчас, с трёх до четырех, то Колька с третьего дому, или, там, Петро Симеоныч, бывший директор обувного, с восемьдесят седьмого на пенсии, сидят сейчас на фонтанчике, у музеев, ждут, пока бабка отмолиться. Знал о причуде и Михаил.
         В воскресенье, без десяти минут три, Михаил переходил дорогу напротив дома старухи. Запнувшись о паребрик, он чертыхнулся, нелепо поддернул плохо запахнутый плащ, и вошел в парадняк. Поднявшись на нужный этаж, он затаил дыхание. Было тихо. Тогда он слегка нажал на кнопку звонка. В квартире старухи раздался весьма мелодичный звук. «Кажется, что-то из Вагнера, - подумал Миша, - как кстати, однако». Чахоточный румянец полыхал на его бледных щеках. В коридоре послышались шаги.
- Кого там дьявол принес? – захрипел старушечий голос, Через час приходите, окаянныя.
-Откройте, милиция, - на окончании слова «милиция», Михаил сорвался на глупый, совершенно неуместный фальцет.
- Ты штоль, участковый? Так ить бывав ты у мине в этом месяце. Али жадность заела, теперь по два раза будешь навещать бабку-то? –  раздался щелчок снимаемой цепочки.
Дверь отворилась, и на пороге показалась старуха-оборотчица. Может быть, она сказала бы: «Святый Христе, хто тут за чудо эдакое?». Или, например: «Чё, алкаш совсем совесть потерял, милицией прикидываться? Всё равно через час токмо открываюсь». Или еще что-нибудь, подходящее моменту. Но она не успела сказать ничего.
      Михаил распахнул плащ. Под ним не было ничего. Взгляд бабки опустился вниз, горло издало маловразумительный булькающий звук. НЕТ, как будто хотела вскрикнуть она. Но Миша проворно выдернул, из заранее пришитой накануне к правой стороне плаща петельки, припасенный топор, от которого и не отводила взгляд бабка, занес его над головой старушки, и силой обруштл на жидкие белесые волосы несчастной. Раз! – и пожилая женщина беззвучно упала на пороге квартиры, Два! – но это скорее для верности дела.
      Михаил аккуратно обошел труп, схватил ворот старушечьего халата, и втащил тело в кваартиру., захлопнув при этом дверь.